Дойдя до шоссе, Коля спустился в кювет, разгреб валенком глубокую яму, бросил туда обоих гусей. Завалил их снегом, затем выбрался на шоссе и весело крикнул мне:
— Порядочек! Вылезай, Юрка, пошли в деревню. Охотиться больше не будем. Видишь, в лесу снежище какой! Гончаки наши совсем заморились. — Он лукаво подмигнул мне. — Дичинка и так есть, хороша дичинка! Поскорей забрать надо, а то еще, глядишь, собаки какие разроют, сожрут — все дело изгадят.
Он скорым шагом направился в деревню. Я поспешил за ним, а в голове вертелась одна и та же тревожная мысль: «А ну как в деревне видели, как наши собаки шуганули в лес гусей? Вот скандал-то поднимется!»
Мы подошли к первому домику. Наша лошадь, запряженная в сани, спокойно ела сено.
Завидя нас, из дому вышел хозяин, вынес уже заранее приготовленный мешок картошки. Мы расплатились, уложили картошку в сани, посадили туда же собак.
Из домика выбежали ребятишки, начали рассматривать Колиного зайца, удивлялись, какие у него длинные уши и большие задние ноги. Хозяин тоже с любопытством разглядывал зайца. Подошли еще какие-то ребята. Все было тихо, мирно, значит, никто не видел, что случилось со злополучными гусями.
И вдруг об этом ни с того ни с сего заговорил сам Колька. Отвязывая от изгороди лошадь, он неожиданно спросил у толпившихся вокруг саней ребятишек:
— Чьи это гуси у вас в деревне, табун целый?
— Поповские, — хором отвечали ребята, — отца Михаила. Он вон, у церкви, живет. И гуси его, все по гумнам ходят, зерно подбирают.
— Так вот, бегите к отцу Михаилу, — сказал Коля, делая нарочито серьезное лицо. — Объясните ему, что его гуси не хуже мужиков взбунтовались да и подались из деревни прямо в лес.
В ответ на эти слова ребята переглянулись и захихикали.
— Вы чего зубы-то скалите? — прикрикнул на них Коля. — Я правду говорю. Живо к попу бегите. Доложите все, как я сказывал.
Ребята, пересмеиваясь, толпились на месте. Наконец один, постарше, промолвил:
— Да неужто гуси в лесу живут? Они на пруду плавают, когда лето. А в лес им зачем — еще лиса сожрет.
— Вот и я говорю — сожрет. Живо к попу бегите!
Видя, что ребята не идут, Коля махнул рукой.
— Да что с вами зря лясы точить, сам сбегаю! — И он, не отвязав лошадь, отправился в домик возле церкви.
— Ишь что придумал: гуси взбунтовались, в лес на житье улетели! — пересмеивались ребята.
«Зачем он все это затеял? — недоумевал я. — Уж натворили невесть чего, ехать бы поскорее, пока шею не намылили. А он к попу зачем-то отправился. Сам на скандал напрашивается».
В это время из домика показался Коля. Его провожал вышедший на крыльцо пожилой человек в длинной поповской одежде.
Коля, жуя на ходу яблоко, подошел к нам, отвязал лошадь и уселся в сани. Мы тронулись. Выехали из деревни. «Слава богу, что все благополучно кончилось», — облегченно вздохнул я.
— Хочешь яблочко? — предложил Коля.
— Откуда они у тебя?
— Поп угостил. Во! Полны карманы набил. Это он на закуску дал. Сперва стаканчик кагора поднес, а уж яблок потом в карман напихал.
— Да за что же он тебя так потчевал?
— Как — за что? За гусей. Что я ему объяснил, где его гуси находятся. Сначала не поверил, а потом и говорит: «Наверное, ребятишки-баловники их распугали, вот они дунули куда зря». Я говорю: «Наверно, что так. Только их из леса теперь не больно вызволишь. Они там в самой чаще, в кустах сидят. Их там голыми руками никак не взять». — «Как же быть?» — спрашивает. «А вот как: берите, отец Михаил, ружье и открывайте там на них охоту». — «Да я, говорит, и ружья за всю жизнь в руках не держал, потому как сан мой никакого убийства не дозволяет». — «Ну тогда, говорю, подыщите кого-нибудь из местных охотников себе в компанию. Вдвоем еще сподручнее: один загоняет, а другой на мушку берет». — «Это верно, говорит, только кого же вместе с собой пригласить? Может, вы согласитесь, я уж вас отблагодарю». — «Не могу, говорю, отец Михаил. Во-первых, в город тороплюсь по неотложному делу, а во-вторых, я охотник зайчиный, дикого зверя стреляю, а на домашнюю птицу у меня и рука не поднимется». Вот тут-то он расчувствовался и кагорцем меня угостил, и яблочками. — Коля беззаботно расхохотался.
— Как же тебе не стыдно над человеком издеваться! — возмутился я. — Его же гусей побил да его же еще и дурачишь.
— Да чем же дурачу? — в свою очередь, возмутился Коля. — Во-первых, эти гуси уже не его. Раз уж они в лес залетели, — это уж не поповские, а дикие, можно сказать, лесные гуси. Значит, и охоту на них открывать дозволено. Сперва мы поохотились, а потом я попу предложил. Уж если хочешь знать, это теперича Лисицыны гуси. Это мы не у попа, а у лисоньки часть ее добра позаимствовали.
Мы подъехали к месту, где были зарыты в снег злополучные гуси.
— Ну-ка, подержи лошадь. Я сейчас. — Коля передал мне вожжи, спрыгнул в кювет, вытащил оттуда свою добычу и кинул в сани. — Эх, хороша дичина! — еще раз похвалил он.
Мы быстро докатили до города и прежде всего заехали к Коле, отвели в сарай собак. Потом Коля вынул из саней добычу. Зайца и одного гуся взял себе, а второго подал мне:
— Получай свою долю.
— Какую долю? Я не возьму.
— Бери, бери, не кочевряжься! Ведь ты их в лесу нашел, значит, свою долю имеешь.
— Да как же я его домой принесу? Поехал за зайцами, а привез гуся. Что говорить, если спросят?
— Скажи все, как было, — серьезно ответил Коля. — Погнали, мол, гончие зайца. «Стою жду. Гляжу, катит на меня, да какой-то чудной: ножки коротенькие, шея длинная, что за чудище?! Я приложился — хлоп его. Подбегаю — а это не заяц, а гусь. Вот и привез. Смотрите сами».
— Нет, я не возьму. И Михалыч, и мама рассердится. Ни за что не возьму.
— Эх, дура ты, дура! — сокрушенно покачал головой Коля. — От такой закуски отказываешься. Да я бы за такую закуску любого зайца отдал. Ну, хочешь заместо гуся зайца? Скажи, сам убил.
Вот это было соблазнительное предложение., Очень соблазнительно и очень страшно. Сейчас Михалыч начнет расспрашивать по порядку, как он выскочил да как я стрелял… Когда убьешь сам, все так перед глазами и стоит. А тут неизвестно, что и рассказывать.
С болью в сердце я и от зайца отказался.
— Вот уж баба рязанская! — презрительно бросил Колька. — Тебе бы чулки штопать, а не на охоту ходить. Чего жеманишься — сбрехать не сумеешь? Эх, ты! — Он помедлил, видимо подыскивая мне подходящее прозвище, и, не подыскав, только рукой махнул.
«Хорошо еще, что он мое прежнее, «Пупочка-мумочка», не знает, — подумал я. — А то бы мне теперь от этой «мумочки» весь век не отделаться».
Но Коля, видимо, не очень огорчился, что я не взял ни гуся, ни зайца. Он все отнес к себе домой, потом вернулся, и мы поехали к нам отвезти маме картошку и поставить на место лошадь.
Мама поблагодарила Колю за картошку.
— Ну как, ничего не убили? — поинтересовалась она.
— Юрка — ничего, — сказал Коля, — а я три штучки стукнул.
— Да вы шутите?! — не поверила мама.
— Вот честное, благородное слово, — спокойно ответил Коля. — Спросите хоть Юру. Он не соврет. Я даже одного ему предлагал: «Свези, мол, мамаше». Да он что-то заробел, не взял.
— Он не шутит? Правду говорит, что трех убил? — спросила меня мама.
— Нет, не шутит, — мрачно ответил я, поражаясь Колькиному нахальству: уж лучше бы помалкивал.
ДОЛОЙ БУКВУ «ЯТЬ» И ДРУГИХ «ВРАГОВ»
В старое, дореволюционное время на сцене с большим успехом шла веселая музыкальная пьеса «Иванов Павел». Главный ее герой — лентяй-гимназист. Он никак не может освоить премудрость учения. Один из его основных врагов — это буква «ять». Этому врагу посвящена целая ария на мотив популярной в то время песенки:
Я хочу вам рассказать,
Рассказать, рассказать,
Как девицы шли гулять,
Шли гулять, да!
Мотив оставался тот же, но слова совсем другие:
Кто не знает буквы «ять»,
Буквы «ять», буквы «ять»?
Где и как ее писать,
Где писать, да!
Вспоминая эту пьесу и эту песенку, я должен честно признаться, что буква «ять» являлась заклятым врагом не одного только Иванова Павла, но и большинства нас, ребят.
И вот в январе восемнадцатого года приказом правительства старое правописание было заменено новым. В нем прежде всего отменялась ненавистная буква «ять». Узнав об этом, все ребята вздохнули с облегчением. Из нашей тройки этой отмене радовался больше всех я. У меня всегда была очень слаба механическая память на заучивание различных правил, шаков, слов, вообще всего того, что я не мог осмыслить, а должен был просто вызубрить. Поэтому буква «ять» была моим исконным врагом — врагом, который во всех диктантах, сочинениях и прочих письменных работах неизменно одерживал надо мной решительную победу. Этот враг поражал меня двадцатью и большим количеством грубейших ошибок.
Сколько я ни старался, я никак не мог понять, почему в одних словах надо писать обыкновенное «е», а в других «ять»?
Кстати, этого тоже не понимали и остальные ученики.
Наша прежняя суровая наставница — бабка Лизиха — бывало, прямо из себя выходила от ярости.
— Дурачье! — кричала она, стуча по столу дубовой линейкой. — Буква «ять» пишется в тех словах, где слышится открытый звук «е»: бег, бегун, беглянка, бека, бедняжка… Слышите, «е» звучит открыто. Когда вы его произносите, вы растягиваете рот в стороны. Вот тут и нужно писать букву «ять».
Но я, увы, никак не мог уловить эту разницу. Почему, например, слово «мех» — через «ять», а слово «меч» — через «е». Или «сметана» — через «е», а смена — через «ять». Еще труднее было запомнить так называемые исключения, то есть слова, где явно слышался закрытый звук «е», а все-таки надо было писать «ять». Например, существительные: гнезда, звезды, седла, или глаголы: цвел, брел, надеван, запечатлен…
Конечно, на все это имелись точные обоснования и правила, но поди-ка вспомни их все сразу во время диктанта. Да пока будешь одно слово вспоминать, весь диктант кончится. Вот я и сажал с этим злосчастным «ять» ошибку на ошибке.
Совсем другое дело, если данное слово в твоей памяти свяжется с чем-нибудь ярким, определенным. Вот, например, я на всю жизнь запомнил, что в слове «запечатлен», там, где слышится звук «ё», надо было писать букву «ять».
Запомнил я это при следующих обстоятельствах. Тогда еще мы учились в школе бабки Лизихи. Помню, учебный год только начинался. Сентябрь стоял жаркий; мы, ребята, после школы бегали обычно на речку выкупаться.
Вот однажды прибегаем вдвоем — я и Боря. Разделись. Гляжу, у Бориса на том самом месте, на котором сидят, огромный синяк. Да какой интересный, словно линейка отпечаталась, будто нарисовал ее кто.
— Когда же это тебе досталось? — спрашиваю у Бориса.
Он беззаботно махнул рукой.
— Вчера бабка Лизиха припечатала.
— За что же?
— Да, помнишь, диктант писали? Ну, я «запечатлен» через «е» написал. Лизиха мне и запечатлела линейкой для памяти.
— Теперь не забудешь, — засмеялся я.
— Да где там упомнить! — Борька безнадежно махнул рукой. — Подживет — опять забуду. — И он бултыхнулся в реку.
А я вот на всю жизнь это запомнил. Да только, выходит, зря запоминал — отменили букву «ять». Зря тогда и Борька пострадал. А впрочем, он столько всегда страдал: одним разом больше, одним меньше — это, как говорится, уже не в счет.
Отменили тогда же и твердый знак. Много кое-чего отменили.
— Правильно сделали, — радовались ребята.
В общем, один наш злейший враг — правописание — был если не совсем уничтожен, то, во всяком случае, здорово разбит; справиться с ним теперь было много легче.
Но оставались и еще враги. С ними мы тоже боролись по мере сил.
Немецкий язык мы наотрез отказались изучать из патриотических чувств: «Станем мы еще язык врагов изучать!» Хуже дело обстояло с французским. Тут уж патриотизмом не отговоришься: французы ведь были нашими союзниками.
Тут мы пошли совсем по иному пути. Раз союзники, значит, и действовать должны в согласии с нами. У нас упростили правописание, а у них почему не упрощают? Написано одно, а читать нужно совсем другое — чепуха это. Кто-то даже пустил в школе слух, что и у французов тоже все упростили, только наши учителя об этом еще не знают, а может, и знают, да помалкивают. Им-то что?! Они в свое время все эти премудрости назубок выучили, им самим легко. Вот и измываются над нами: позубрите-ка, мол, и вы теперь, голубчики.
Нет, дудки! Не такое время теперь, чтобы над молодежью издеваться! Не хотят учителя идти в ногу с веком, мы сами пойдем. И вот мы самостоятельно произвели маленькую реформу во французском языке: стали писать так, как слышится, без всяких там старорежимных выкрутасов.
Учительница была старенькая, очень добрая. Соберет, бывало, наши тетрадки, почитает, почитает и за голову схватится.
— Что же вы, разбойники, делаете?! На каком же это языке написано?
— На новофранцузском, — хором отвечали мы. — Он уже во всей Франции введен, только вы это от нас скрываете.
— Да почему же я скрываю? — ужасалась учительница.
— Потому что вам буква «ять» очень дорога. Ее уже вконец изничтожили, а вы все ее пишете. Вот и французские «яти» на память бережете.
Старушка в отчаянии махала рукой и, совсем расстроенная и сбитая с толку, уходила из класса.
Хуже всего дело обстояло с самым опасным врагом — с математикой. Тут уж сколько мы ни ломали голову, так ничего и не удавалось ни выкинуть, ни упростить.
В младших классах было попроще. Там кое над чем еще можно подумать, например насчет дробей. К чему эти десятичные? Ну, дроби и дроби. Не все ли равно, на сколько частей яблоко разделить: на две, на три, на пять или на десять? Там, в младших классах, конечно, кое-что можно было и выкинуть и упростить. Но ведь десятичные дроби мы давно уже прошли и усвоили. Стоит ли с ними возиться? Разве только из желания облегчить жизнь малышам. Но как ни стыдно сознаться, а старая русская пословица восторжествовала: «Своя рубашка ближе к телу». Поэтому мы прежде всего думали о реформе того, что угнетало нашу личную жизнь.
Алгебру упростить никак не удалось да и геометрию тоже. Единственно, до чего мы додумались, — это позволяли себе не придерживаться каких-то обязательных «геометрических» выражений. В одних случаях почему-то написано вращаем вокруг какой-то точки, до тех пор пока другие не совпадут. А рядом накладываем одну фигуру на другую, чтобы соответствующие точки совпали.
Что за ерунда! Почему в одном случае надо вращать, а в другом накладывать — не все ли равно? Пусть кто как хочет, так и говорит. Важно, чтобы точка в точку попала, а уж как она там попадет — накладкой или вращением, — это уже сущие придирки.
Конечно, немножко это дело упростило, но, к сожалению, маловато. Все эти «подобные» треугольники, эти окружности, касательные, секущие как были, так и остались. Прямо черт ногу в них сломает.
Но, в общем, нужно сказать, что учение в новой школе резко отличалось от учения в школе бабки Лизихи. Отличалось прежде всего по самому принципу, подходу к изучаемому предмету. У бабки Лизихи мы всё учили наизусть, все назубок, от доски до iockh, совершенно не размышляя, не анализируя, не критикуя. Здесь же как раз наоборот: мы почти ничего не учили, но зато все время размышляли, критиковали и анализировали. Особенно много мы анализировали, правда всегда в одном и том же плане: нельзя ли что-нибудь упростить, выкинуть или хотя бы сократить?
Да, я чуть было не забыл упомянуть еще об одном поверженном враге — это о законе божьем. Для меня лично этот враг был, пожалуй, пострашнее буквы «ять». В младших классах, пока мы учили разные легенды про сотворение мира, про Адама и Еву, про Иисуса Христа, все это было похоже на занимательные сказки и даже интересно. Но вот в старших классах вместо этих сказок пришлось учить богослужение, какие-то славянские тексты… И тут моя память совершенно отказала. К своему ужасу, я убедился, что сколько ни долблю какие-то непонятные мне тексты, запомнить их я не в состоянии. А ведь в старой школе закон божий считался самым главным предметом. По русскому, по математике, по любому другому предмету можно было получить тройку. Неважная отметка, но все-таки удовлетворительная. А тройка по закону божьему — это считалось просто позор, скандал! Но я и на тройку не мог ничего осилить. Учи не учи — все равно ничего не помню.