— Вы что, ко мне насчет охоты? Заходите, заходите, — пригласил он паренька в кабинет.
— А мне можно с вами? — спросил я.
— Ну, раз насчет охоты, разве без тебя может дело обойтись… — весело ответил Михалыч.
— Да я не то чтоб о самой охоте, — заговорил паренек. — Я как наслышан, что вы сильный охотник… Вот и зашел, хотел ружьишко предложить. Не купите ли?
— А где ж оно? — заинтересовался Михалыч.
— Там, в передней, его оставил. Я сейчас принесу.
Парень сбегал в переднюю, принес потертый кожаный чехол, открыл его и вынул ружье.
— М-да, — многозначительно протянул Михалыч. Надел очки и прочитал надпись на стволах: — «Голанд-Голанд». М-да, — повторил он, — ружье неплохое.
— Известно, неплохое. Плохих ружей наш барин и не имел.
— А откуда же к вам оно попало? — заинтересовался Михалыч.
— По дележу мне досталось, — ответил паренек. — Надысь барское имущество всем миром делили, ну мне как охотнику оно и досталось. Два ружья досталось. Больше в нашей деревне, окромя меня, охотников не имеется. Вот мне оба ружья мир и отдал. Одно-то, поплоше, я себе оставил. А это дюже нарядное, по нашей деревенской охоте оно не ко двору. У нас все недосуг: то не почистишь, то не смажешь, враз весь вид и потеряет. А ружье важнецкое. Сам барин завсегда с ним на охоту ходил.
— Ружье важнецкое, — в раздумье повторил Михалыч, — только я его не куплю, пожалуй.
— Да почему же? — удивился парень. — Вы, может, сумлеваетесь там насчет чего-нибудь — мол, не краденое ли? Так я вам от всей души говорю: при всем мире по дележу мне досталось. Я вам и свидетелей, коли что, представлю.
— Все это прекрасно, — все также в раздумье отвечал Михалыч, — верю, что оно тебе по дележу досталось. Только давали-то тебе его для охоты, а совсем не для продажи. А ты продаешь. Вот тут-то неладно и получается.
Парень даже с досады рукой махнул:
— Я ж вам все честь по чести объяснил: два ружья мне досталось, одно я себе оставил, а другое продаю за ненадобностью. Сразу с двумя все одно охотиться невозможно.
— А раз без надобности оно тебе, — раздраженно ответил Михалыч, — значит, и брать не надо было. Я его не куплю.
— Воля ваша, — угрюмо пробормотал парень. Спрятал ружье в чехол и пошел к дверям. — Извиняюсь, значит, за беспокойство, до свиданьица.
— Прощай, — ответил Михалыч.
Парень ушел. Михалыч сидел в кабинете, курил папиросу и молчал.
— Михалыч, а это ружье он нечестно продает? — спросил я.
— Конечно, нечестно. Общество ему как охотнику ружья дало. А он не успел взять, сейчас же продавать тащит.
— А что крестьяне все добро у барина взяли — это хорошо или плохо?
Михалыч затянулся папиросой и, как бы думая вслух, проговорил:
— Видишь, брат, и сам не знаю, как тебе на это ответить. В свое время крестьянство жестоко ограбили, землей обделили… И все добро тоже их трудом помещики нажили. Сам-то помещик ничего не сеял, не жал, все мужик за него горбом своим отдувался. Вот теперь сам и рассуди — кому и земля, и скотина, и все прочее принадлежать должно?
— Конечно, крестьянам, — живо ответил я.
— Конечно, им, — подтвердил Михалыч. — Только, пожалуй, зря они так самовольно всё берут и делят. На то ведь власть имеется, чтобы новый порядок завести.
Михалыч покурил, подумал и, вдруг улыбнувшись, добавил:
— А впрочем, может, и правильно делают, что не сидят сложа руки у моря и не ждут погоды. Стали бы ждать да мешкать — глядь, и вовсе землю бы проморгали. — Он приостановился и в раздумье добавил: — Но может и очень печально все это для них обернуться. Ох, как печально… Ну да поживем — увидим.
Так я и не понял: хорошо ли делают крестьяне, что отнимают землю, скотину и разные вещи у помещиков, или это неправильно и за это им здорово нагорит?
Сам я не мог разобраться в этом вопросе, но не мог и отделаться от него: он преследовал меня, как тяжелый, неотвязный сон. Кого же спросить?
Спросить было некого. Даже сам Михалыч, который знал, кажется, все на свете, и тот, видно, не очень в этом разбирался.
МОЖНО ИЛИ НЕЛЬЗЯ?
А ведь граф Бутурин хоть и ходил по городу в костюме не то верхового наездника, не то тирольского охотника, хоть носил через плечо пустую кобуру от несуществующего пистолета, однако на деле оказался совсем не таким безобидным, добродушным лгунишкой, за которого все мы его принимали.
Скоро выяснилось, что его родной племянник служит в каком-то драгунском полку. На войне этот полк почему-то не был. Он кого-то или что-то охранял в глубоком тылу. И вот граф через влиятельных лиц сумел добиться, чтобы эскадрон драгун был прислан в его имение для наведения и поддержания «порядка». Короче говоря, однажды утром жители нашего городка увидели совершенно необычную картину. По Соборной улице прошел эскадрон драгун, все верхом на красивых серых лошадях. А следом за всадниками в удобной коляске, очевидно взятой взаймы у кого-то из ближайших помещиков, ехал сам граф. Эта весть молнией облетела весь город.
— Достанется теперь мужичкам, — говорили на всех углах и перекрестках чернские обыватели.
Стали вспоминать о том, что граф еще раньше прославился своей жестокостью по отношению к крестьянам. Он служил земским начальником и, говорят, в этой должности для простого народа был сущий зверь.
— Уж он им пропишет свободу-матушку! Небо с овчинку покажется. Подпоит своих драгун-то, всех, и правых и виновных, шомполами перепорют. Ох, что-то будет!..
От этих рассказов мне становилось просто жутко. Я невольно представлял себе, как пьяные драгуны порют шомполами всех подряд — и стариков, и детей.
«Но неужели мужикам не у кого просить защиты?» — думал я. Теперь же свобода, теперь всем управляет не царь, а какой-то Керенский. Его в управители сам народ выбрал. Ему и нужно жаловаться. «А на что жаловаться?» — вставал мучительный, неразрешенный вопрос. Ведь Керенский не разрешает грабить имения и делить помещичье добро. Керенский требует, чтобы до победного окончания войны никто ничего не трогал. Вот когда победим немцев, тогда соберем от всего народа выборных представителей, устроим Учредительное собрание, оно и решит, как делить землю, имущество, вообще все решит.
А пока, до его решения, ничего трогать и делить нельзя.
Только правда ли это? Вот Алеша говорит, что ждать нечего. Раз свобода — бери и дели: и землю, и всякое добро. Помещики — мироеды, они только кровь из народа сосут. Значит, жалеть их нечего.
Рассуждения Алеши мне казались убедительными.
Но я тут же вспоминал знакомых Михалыча. Вот, например, старички Сухонины. Они тоже помещики, у них маленькое имение. Оба они такие старенькие и очень добрые. Какие же они мироеды? Из кого же они сосут кровь? Наоборот, сам старичок Сухонин был когда-то военным фельдшером, а теперь лечит бесплатно всех крестьян. К нему из самых дальних деревень больных везут. Он всех лечит, никому не отказывает. Какой же он мироед?
Но тут же вспоминалось совсем другое: граф Бутурин, эскадрон драгун, предстоящая расправа с крестьянами. «Наверное, Бутурин и есть мироед, у него можно все отнять, — решил я. — А у Сухонина можно отнять или нельзя?» Ничего не понимая, я старался просто не думать о таких запутанных и, как мне казалось, неразрешимых вопросах.
УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Развлечься, не думать о мрачных, непонятных вещах в значительной мере помогал мне мой новый друг — ружье. Я почти ни минуты не сидел дома. Вставал, как мама говорила, «с петухами», наскоро пил чай и бежал на речку. Там я охотился за куличками-перевозчиками, которые обычно бегали по песчаным отмелям. Подкрасться к ним было не так-то просто. Но я все-таки ухитрялся, и часто мне удавалось подстрелить крошечного долгоносика. Меня немного огорчало, что дичь была уж очень мала — с воробья, не больше. Зато утешало сознание, что это все-таки настоящая дичь.
Подкрадываться к куличкам по песчаной отмели или часами лежать на ней, выкопав ямку в согретом солнцем песке, лежать, смотреть на тихую гладь реки и поджидать добычу — все тех же куличков, было несомненно интересно. Но в тайне души я мечтал о другом — о том, чтобы самостоятельно пойти на охоту с Джеком, поискать в поле перепелов или сходить за бекасами на Выползовское болото.
Я уже несколько раз заговаривал об этом с Михалычем, но он только посмеивался:
— Рановато тебе еще одному с собакой ходить.
— Но почему же рановато? — приставал я. — Ведь мне уже пятнадцать лет исполнилось.
— Не в годах дело, — уже серьезно отвечал Михалыч, — а в том, что горяч еще больно, Джека испортишь. Начнешь вперед него забегать, когда он на стойку станет, Джек и приучится со стойки срываться, дичь ловить, а это уже не собака.
Я клялся, что не буду горячиться, что не испорчу Джека. Но Михалыч твердил свое: «Не дорос еще, чтобы с собакой охотиться».
Самым обидным в этом деле было то, что Михалыч вдруг занялся в своей больнице какими-то усовершенствованиями, что-то переделывал в операционной комнате и просиживал там целые дни не только в будни, но и по воскресеньям.
В общем, и сам не ездил с Джеком на охоту, и мне не давал. А время шло, лето уже совсем подходило к концу. Скоро придется уезжать в Москву в реальное училище. «Вот тогда бы и занимался своей больницей», — с обидой думал я.
Однажды я, как всегда, рано утречком отправился на отмель за своими долгоносиками. Прошел уже почти всю нашу улицу — вдруг чувствую: кто-то ткнул меня сзади в ногу. Обернулся — Джек!
Обычно его запирали, когда я уходил на охоту, а тут, верно, недоглядели, вот он и догнал, меня.
Первая мысль была — сейчас же вернуться и отвести Джека обратно. До дома ведь совсем недалеко. Но тут же явилась и другая мысль: а кто узнает, что Джек догнал меня еще в городе? Может, он нашел меня по следу уже на речке. Что же мне тогда оставалось делать — сейчас же идти домой, но почему? Разве я виноват, что его не заперли и он сам ко мне прибежал? Вторая мысль тут же взяла верх над первой, и я, убедившись, что кругом нет никого из знакомых, никто не видит, где произошла наша встреча, погладил Джека и поспешно зашагал дальше.
«Да что, собственно, плохого в том, что я поохочусь с собакой? — рассуждал я сам с собой. — Вот и докажу Михалычу, что я не горячусь и собаку ничем не порчу. А может, и застрелю перепела или даже бекаса». От одной такой мысли сердце сладко замирало, и я все убыстрял и убыстрял шаги. Под конец мы с Джеком, собственно, уже не шли, а прямо бежали, лихо обгоняя друг друга.
На песчаную отмель, где я обычно стрелял куликов, мы, конечно, и не заглянули, а направились прямо на Выползовское болото. Миновали мельницу, и вот я уже шагаю по болотным кочкам, среди осоки и камышей. Джек носится впереди меня «челноком», ищет дичь. А я один с ружьем, совершенно самостоятельно иду следом за ним и время от времени, совсем как Михалыч, посвистывая, подбадриваю собаку.
Вот это настоящая охота, моя первая самостоятельная охота с подружейной собакой! Разве это может хоть в какой-нибудь мере сравниться с выслеживанием куликов на отмели? Там детская забава, а тут — охота! И я солидно посвистываю Джеку и Михалычевым баском говорю ему:
— Ищи, ищи, собачка. Найди мне дичинку.
И Джек тоже, видно, вполне соглашается с тем, что я настоящий охотник. Он оглядывается, ждет, не будет ли от меня каких-нибудь приказаний, и, не получив их, снова принимается усердно искать дичь.
Так мы прошли уже значительную часть болота, а дичь все не попадалась. Неужели опять впереди нас прогнали стадо коров? Мы обогнули бугор — нет, коров нигде не видать.
— Где же дичь-то? — спросил я, оглядываясь в сторону Джека. Оглянулся и вздрогнул: Джек стоял на стойке возле кустика осоки.
«Наверное, бекас», — мелькнуло в голове. Не улетел бы… И я, забыв все на свете, опрометью бросился к собаке.
Бекас взлетел, не подпустив меня шагов на тридцать. На бегу, даже не прицелившись, я вскинул ружье и выстрелил. Мимо. Джек стоял, не двигаясь с места.
Нет ли еще, второго? Я подбежал к Джеку, и мы вместе с ним бросились вперед, но второго бекаса не оказалось.
«Эх, жаль, что промахнулся! — с досадой подумал я. — И зачем так торопился, зачем бежал? Он услышал шлепанье по воде, вот и взлетел. Ну, не беда, теперь буду осторожнее».
Мы отправились дальше. Вот уже и лесок Кулиги совсем недалеко. Там отдохнем, напьемся воды из родника, потом отправимся в поле, наверное, перепелов там разыщем. А может, и заяц выскочит. Стрелять или нет? Я чувствовал, что, конечно, не удержусь — выстрелю.
До Кулиги осталось всего метров двести — триста. Здесь уже кончалось болото, и только у самого берега росло несколько отдельных участков густого камыша.
Джек ткнулся в первый из них, исчез среди высоких густых стеблей, зашлепал по воде. И в тот же миг в камышах послышалось громкое хлопанье крыльев.
Утка, дикая утка! Она вылетела совсем близко от меня. Я вскинул ружье, прицелился, потянул за спуск. Тяну, тяну, а выстрела нет. В чем же дело? Утка спокойно отлетает и прямо на моих глазах садится в следующий участочек камыша.
Улетела, а я ведь так хорошо прицелился — наверное бы убил. Но почему же ружье не выстрелило? Взглянул — сразу понял, в чем дело: курки спущены. Я забыл их взвести. Какой позор! А впрочем, не все еще потеряно. Утка ведь никуда не улетела, она опустилась в следующий камыш. Может, удастся ее разглядеть прямо на воде, сидячую. Тогда уж не промахнусь. Только Джек, пожалуй, помешает, полезет в камыши, сразу вспугнет. Но он еще возится в первом участке, лазает по камышам, чует утку. Он, верно, не видел, как она улетела.
Я спешу вперед собаки добраться до следующего камыша. Подбегаю к нему, вглядываюсь в густые сплетения зеленых стеблей. Поздно! Джек тоже спешит ко мне. Сейчас вспугнет. Ну что ж, буду стрелять влет. Я беру ружье на изготовку.
Джек скрывается в камыше. И вдруг в самой гуще стеблей я замечаю — что-то движется по воде. Утка! Вскидываю ружье, целюсь. Стреляю.
Отчаянный визг, хлопанье крыльев, все смешалось.
Утка взлетела, понеслась прочь. Но что мне до нее! Джек, милый Джек, он выскакивает из камыша, морда в крови.
Я, я убил его! О, что я наделал! Перед глазами поплыли красные, зеленые круги, и я, теряя сознание, упал на землю.
Тут же очнулся, вскочил. Гляжу — Джек трет лапами морду. Смотрит на меня испуганно и как-то виновато.
Джек, Джек, прости меня, я нечаянно. Хорошо, что глаза глядят, значит, целы…
Подбегаю к Джеку, сажусь рядом, обнимаю его.
— Больно, очень больно?
Джек трет ухо, взвизгивает. Из уха течет кровь, из щеки тоже. Но голова цела, и глаза целы. От сердца немножко отлегло. Попало только несколько дробинок, краем заряда зацепил. Значит, будет жив. Но тут же другая мысль: «А как показаться на глаза маме, Михалычу? Наверное, ружье отнимут. А может, скрыть, ничего не говорить? Посидеть здесь до вечера, кровь остановится. Да и мог же он сам об осоку морду поколоть, поранить».
Я осторожно беру раненое Джеково ухо. Он взвизгивает, отдергивает. Но я уже почувствовал: под кожей — дробинка, ее-то уж никак не скроешь. Вот и конец моему ружью, моей охоте. Да что о них говорить! Самое страшное — прийти домой. Как прийти, как сказать о случившемся? И вторая, еще более страшная мысль: «А ну как у Джека начнется заражение крови? Он будет болеть, мучиться и умрет». Нет, такого ужаса я не переживу.
— Джек, хороший мой, ведь ты не заболеешь, не умрешь? — Я обнял за шею своего четвероногого друга и залился горькими слезами.
А Джек, изредка повизгивая, терся о мою куртку мордой. Он, видимо, давно уже простил меня и по-своему, по-собачьему, хотел приласкать и утешить.
Домой вернулись мы только поздно вечером. Мама и Михалыч очень беспокоились, куда мы оба пропали. Что Джек убежал следом за мной, никто в этом даже не сомневался.
— А вот и они явились! — радостно воскликнул Михалыч, встречая нас на крыльце. — Ну, как дела, охотник? Рассказывай.
Наступила самая страшная минута. Я почувствовал, что в горле у меня что-то сжалось и голос пропал.
— Михалыч, простите меня, — еле-еле выговорил я, — простите, я застрелил Джека.
— Как — застрелил? — изумился Михалыч. — Да он же вот, рядом с тобой.