Секунду длилось молчание. Потом Михалыч надел шляпу и, все так же хитро улыбаясь, будто говоря: Вот оно в чем дело-то!» — проследовал своей дорогой, а мы, совершенно огорошенные, побрели домой.
Последствия этой встречи сказались в тот же день. Вернувшись домой к обеду и садясь за стол, Михалыч вдруг запел:
Ах вы салочки, вы русалочки,
Ах вы палочки, выручалочки!..
— Что ты какую чепуху поешь, — возмутилась мама, — да еще за столом?! Какие там салочки, русалочки?
Михалыч уселся поудобнее и, лукаво поглядывая на нас с Сережей, ответил маме:
— Мадам, если бы вы были более наблюдательной, то этот романс не показался бы вам столь чепуховым.
В этот день Михалыч был вообще крайне весел и прямо извел нас с Сережей своими намеками. Уж лучше бы все сразу маме сказал: «семь бед — один ответ». Это Михалыч, конечно, и сделал, только в наше отсутствие. Но результат его сообщения оказался для нас совершенно неожиданным.
За вечерним чаем мы с Сережей мучительно обдумывали, как же сегодня вечером удрать в городской сад. Сказать при Михалыче, что мы идем играть в салочки, после его застольного романса было просто невозможно. Что же еще придумать?
Но придумывать ровно ничего и не пришлось. Разливая чай, мама вдруг сказала:
— Алексей Михайлович говорил мне, что встретил вас сегодня. Вы из леса с грибами шли. И девочки Гореловы тоже с вами. Прекрасно делаете, — продолжала мама, — гораздо лучше в лес ходить, чем на пыльном выгоне в этот дурацкий футбол играть, еще друг другу ноги переломаете… Ты знаешь, — обратилась мама к Алексею Михайловичу, — я ведь была как-то у Гореловых, ходила к самой, к матери. У нее в саду удивительная клубника. Она мне усы от нее дала. Наша розовая — это из их сада. Только почему-то у нас и мельче, и кислее. Я к Гореловым несколько раз заходила, — продолжала мама, — и дочерей видела. Очень милые все, такие внимательные, приветливые. А самая младшая, кажется Соней зовут, прехорошенькая.
Дорогая мама, лучшего она ничего не могла сказать! Но Сережа вдруг почему-то нахохлился.
— Да, младшая — это, верно, черненькая? — Михалыч вопросительно взглянул на нас. И, обернувшись к маме, кивнул в знак согласия. — Весьма недурна. — Он с видом бывалого человека закурил папиросу и добавил: — Но и вторая, постарше, тоже очень мила!
Вот и Сережа опустил голову и украдкой заулыбался.
В общем, Михалычево «открытие» сразу изменило все к лучшему.
— Почему же вы сразу не сказали, что у вас знакомые девушки, что вы с ними проводите время? — спросила мама. — А мы с Алексей Михайловичем уж бог знает что думали. Футбол-то еще полбеды, хуже — карты, выпивки… А с девушками пойти погулять — что ж тут дурного?
Почему мы сами об этом не сказали? Как мама мже смогла задать подобный вопрос? Неужели же она сама-то не была такой, как Соня или Тоня, да разве об этом так просто скажешь?
Но все, видно, к лучшему. Теперь уж мы с Сережей могли идти в городской сад или на какую другую прогулку, ничего не скрывая дома. Значит, очень хорошо, что Михалыч тогда про салочек-русалочек романс пропел.
Я ДОЛЖЕН ОБЪЯСНИТЬСЯ
Домашние недоразумения все уладились. Зато у меня возникло совсем новое, может быть, в тысячу раз более сложное и мучительное затруднение. Явилось оно не сразу, а очень постепенно и внешне совсем ни в чем не выражалось.
Мы с Соней продолжали дружить, так же чудесно проводили время. Но в тайне души я ведь отлично понимал, что Соня не Миша Ходак и не Коля Кусков. Те мне просто друзья, а Соня… Тут совсем иное дело. В Соню я влюблен и, как это ни страшно, должен рано или поздно открыться ей в своей любви. Я и в книжках об этом читал да и из разговоров с ребятами отлично знал, что так уж положено. Хочешь не хочешь, а объясняться в любви придется. Счастливый Сережа, он уж давно Тоне объяснился, сам мне об этом сказал. Тоня ответила, что тоже влюблена в него. Теперь у них все ясно и просто: когда кончат высшие учебные заведения, сейчас же поженятся. В знак того, что у них уже полная договоренность, они с Тоней перешли на «ты».
А у меня все эти мучения еще впереди. Я даже ночи стал плохо спать, все думал: как же мне это сделать и когда? Нельзя же просто отозвать Соню в сторонку и рассказать о своей любви. А вдруг она расхохочется. Что тогда? Или, еще хуже, посмотрит изумленно своими огромными глазищами и скажет: «Да вы что, с ума сошли? Как вы смеете мне такие вещи говорить?» От этих мыслей меня кидало то в жар, то в холод.
Я все думал, думал об одном и том же и стал настолько рассеян, что домашние начали невольно замечать.
Однажды во время обеда, когда я совсем погрузился в мучительные мысли, мама вдруг спросила меня:
— Юрочка, ты что, папуаса какого-нибудь изображаешь? У вас что, спектакль будет?
— Какой спектакль, какого папуаса?
— А почему же ты вдруг стал котлеты и макароны рукой из тарелки хватать? Ведь вилка рядом.
Михалыч лукаво взглянул на меня и почему-то вдруг совсем некстати продекламировал:
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
Ох уж этот Михалыч! Насквозь человека видит. Вот что значит хирург: привык человечье нутро потрошить. От него ничего не скроешь.
Другой раз так же за обедом просто анекдот получился.
Сидел я, как обычно теперь, погруженный в свои мысли, думал о том, что будет, если Соня не ответит мне взаимностью. Думал и машинально съел все, что мне мама в тарелку положила.
Мама спрашивает, не хочу ли я еще.
А я в ответ, собственно, не на ее слова, а на свои мысли:
— Нет, — говорю, — если на то пошло, уж лучше совсем не жить.
Мама пожала плечами.
— Вот чудак-то, раз не хочешь, пожалуйста, не ешь. Зачем же такие крайности!
Противный Сережка взял да и рассказал об этом случае Тоне и Соне. Они очень смеялись. А потом Соня начала допытываться, о чем я думал, когда так ответил. Вообще она стала какая-то другая. А может, мне все это казалось. Нет, увы, чего-то ждала.
Почему-то стала ко мне придираться за разные пустяки, высмеивать меня. Раньше она этого никогда не делала. По всему видно — пора объясняться в любви. Обязательно надо, и как можно скорее, пока еще лето, тепло. А то настанет осень, зима, тогда и подходящего места и времени не найдешь. Пора! Я ходил, как к смерти приговоренный.
Наступили уже по-осеннему прохладные, темные вечера. Деревья начали понемногу желтеть. В городском саду под ногами уже зашуршала первая опавшая листва.
И вот в один из таких вечеров, когда мы, как всегда, прогуливались вчетвером по аллее городского сада, Тоня вдруг вспомнила, что ей зачем-то нужно срочно домой. Сережа пошел ее провожать, а я остался вдвоем с Соней. Вот когда я почувствовал себя в когтях неизбежности». Сегодня или никогда!
Мы завернули в одну из боковых аллей и уселись на скамеечку. В саду не было никого. Темно, тихо кругом, только изредка с легким шорохом, цепляясь за ветки, падали увядшие листья. Мы молчали.
«О чем начать говорить? — с волнением думал я. О каких-нибудь пустяках — не к месту и не ко времени, да с них потом не перейдешь к самому главному. Нет, с главного и надо сразу же начинать. Вот как в холодную воду: нельзя постепенно, нужно бултых — и все».
— Соня! — проговорил я каким-то глухим, самому себе незнакомым голосом.
Она взглянула на меня вопросительно.
— Соня, — повторил я, — вы, вы… конечно, давно видите…
«Что ж дальше-то говорить? — вихрем пронеслось в голове. — Сказать, что я ее люблю? Нет, такое слово я не выговорю, хоть убейте».
— Вы, конечно, видите, что вы… что вы мне очень нравитесь, даже просто ужасно… я просто не знаю сам. Вот и котлету тогда рукой… все из-за вас…
«Это бы не нужно говорить, про котлету», — подумал я и осекся.
Что же она ответит? Я сидел как к смерти приговоренный. Неужели совсем ничего не скажет? Тогда возьму и убегу, и навсегда. «Зачем я все это сказал, теперь все пропало!» В отчаянии я взглянул на Соню.
Она сидела опустив голову и прутиком шевелила опавшие листья.
— Соня, почему вы молчите?
— Я думаю, — тихонько сказала она.
— О чем?
— О том, что вы мне сказали.
— Соня, я больше не буду. Я думал, так надо… Сережа тоже Тоне сказал, что…
— И вы мне очень нравитесь, — неожиданно перебила меня Соня.
— Не может быть! — не то с радостью, не то с отчаянием выпалил я.
— Как не может быть? Почему же?!
— Потому, потому… Нет, это правда? Вы не смеетесь? Перекреститесь!
Вот теперь Соня действительно звонко рассмеялась.
— Какой вы забавный, как маленький!
Нет, я теперь был не маленький, да и не большой, вернее, меня совсем уже не было, я стал совсем не я: простой смертный человек не может быть так счастлив!
И вдруг после всех этих страшных мгновений и мгновений восторга мне захотелось говорить о чем-то совсем простом, чтобы запрятать куда-то подальше в глубину души свое необыкновенное счастье.
— А мы еще сходим в лес за грибами? — вдруг ни с того ни с сего спросил я.
Но Соня не удивилась. Она сразу все поняла.
— Конечно, сходим. Теперь-то уж обязательно сходим.
И это «теперь-то», оно как бы провело незримую черту между всем, что было до сегодня, и тем необыкновенным, что сейчас только свершилось и что будет в дальнейшем.
— Обязательно сходим! — повторила Соня. — Опять будем вместе белые собирать, и вы опять будете плохо видеть… — Соня ласково заглянула мне в лицо. — Вы думаете, я глупенькая? Я сразу все поняла и очень радовалась, что вы такой…
— Какой — такой?
— Ну, такой… заботливый, хороший.
Я хороший, заботливый! И Соня сама говорит мне все это. Нет, после такого счастья нужно бежать домой, а то просто сердце не выдержит, даже страшно: вдруг что-нибудь да испортит все?
И это Соня тоже поняла без слов. Она встала и протянула мне руку.
— Пошли, а то уже поздно. Мне дома попадет.
— Пошли, пошли, — даже с радостью согласился я.
И мы отправились в обратный путь по тем же самым темным, шуршащим листвой аллеям, по которым так недавно шли сюда, к этой теперь на всю жизнь памятной мне скамейке.
Но разве это были те же аллеи? Тогда они казались мне мрачными, даже немного жутковатыми. А вот теперь, несмотря на ночное время, сразу все посветлели, засеребрились.
— Смотрите, луна выглянула, — сказала Соня. — Вот хорошо!
Да разве это от луны? Я уверен: и без нее все равно было бы так же светло — светло, потому что по этой аллее идет Соня, идет, освещая счастьем наш путь.
— Корни торчат, — сказала Соня, — как бы не упасть. — И она взяла меня под руку.
Мы вышли из сада на улицу. Здесь уже не было на дороге никаких корней, но Соня как будто забыла взять свою руку. Так мы и дошли до ее дома.
Прощаясь, я вдруг расхрабрился и сказал:
— Соня, я хочу вас об одном попросить. Только, если это вам неприятно, скажите сразу.
— Да о чем?
— Соня, давайте говорить друг другу «ты», хорошо? А то теперь как-то даже странно!
— Да, да, конечно! — сразу согласилась Соня. — Я и сама хотела вам, то есть тебе, это предложить.
— Правда! Значит, будем теперь говорить друг другу «ты»! Соня, прощай, а то ветрено, еще простудишься.
— Не простужусь, не бойся, — ответила она.
Я повернулся, хотел уже бежать домой.
— Юра! — вдруг окликнула Соня.
Я остановился:
— Ты что?
Соня подбежала ко мне.
— Послушай… — тоном заговорщика проговорила она, — у вас в саду есть яблоня. Очень сладкие яблоки. Сережа недавно Тоне приносил и меня угощал. Принеси мне.
— Обязательно принесу, целый мешок нарву, — обрадовался я.
— Ну, мешок-то ни к чему, — рассмеялась Соня, — мне их не на продажу. В карман возьми и принеси. Ну, прощай теперь.
— Прощай! — ответил я и что есть духу понесся домой.
«Как хорошо, как все хорошо!» — повторял я, улыбаясь собственным мыслям. Завтра же залезу на яблоню, выберу самые красивые, краснобокие и… И вдруг неожиданная мысль: «А можно ли их сейчас ссть? Ведь они еще не совсем созрели. Правда, мы сами едим, но то сами, а то Соня. Ну как у нее живот заболит, еще дизентерия будет. Заболеет и умрет. И это натворил все я, я сам своими дурацкими яблоками! Но как же теперь быть? Не принести нельзя: еще подумает, что я для нее пожалел. А принесешь — чаболеет, умрет… Мне уже начало казаться, что именно от этих незрелых яблок должно случиться что-то роковое, ужасное. Ах я дурак, дурак, зачем сразу не сказал, не предупредил?! Вот что сделаю, — решил я, — нарву их много-много, полные карманы, чтобы не подумала, что я жалею, что я жадный. Принесу и при ней же всё выброшу прямо в реку или в канаву какую-нибудь. Она сразу поймет, что для ее же пользы».
Это решение меня успокоило. Домой я прибежал очень счастливый. Сережа еще не спал, читал, лежа и постели.
— Там в столовой тебе ужин оставили, — сказал он мне.
— Не хочу — какой там ужин!..
Сережа вопросительно взглянул на меня и сразу все понял:
— Объяснился? — Я кивнул.
— Ну и как она?
Я опять кивнул и тихо проговорил:
— То же самое.
— Ну, поздравляю. Видишь, как все здорово! — искренне радуясь моему счастью, сказал Сережа и, лукаво подмигнув, добавил: — Поцеловались, значит?
— Нет.
— То есть как — нет? — в свою очередь, спросил Сережа.
И по его тону я почувствовал, что совершил какой-то непоправимый поступок. Значит, нужно было поцеловать Соню. А я об этом и не подумал, даже в голову не пришло. Так хорошо все было, больше ничего и не нужно. А теперь все пропало. Как я теперь ей на глаза покажусь? И поправить нельзя: нельзя же вдруг ни с того ни с сего подойти и поцеловать. Это, мол, я за вчерашнее. Какой позор! Я вспомнил про яблоки — к чему они? Наверное, Соня сейчас рассказывает Тоне, какой я нескладный, и обе смеются.
— Ты что это вдруг раскис? — изумился Сережа. — Такой бравый вошел и сразу завял?
— Голова болит, — нехотя ответил я.
— Ну, это бывает после переживаний, — сказал Сережа. — Ложись спать, уже поздно. Вот видишь, как все хорошо получилось! — еще раз сказал он, гася лампу и поворачиваясь носом к стене.
Я даже не понял, что это он сказал, правду или в насмешку. Хотел спросить про поцелуй, да не решился — еще высмеет. Ах, Сережа, Сережа! Он прямо родился затем, чтобы отравлять мне лучшие минуты жизни.
Я посмотрел на Сережу. Мой мучитель уже мирно спал, конечно и не предполагая, какую рану нанес он мне в самое сердце.
НА РЕКЕ
Следующие два дня прошли в мучительном неведении. Тоня и Соня были чем-то заняты и не могли прийти вечером в городской сад. Но на второй день Сережа все-таки ухитрился где-то «случайно» встретить Тоню на одну минутку, и она сказала, что завтра они с Соней освободятся и предлагают пораньше, прямо после обеда, идти на речку ловить рыбу, встречать «бабье лето».
Действительно, погода, несмотря на конец августа, стояла чудесная — солнечная, жаркая. Наступила пора листопада, а тут еще засуха помогла, лист посыпался с деревьев сплошным сухим дождем. Просто невозможно было глаз оторвать от золотистых шапок старых берез. Они стояли неподвижно, будто нарисованные на синем прозрачном небе, и с них непрерывно, поблескивая на солнце, падали и падали один за другим увядшие желтые листья. Земля под березами была вся будто в золоте, даже поблескивала слегка, отражая солнце.
С самого утра мы с Сережей наладили удочки и накопали червей.
Не без страха за Сонино здоровье я все же нарвал в саду яблок. Как бы невзначай спросил Сережу:
— Ты этими Тоню угощал?
Он ответил утвердительно.
— А ты не думаешь, что от них заболеть можно? Ведь они еще не очень зрелые.
— Ничего не случится, — уверенно сказал Сережа. — Ну, в крайнем случае, лишний раз пробегутся, беда не велика.