— Ну и очень хорошо, что по-старому осталось, — одобрила мама.
— Кому хорошо, а кому и плохо, — возразил Сережа. — Вот солдаты на фронте не очень довольны. «За что мы, говорят, сражаемся, за что гибнем?»
— Это верно, верно, — закивала головой мама. — Войну-то уж пора бы и кончать. На что она нам нужна? Земли много, все у нас есть. Зачем мы еще воюем? Ну, англичанам, французам нужно, пусть себе и воюют. А мы-то при чем?
— Вот солдаты и не хотят воевать. Требуют, чтобы мир был и чтобы землю им дома, в деревне, дали.
— Верно, верно, — опять согласилась мама.
Михалыч ничего не говорил, только покуривал папиросу. Вид у него был довольный и немножко лукавый.
Я искоса поглядывал на него и не мог решить, чем он так доволен: тем, что Сережа приехал, или тем еще, что солдаты не хотят воевать и требуют у помещиков земли.
Я поглядывал на Михалыча, но главное — слушал Сережу. Слушал, удивлялся и, конечно, завидовал ему, что он все знает и обо всем может так здорово рассуждать, совсем как взрослый.
Мне еще очень нравилось то, что его рассуждения были похожи на Алешины. Ведь Алеша тоже говорил, что у помещиков землицы нужно малость поубавить и отдать мужикам и войну нужно кончать — война народу совсем не нужна. Вот и Сережа теперь говорит почти то же самое.
Но особенно меня поразило то, что во время разговора Сережа вдруг обратился к маме с Михалычем и, сконфуженно улыбнувшись, вдруг спросил:
— Можно мне закурить?
— А ты куришь?! — в один голос воскликнули оба.
Сережа утвердительно кивнул.
— Ну, раз куришь, кури уж в открытую, а не за углом, — сразу согласился Михалыч. При этом он раскрыл портсигар и предложил Сереже папиросу.
— Спасибо, у меня свои. Я к ним уже привык, — солидно ответил Сережа, достал из кармана коробочку «Сафо» и закурил.
«Интересно, затягивается или только так, для фасона?» — подумал я.
Сережа глубоко затянулся, прямо как Михалыч, даже еще сильнее, и выпустил через нос две струйки дыма, выпустил и не закашлялся. «Вот это лихо!» — с острой завистью подумал я.
Выслушав рассказ Сережи, Михалыч вдруг весело улыбнулся и спросил:
Ну, войну кончать пора, это верно. А как же все-таки насчет ученья? Ты почему к нам-то перед самыми занятиями прикатил?
— А потому, — так же весело отвечал Сережа, — что мама сказала: «В Москве, видать, с ученьем в эту зиму толку не выйдет. Поезжай к папе в Чернь, там поспокойнее». Я и прикатил, — закончил он.
Вот это было действительно радостное известие: «В Москве с ученьем в эту зиму толку не выйдет!» Сережа даже из Москвы прикатил к нам в Чернь; значит, мне и подавно не следует ехать в Москву. Ура! Остаемся в Черни! Можно теперь поохотиться и порыбачить, теперь все можно будет…
Мама тоже сразу же решила, что ехать в Москву, когда там так неспокойно, просто безумие.
У меня как гора с плеч свалилась. Значит, на эту зиму остаюсь в Черни. Ура!
Михалыч тоже нашел такое решение правильным.
— Только уж лодырничать им всю зиму не следует, — добавил он.
— А может, опять Елизавету Александровну попросить, чтобы еще годок их поучила? — спросила мама.
Михалыч пожал плечами.
— Таких здоровых ребят и опять в пансион к Соколовой?! По-моему, уж пусть лучше зиму в городском училище проучатся. А на будущий год видно будет, может, все и утрясется.
— Это верно, — согласилась мама, — теперь, пожалуй, и школа какая-нибудь новая будет, революционная.
Итак, впредь до выяснения нашей будущей учебы мы с Сережей оказались совсем свободными. Когда там какая школа еще будет, а теперь времени терять нечего. А мы поспешили в нашу комнату распаковывать Сережины вещи.
Помимо корзинки и чемоданчика, я сразу увидел темно-коричневый кожаный чехол.
— Это что там, ружье?
— Ну конечно, — солидно ответил Сережа.
Оказывается, и ему этим летом его мама тоже подарила настоящее охотничье ружье, и такого же калибра, как и мое.
Мы достали из чехла новенькое ружьецо, полюбовались им; потом я принес свое. Мы их сравнили и убедились, что оба одинаково хороши.
— А ты знаешь, махнем-ка сегодня же на охоту, — предложил Сережа.
— А ты не устал с дороги?
Сережа в ответ только рассмеялся.
ДИЧЬ КОРОЛЕВСКАЯ И ДИЧЬ ПРОСТО
На охоту всегда хорошо пойти, но в этот день было особенно хорошо! Только подумать, сколько радостей: и Сережа приехал, и главное — ненужно уезжать из милой Черни, будем учиться здесь всю зиму.
Когда мы с Сережей и Джеком отошли уже с версту и поднялись в гору, я остановился и оглянулся назад: вот она, моя Чернь, вся как на ладони! Какая же она уютная, красивая, сплошные сады! Их зелень уже тронута легкой позолотой осени. Ну и пусть: мне вовсе не грустно, что лето прошло. Ведь и осень, и зиму, и весну я проведу здесь, дома. Здесь же встречу на будущий год новое лето, такое же солнечное, такое же хорошее!
— Ну что ж, дружище, — прервал мои мысли Сережа, — уж раз остановились, давай закурим.
— Давай, — небрежно ответил я, поглаживая Джека.
Мы закурили. Глядя на Сережу, я тоже затянулся покрепче. Затянулся… Ой, что это?! Дыхание перехватило. Вместо свежего воздуха в легкие хлынула какая-то едкая, вонючая горечь. Я закашлялся, больше, больше… «Ну, сейчас вырвет, — пронеслось в голове. — Какой позор!»
Я стоял, растопырив руки, опустив голову, слезы текли из глаз. Вид был далеко не геройский. Джек с явным беспокойством, даже с участием смотрел на меня. Сережа не выдержал и расхохотался.
— Что, брат, хватил горячего до слез?
Я ничего не в состоянии был ответить.
— А ты так сразу сильно не тяни, — поучал меня Сережа, — понемногу сперва. С меня пример не бери, у меня глотка теперь луженая, — не без гордости добавил он. — Я и махру пробовал — ничего, проходит честь по чести. Ну, попробуй затянись немножко.
Я с ужасом подумал, что опять задохнусь от этой гадости.
— Лучше в следующий раз, на привале, сейчас неохота, — робко ответил я.
— Ну, как хочешь.
И мы двинулись дальше.
Пришли на болото. Наконец-то и я почувствовал себя героем. С подружейной собакой, самостоятельно Сережа еще никогда не охотился. Да и Джек явно признавал хозяином только меня. На меня только и глядел и беспрекословно выполнял каждое мое приказание. Сережа попробовал было послать его куда-то в камыши, Джек даже ухом не повел.
— А ну-ка, Джекуля, проверь, нет ли тут дичинки? — И я небрежным жестом послал Джека именно в те же камыши.
Пес сразу отправился туда, проверил и ничего не нашел.
— Зря ты этим местом интересуешься, — снисходительно сказал я. — Тут никогда ничего путного не бывает.
Сережа с уважением взглянул на меня. А я подумал: «Пусть себе курит свои вонючие папиросы, зато охотник-то настоящий я, а не он».
Мы пошли по вязкому болоту, поросшему мелкой осокой. Между кустиками осоки поблескивали лужицы воды, покрытые рыжеватой пленкой, будто налетом ржавчины.
— Ржавое болотце, типичные бекасиные места, — поучительно, совсем как Михалыч, произнес я. — Ну, Джекуля, ищи, ищи, найди-ка нам долгоносика.
И, как бы повинуясь моему желанию, Джек заволновался, заискал и замер на стойке.
— Бекас!.. — с невольным волнением прошептал я. — Идем. Только не забегай вперед собаки.
Сережа кивнул. Мы стали быстро и осторожно подходить.
«Боже мой, хоть бы мне застрелить! — мелькнула тревожная мысль. — Сергею нос утереть». Я взял на изготовку ружье.
— Вперед!
Джек сделал нерешительный шаг, и в тот же миг в двух шагах от него сорвался бекас.
С обычным криком: «Шчик, шчик, шчик!» — он метнулся над осокой, сверкнув белым подкрыльем.
Я вскинул к плечу ружье, выстрелил.
Бекас кувыркнулся в воздухе и пестрым комочком упал в осоку.
«Ура, готов! — пронеслось в голове. — Какое счастье!» Но эти мысли не отразились на моем лице. Наоборот, я даже слегка нахмурился и ледяным голосом произнес:
— А ну давай его сюда.
Джек принес дичь. Сережа подбежал, хотел взять ее, не тут-то было: Джек заворчал и, обежав кругом, подал бекаса мне в руки.
— Он другому не отдаст! — небрежно сказал я, кладя дичь в сумку. — Ну, пошли, пошли, время терять нечего.
Мы двинулись дальше. Сережа с видимым волнением закурил.
— Фу, как воняет! — отмахнулся я от дыма папиросы.
Сережа тут же перешел на другую сторону, под ветер, чтобы дым не шел на меня.
— А здорово ты его! Как ножом срезал, — не скрывая своего восторга, сказал он. — Я и прицелиться даже не успел.
— Бекаса навскидку бить нужно, — наставительно сказал я. — Это тебе не утка какая-нибудь. Недаром же он — королевская дичь.
— Королевская, — с уважением повторил Сережа.
В конце болота Джек снова заволновался и потянул к камышам.
— Наверное, курочка, — сказал я, — приготовься.
Но в этот миг в камышах раздалось громкое хлопанье крыльев, и оттуда свечкой взлетела большущая кряковая утка.
Я вскинул ружье, прицелился, нажал на спуск. Тяну, тяну — почему же нет выстрела?!
Он прогремел рядом над ухом. Утка тяжело шлепнулась в воду.
Да у меня же курки не взведены! Я чуть не заплакал от досады. Какая мне радость, что Джек, вытащив утку из воды, подал ее не Сереже, а мне; теперь это было похоже просто на издевательство. Я передал дичь по назначению.
Сережа был в восторге от своей удачи.
— Ну и здорова! Вот это дичина! — радовался он.
— Дичина-то здоровая, но не королевская, — усмехнулся я.
— Что там королевская! Теперь короли не в моде! — весело ответил Сережа. — У твоей королевской один нос торчит, а самой птицы и не видать. А эта — во, гляди! — И он тряхнул своей большущей уткой.
Признаться, я охотно променял бы десять бекасов на одну такую красавицу. Но я, конечно, и виду не подал.
Сережа на радостях закурил, и дым снова пахнул мне прямо в лицо.
— Ну, опять… — недовольно отмахнулся я.
— Что — опять? — небрежно переспросил Сережа, пряча утку в охотничью сумку. — Ах, дымком на него пахнуло, вот неженка-то! — И он продолжал, покуривая, укладывать свою дичь.
Я сразу почувствовал: хоть я и убил королевскую дичь — бекаса — и собака меня считает за главного охотника, а все-таки пальма первенства теперь у Сережи. О злодейка судьба! Зачем она не дала мне взвести курки. Конечно, не Сергей, а я бы убил эту матерую крякушу. Вот тогда бы… Боже мой, какое превосходство было бы на моей стороне! И все это рухнуло, рухнуло из-за какого-то злосчастного курка! Правильно поется: «Судьба играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то в бездну сбросит без следа».
Вот теперь я сижу в бездне. А Сергей обкуривает меня своим противным табачищем, и я молчу. И он знает, что я побежден.
Но побежден ли? Я вспомнил давнюю историю в саду за городом, когда я под конец охоты застрелил вальдшнепа. «Посмотрим, кто кого проучит!» — подбодрил я себя, и мы двинулись дальше.
К сожалению, никакой дичи на болоте больше не оказалось. Чувство зависти у меня немного прошло. Сережа вел себя очень скромно, не фасонил передо мной своей уткой. Наоборот, надел сумку с дичью так, что она была у него на другом боку и с моей стороны не видна.
Сережа шел рядом со мной, внимательно прислушиваясь к команде, которую я изредка подавал собаке, и даже несколько раз переспросил, почему я послал Джека именно в тот, а не в другой участок болота. Понемногу я успокоился и опять развеселился.
— Хорошо, что у тебя курки были не взведены, — улыбаясь, сказал Сережа.
— Что ж тут хорошего? — сразу ощетинился я.
— Конечно, хорошо, — ответил он. — Ты бы и выстрелить мне не дал, сразу бы ее срезал. — Он хлопнул рукой по сумке с битой уткой. — Убил бы, и все. Подумаешь, какая радость! Ты вон бекасов без промаха бьешь. А я ведь первый раз по-настоящему за дичью охочусь.
Такое признание моего охотничьего старшинства и превосходства сразу как рукой сняло всякую зависть. Я потрепал по плечу Сережу, хитро подмигнул ему:
— Нечего скромничать! Стреляешь ты дай бог каждому.
И мы, обменявшись дружескими комплиментами, в чудесном настроении прошли до конца болота, вошли в лесок Кулигу и уселись отдохнуть у родничка.
— Хорошо, что ты приехал, — сказал я, — вместе охотиться будем, заживем на славу.
— Хорошо, — подтвердил Сережа. И, развалившись на траве, лукаво улыбаясь, спросил: — Ну, а как делишки насчет амура?
«Откуда он узнал?» — удивился я и, не желая болтать о чужих делах, неохотно ответил:
— Ничего дела. Осень придет, там посмотрим.
— Почему же осенью, а не теперь? — недоверчиво спросил Сережа.
— Потому что теперь еще не разрешается.
— То есть как? Ты что ж, и на это у мамаши разрешение спрашиваешь?
— При чем тут мама? — в свою очередь, удивился я. — Правила для всех одни. Вот с первого сентября и попробуем Амура вместе с Найдой.
Сережа подскочил и сел.
— Стой! Про что ты говоришь?
— Да про гончих, про Мишиных гончих.
Сережа так и прыснул от смеха. Он упал на траву и, хохоча, только повторял:
— Ой умру, ой умру!
Я немного обиделся:
— Что ж тут смешного?
— Да я тебя не про собак, а про сердечные дела спрашиваю. Есть у тебя сердечные дела? Амур, амур, понимаешь? Я ему про любовь, а он, а он… — И Сережа снова расхохотался. — Эх, ты! — сквозь смех проговорил Сережа. — Как был Пупочка-мумочка, так и остался.
Я собрался обидеться, но тут же передумал. Лучше свести все на шутку.
— Вот так амур, настоящий каламбур! — сострил я.
— А это ловко сказано! — похвалил Сережа. — «Амур — каламбур» — нужно запомнить, в разговоре с девчатами может здорово пригодиться.
Так своей случайной остротой я как будто сразу отделался от противного детского прозвища Пупочка-мумочка.
Сережа начал рассказывать мне, что этим летом, когда он со своей мамой жил на даче, он влюбился в одну гимназистку.
— Прехорошенькая, — мечтательно говорил Сережа. — Я так в нее влюбился, что и про рыбалку забыл. Как вечер, мы с ней в городском саду встретимся и куда-нибудь гулять идем, в лес или на речку. Она там на цветочки разные глядит, а я на нее. Один раз загляделся да как бултыхнусь прямо в канаву, а там грязь, вода. Весь, как шут, вымазался. Она хохочет: «Ну и хорош! Что ж, вы не видите, куда ступаете?» — «Не вижу», — говорю. «Куда ж вы глядели?» — «Куда? На вас!» Она как покраснеет и цветком в меня бросила: «У, противный». А я ее чмок прямо в губы. «Вот вам за «противного» в наказание».
— И не рассердилась? — с волнением спросил я.
— Ничуть! Только рассмеялась. Потом мы с ней каждый день встречались. И на «ты» перешли. Первое время как-то чудно было друг другу «ты» говорить.
Как же ты теперь от нее уехал? — спросил я. — Ведь она, наверное, тебя очень любит, тоскует без тебя?
— Нет, не тоскует, — перебил Сережа. — Поссорились.
— Как — поссорились?
— Да так, очень просто, — раздраженно ответил Сережа. — Там… с одним офицером познакомилась… Только-только училище кончил. А все-таки что ни говори — погоны, шинель, шпоры! — Сережа сердито замолчал, потом прибавил: — Хотел было его на дуэль вызвать, да раздумал.
— И хорошо, что раздумал, — одобрил я. — Во-первых, дуэли теперь уже не в моде, а во-вторых, он бы тебя сразу застрелил из пистолета или шпагой заколол. Ведь он все-таки военный.
— Ну это еще бабушка надвое — кто кого, — тряхнул головой Сережа. — Я им другую месть придумал, пострашнее дуэли.
— Какую месть? — невольно содрогнувшись, спросил я. — Неужели ты их… — Я ткнул пальцем себя в грудь.
— Ну вот еще, стану я с ними мараться!
Я вздохнул с облегчением, а Сережа продолжал:
— Подговорил я ребят. Выследили мы, на какой лавочке они каждый вечер амурничают. Взяли мы столярного клея и погуще лавку вымазали. А сами в кустах засели — караулим. До темноты сидели, потом, слышим, шаги. Вот они когда, голубки, явились. Уселись, о том о сем беседуют, а мы притаились, ждем, чтобы покрепче прилипли. Вдруг слышим — она как вскрикнет: «Ой, что это? Лавочка-то окрашена!» И он тоже: «Ой, ой!» Да никак не встанут. Клей-то Сенька варил, мой дружок, он уж спец по этой части, в столярной мастерской работает. На совесть сварил. Прилипли оба, как мухи к листу. Тут мы и запели на разные голоса: