Я сразу подумал, что «саврасовские грачи» висят у Михалыча в кабинете, и мы оба с Михалычем очень любили эту картину. А вот такой вопрос — стоило ли ее писать? мне никогда и в голову не приходил. Как обидно, ведь, пожалуй, и не стоило. Что же тут удивительного или необыкновенного? Правда, каждый из окна сможет такую картину увидеть. Конечно, не стоило ее рисовать.
Мне стало очень обидно за художника. И зачем только Николай Дмитриевич задал этот вопрос? Теперь уж я не смогу, как прежде, любоваться этой картиной, все будет думаться, что Саврасов зря ее нарисовал.
— Ну, как же вы думаете: стоило или нет? — повторил свой вопрос учитель.
Все молчали, опасаясь ответить. Еще скажешь, да невпопад. Пусть лучше сам отвечает.
Николай Дмитриевич помолчал еще секунду, подождал, а потом четко, раздельно сказал:
— Стоило! Даже очень стоило! Это необыкновенная картина, так сказать, новая эпоха в русской живописи.
От радости я чуть не подскочил на парте. «Вот это здорово! Значит, правильно, что она нам с Михалычем так нравится!» Я с благодарностью взглянул на Николая Дмитриевича, а он стоял к нам вполуоборот, глядел на саврасовскую картину, видимо сам любуясь ею.
— Сколько ни смотрю на нее, никогда не могу насмотреться, — в раздумье, как бы сам с собой, проговорил он. — Необыкновенная картина! И необыкновенна-то именно тем, что все то, что на ней нарисовано, совсем обыкновенно, хорошо знакомо каждому из нас. Но почему же она так действует на человека? Почему, глядя на нее, вспоминаешь что-то хорошее, прошедшее, вспоминаешь свое детство? А потому, что в ней изображена совсем не окраина городка с домишками, березами, колокольней… Совсем не это.
— Как — не это? А что же? — изумился кто-то.
— Совсем не это, — повторил Николай Дмитриевич, — или, точнее сказать: не только это. Не это в ней главное. Главное в ней — настроение, настроение художника, глядящего любовным, немножко грустным взглядом на то, как в природе опять наступает весна. Об этой картине лучше всего сказать стихами Пушкина:
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна — пора любви…
— Вы знаете, ребятки… — неожиданно воскликнул Николай Дмитриевич, как будто его поразила какая-то нежданная мысль. — Вы знаете, что на некоторые картины нужно не только глядеть… — Он сделал паузу и закончил: — Их слушать нужно, да, именно слушать. Глядите на эту картину, вглядитесь в нее хорошенько, вглядитесь и вслушайтесь, — Николай Дмитриевич так и замер, будто действительно прислушиваясь к чему-то. — Слышите, слышите, как раскричались грачи на березах? Они строят гнезда, ссорятся из-за них. Ишь как орут! А это колокол ударил, надтреснутый, старенький колокол. Звонит монотонно, протяжно. Звонарь-то небось такой же старенький, под стать своей церквушке. Отзвонил и, кряхтя, спускается по ступенькам. Вот уже шлепает сапогами по вешним лужам. Слышите, слышите, как он шлепает?
И вдруг мне почудилось, что я и впрямь слышу и звон колокола, и шлепающие шаги по раскисшему, пропитанному водой снегу, и громкие, по-весеннему радостные крики грачей. Я мельком взглянул на лица ребят. Все притихли, все вслушивались, и, наверное, многие слышали то же, что и я.
Николай Дмитриевич помолчал. Прошелся раз-другой по классу, потом продолжал:
— В этом великая сила искусства, настоящего, большого искусства. Оно захватывает нас, заставляет переживать то же, что переживал сам художник.
— А что еще нарисовал Саврасов, какие картины? — спросили ребята.
— Он, рисовал почти исключительно пейзажи, родную природу. Немного он нарисовал… — с грустью ответил Николай Дмитриевич, — немного. Заболел он, спился и погиб. Умер в нищете, всеми забытый, в какой-то больнице для бедных. Вот как кончил свою жизнь один из талантливейших русских людей, людей искусства. — Николай Дмитриевич в волнении опять зашагал по классу. — Э, да разве он один?! А Мусоргский — гениальный Мусоргский, композитор, творец «Бориса Годунова», «Хованщины»… Тоже ведь спился и тоже умер в нищете, в больнице для бедных, для разных безродных стариков и старух. Страшная была жизнь. Люди с такой душой не могли ее вынести, не могли мириться с этой жизнью, уходили в кабак, чтобы не смотреть, не слушать, залить горе вином… Ну, это уж иная тема, — как бы опомнившись, сказал Николай Дмитриевич, — а мы с вами сейчас про живопись толкуем. Оказывается, картина совсем не мертвая, не немая. Она говорит, даже поет.
Николай Дмитриевич подошел к столу, порылся в своей папке.
— Есть еще картина, которую обязательно нужно слушать. И называется даже «Вечерний звон».
Николай Дмитриевич показал нам картину: летний вечер, тихий, светлый. В небе легкие, едва тронутые румянцем облака. Река совсем застыла в зеленых берегах, не дрогнет, не шелохнется. А за рекой — белые главы монастыря, освещенные мягким вечерним светом. Смотришь и действительно слышишь, как звонят к вечерней службе колокола. Именно про эту картину, наверное, и поется:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он…
— Эту картину написал самый тонкий, самый замечательный певец русской природы — Левитан, — с глубоким уважением промолвил Николай Дмитриевич. — Левитан был учеником Саврасова, его любимым учеником и другом Чехова. В своих картинах он выразил то же грустное раздумье о жизни, что и Чехов в своих рассказах. Недаром же в Ялте в домике Чехова над его камином — картина Левитана. Сумерки, стога сена. Очень хорошая и очень грустная картина. Она как бы говорит вам об уходящем дне, об уходящем лете. Все светлое, радостное в жизни проходит. Подумайте об этом, подумайте и умейте его оценить. Искусство — великая вещь…
Резкий звонок колокольчика прервал Николая Дмитриевича.
— Ну вот и урок кончился, — как бы сам очнувшись от своих мыслей, сказал учитель. — Вот мы чуть-чуть и познакомились с искусством живописи. Но заниматься живописью — это не только слушать, а, в первую очередь, действовать: рисовать и писать. В следующий раз пойдем с вами куда-нибудь на речку или в лес и попробуем собственные силы. Неважно получится — не беда, не обязательно стать художниками, это не всем дано. Не у каждого есть к тому способности. Но научиться видеть, чувствовать и любить все красивое в жизни и, пожалуй, прежде всего природу — это сможет каждый из вас, каждый, кто только захочет.
— Хотим, все хотим! — загалдели ребята. — Николай Дмитриевич, когда пойдем в лес, на речку?
— Погодите, погодите немного. Вот составим расписание занятий и пойдем.
— Вот это да! — восторженно сказал, подходя к нам, Толя Латин. — Говорит, точно картину рисует, прямо все видишь, как наяву. А про грачей-то как здорово! Мне и впрямь показалось, что они за окном орут. Колдун, да и только! — одобрительно закончил он.
ТВОРЧЕСКАЯ КОМИССИЯ ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ
Больше уроков в этот день не оказалось, и мы все трое уселись в уголке класса и начали обсуждать будущие живые картины. Урок Николая Дмитриевича оказался как нельзя более кстати; он подстегнул нашу фантазию.
Я предложил: «Мороз, Красный нос», «Дедушка Мазай и зайцы» и сценку с Джеком из «Крестьянских детей». Толя сказал, что все он нарисует в точности, что все это для него плевое дело. Лева усомнился.
— Уж очень сложная декорация, — сказал он, — зимний лес в одном случае, а в другом — разлив реки. Очень трудно это сделать. А я вот предлагаю что-нибудь из Гоголя. Ну, хоть как Пацюк ест вареники и они сами к нему в рот скачут.
— А как же сделать, чтобы скакали? — заинтересовались мы с Толей.
— Очень просто. Сделать вареники из мягкого хлеба, обвязать ниточками. Дергай за них — вот вареники и поскачут, куда надо.
— Но ведь все увидят, что вареники на ниточках привязаны, — сказал Толя.
— Нет, не увидят, — возразил Лева. — Для этого сзади на сцене нужно черный платок какой-нибудь натянуть или черный экран поставить. На черном фоне черная нитка совсем незаметна, а белый вареник хорошо будет виден.
— Отлично придумал! — одобрил Толя.
Мне тоже такая картина очень понравилась. Я только боялся, как бы тот, кто за сценой будет управлять варениками, не запутался бы в нитках. Вдруг вареник выскочит да повиснет в воздухе, придется тогда самому Пацюку за ним скакать.
Но Лева успокоил меня:
— Уж этого не бойся. Управлять варениками я сам буду. Мы дома часто теневой театр устраиваем, с паяцами на ниточках. Они у нас так лихо пляшут! И никогда ничего не путается. Поаккуратней сделай, вот и все.
Кроме этой картины, вернее, сценки, мы других картин никак не могли придумать.
— А почему обязательно картины? — вдруг спросил Лева. — Давайте лучше просто сценки поставим. Ну, хоть Чичиков у Ноздрева, как они в шашки там играют.
— Верно! — поддержал Толя. — Я буду Ноздрев. Уж так загримируюсь — животики надорвете.
Роль Чичикова дали мне. На этом и покончили. А чтобы не откладывать дело в долгий ящик, решили тут же попробовать прорепетировать первый номер с варениками. Сбегали к знакомому портному, благо он жил недалеко, попросили у него катушку черных ниток, обещали завтра же вернуть за эту совсем новую. Ну, а пустых катушек у него оказалось пропасть. Он охотно их дал. Вот и вся техника.
Вернувшись в училище, тут же в классе для пробы натянули от окна к печке веревку, на ней крутились нанизанные, как бусы, три пустые катушки.
Через каждую катушку перекинули по нитке, а к концу ниток прикрепили по куску мягкого хлеба. Для этого Толя пожертвовал захваченным из дома завтраком. К этим же хлебным «вареникам» прикрепили еще по две нитки. Их, как вожжи, перекинули через плечи Толи. Он уселся на пол, изображая Пацюка. Вареники положили в какую-то коробку, — пусть она изображает миску.
Лева встал в сторонке, взял в руки нитки.
Приготовились, начали! — скомандовал он и ловко дернул одну из ниток. При этом вареник, как живой, выскочил из коробки и затанцевал в воздухе.
Толя поманил его пальцем.
Лева потянул за нитяные вожжи, и вареник, приплясывая в воздухе, поскакал к Толе. Тот подался навстречу. Лева ловко направил вареник, и он вскочил Толе прямо в рот. Толя-Пацюк с аппетитом сжевал его, а нитку незаметно отбросил.
И второй вареник так же удачно закончил свое путешествие во рту Пацюка.
— Ловко! — воскликнул Толя, дожевывая хлеб. — Номер выйдет что надо!
Мы тут же сбегали в школьную библиотеку, порылись в ней, достали Гоголя «Мертвые души» и переписали сцену «Чичиков у Ноздрева». Роли уже заранее мы распределили между собой: я — Чичиков, Толя — Ноздрев.
Домой я пришел очень довольный.
— Ну, какие занятия у вас сегодня были? — спросила мама.
— Да по искусству и по литературе.
— По искусству? Это, наверное, очень интересно?
— Да, очень. Нам учитель про разных художников рассказывал, показывал их картины.
— А по литературе что?
— Так, Гоголя немножко повторяли, — уклончиво ответил я.
— И на дом что-нибудь задали?
— Немножко. — И я показал тетрадку с ролью Чичикова.
— Ну, слава богу, кажется, все налаживается, — успокоилась мама, — а то я сегодня уж совсем собралась к Елизавете Александровне зайти.
— Нет, нет, не нужно, — поспешно ответил я, — школа прекрасная, лучше и не придумаешь!
В это время пришел Сережа. Он тоже расхваливал новую школу. Сегодня у них были очень интересные занятия по слесарному делу и урок по астрономии. Николай Николаевич рассказывал про Солнечную систему. Очень интересно рассказывал.
— Ну и прекрасно, — облегченно вздохнула мама.
С ГОНЧИМИ
Незаметно промелькнула первая школьная неделя. Вот уж завтра и воскресенье. Накануне вечером я побежал к Мише. Ведь завтра утром он собирается на охоту с гончими и меня с Сережей тоже берет с собой. На этой охоте я не был еще ни разу, но зато сколько рассказов я слышал о ней и от Михалыча, и от Василия Андреевича Соколова, и от Миши с Колей.
Сколько я мечтал о том счастливом дне, когда сам с настоящим двуствольным ружьем и с гончими собаками пойду охотиться на зайцев и на лисиц! И вот наконец я дожил до этого дня.
У Миши в гостях, кроме Коли, сидел еще парикмахер Копаев. Он тоже был страстным гончатником и тоже собирался завтра вместе с нами на охоту. Мы обсудили все подробно: где сбор, когда выходить и куда идти. Решили собраться всем у Миши в шесть часов утра, идти через речку в ближайший лесок Перлочинку, оттуда полями в Овечкинские вершины и дальше — в Богатый лог. Маршрут был намечен, время и место сбора уточнено, оставалось только ждать завтрашнего утра. Вернувшись домой, я увидел, что Сережи нет.
— Недавно ушел с товарищами погулять, — сказала мама.
Я был возмущен. Какое же может быть гулянье, когда завтра идти на охоту! Нужно как следует подготовиться: проверить ружье, патроны, просмотреть охотничью одежду… А он гулять ушел! Михалыч вполне разделял мое негодование.
— Очень легкомысленный молодой человек, — сказал он.
Сам Михалыч с гончими охотился редко.
Не люблю, братец, с чужими собаками ходить, — пояснил он. — Вот заведем своих — тогда дело совсем другое будет. Когда захотим, времечко выберем и в лесок — зайчишек попугать.
— А когда же мы своих заведем? — заинтересовался я. — Ружья теперь у всех есть, дело только за собаками.
— Это верно, — согласился Михалыч. — Нужно будет подыскивать.
Я пересмотрел все свои охотничьи доспехи, всё привел в боевую готовность и решил пораньше лечь спать. Будильник поставил на полшестого.
Только собрался ложиться, глядь — Сережа явился. Я сразу на него налетел:
— Ты что ж это думаешь?
— А что? — невинно поинтересовался он.
— Да ты собираешься завтра на охоту или нет?
— Конечно, собираюсь.
— Так почему же ты ничего не приготовил?
— Потому что и готовить нечего. Ружье вон висит, патроны у меня есть, только взять из передней сапоги да куртку. Что ж еще собирать?
Сережа был прав: готовить действительно оказалось нечего. Прав, да не совсем. Он упустил самое главное — сладость предвкушения охоты; ведь охотничьи сборы: осмотр ружья, укладывание в патронташ патронов, смазывание охотничьих сапог — все это, конечно, можно сделать в десять — пятнадцать минут; конечно, можно, но лучше растянуть на целый вечер. Собираться на охоту, заранее предвкушать ее прелесть — все это, пожалуй, не хуже самой охоты. Так зачем же торопиться, делать все наспех, лишь бы к сроку поспеть? А вот Сережа и не понял самой сути, самой прелести этого дела. И к Мише не сходил, не знает даже, куда мы отправимся. «Какой же он после этого охотник?» — подумал я.
Сережа, видно, обо всем этом вовсе не думал. Он мигом собрал все, что нужно, разделся и нырнул под одеяло.
— Давай спать, — весело сказал он, — а то завтра, верно, до света встанем.
«Даже не знает, во сколько сбор», — опять подумал я.
Но Сережа уже спал крепким сном. А я никак не мог заснуть, все ворочался с боку на бок. Так бывало со мной каждый раз перед рыбалкой или перед охотой.
И, как всегда, кажется, только-только уснул — вдруг пронзительно-резко зазвонил будильник. Я вскочил, нашел спички, зажег лампу.
— Куда в такую рань? — недовольно проворчал Сережа. — За окном темень, ночь на дворе…
— Ну спи, если хочешь. Через полчаса, ровно в шесть, сбор у Миши. Опоздаем — уйдут без нас. — И я начал быстро одеваться.
— Вот полуночники-то… — ворчал Сережа, но тоже сразу же сел на кровати и взялся за одежду.
Мы выпили в столовой по стакану молока, взяли в карманы по огромному бутерброду, которые еще с вечера приготовила нам мама, и вышли на улицу.
Была еще ночь, темная, влажная. Именно такая, как должна быть в начале осени. Весь городок спал, только кое-где в окнах краснел огонек — видно, хозяйки затапливали печь.
Откуда-то приятно запахло свежим печеным хлебом.
Мы быстро прошли по темной улице и подошли к Мишиному дому. На лавочке в полном охотничьем облачении уже сидели Миша и Копаев.