Лошади добежали до реки — бултых в нее! Рады — в воде прохладно, хорошо. Ребята, что табун пригнали, прямо верхом на лошадях в речку. Какую-то игру затеяли, стараются друг друга с коня сбить, искупать прямо в одежде.
Я сижу на берегу, гляжу на них, и так завидно стало. Терпела, терпела и не выдержала. Подбежала к ним, кричу: «Примите меня в свою компанию!»
Сначала они замялись. Что за чудо — откуда такая явилась? А потом один кричит: «Ладно, давай сюда, полезай на того мерина, он смирный. Вон, с уздечкой стоит».
Я подбежала к мерину. Он и вправду смирный. Стоит в воде у самого берега, будто дремлет. Я-то никогда сроду верхом не каталась, да еще без седла. Ну, думаю, где моя не пропадала, схватила его рукой за уздечку, другой за гриву, вскарабкалась кое-как, уселась поудобнее, поводья, как вожжи, натянула: «Но, поехали!» — да еще пятками его пришпорила — и прямо к ребятам в бой!
Они все загалдели, заорали — и на меня в атаку, сразу в воду спихнули, обратно сесть никак не дают. Вся я с ног до головы мокрая-премокрая. «Нет, говорю, так не дело, так я с вами не вожусь. Всем на одну нельзя». Хотела уж из воды вылезать… «Верно, кричат, так не годится! Партия на партию нужно. В какую партию ее примаем?!»
Тут уж совсем по-другому дело пошло. Каждая партия меня к себе хочет, чуть не подрались из-за меня. Потом уж жребий кинули. Я опять на своего мерина влезла. Опять началось сражение.
— Ну, кто ж кого победил? — не вытерпел я.
— Никто никого, — рассмеялась Соня, — «всем сестрам по серьгам досталось». И они нас, и мы их так в воде извозили — хоть выжимай. Потом ребята табун в деревню погнали, а я сняла свое платье, выстирала его тут же в реке, на куст сушить повесила. Хорошо, что день жаркий — быстро высохло. Оделась, домой пришла. Тетя как глянула — только руками всплеснула: «Да кто же тебя так разукрасил?»
Я в зеркало посмотрела: ну и ну! На лбу синяк, под глазом другой, губа разбита. Как же я ничего не почувствовала? Вот что значит «в пылу сраженья»! С этого раза я так с ребятами подружилась: куда они — туда и я. И в ночное вместе с ними ездила. Вот где здорово-то! Ночь, тишина, луга кругом, речка вдали. Сидим у костра, картошку печем, разные страши друг другу рассказываем. А под утро в свитку поплотнее завернешься — и спать. А утро-то какое! Солнце из-за леса выглядывает, сперва чудное такое, красное, будто не выспалось. И совсем не такое яркое — даже смотреть на него можно. Потом уж, когда повыше поднимется, тут как следует разгорится. И сразу теплее станет. Сядешь, бывало, на лошадку, какая побойчее, и айда в деревню. Кругом только топот, весь табун тут же несется — хорошо! Я бы так всю жизнь жила, только вот что жаль… — Соня вдруг сделала печальную рожицу и замолчала.
— Что жаль? — спросил я.
— А то жаль, что я не мальчишкой родилась, — ответила Соня и беззаботно рассмеялась. — Ничего, я и так на мальчишку похожа! Правда, похожа?
— Не очень, — нерешительно протянул я.
— Как так — не очень? — накинулась на меня Соня. — Почему «не очень»? А я хочу на мальчишку походить. Говорите, что похожа, ну, слышите, сейчас же говорите! — Соня неожиданно стащила у меня с головы кепку, надела себе на голову, спрятав туда же свои косы.
— Вот теперь очень похожа! — с радостью ответил я, и мы оба расхохотались.
Болтая так, мы дошли до поляны и там расположились отдохнуть. Девушки, оказывается, захватили с собой из дома хлеба и колбасы. Теперь, после длительной прогулки, это было очень кстати. Мы с аппетитом принялись за еду. Жаль только, чайник с собой не взяли. Можно было бы на славу попировать. Ну, да не беда. Неподалеку оказался небольшой лесной родник. Мигом смастерили из бересты ковшики и напились чистой родниковой воды. Еще лучше чая! Чай каждый день пьем, а такую воду в Черни и не сыщешь.
Сидя на полянке на солнышке, я глядел то на Соню, то на Тоню и невольно сравнивал их: до чего же они были не похожи друг на друга! Тоня, в противоположность сестре, была вся какая-то беленькая, к ней и загар-то не приставал. А волосы светлые, с золотистой рыжинкой.
Вот сидят рядом. Ну ни чуточки не похожи, и характер-то, наверное, разный. Тоня немножко медлительная, даже как будто вялая, уж ее мальчишкой никак не назовешь…
«Но как же это Сережа влюбился в Тоню, а не в Соню? — неожиданно подумал я. И тут же другая мысль: — А что, как он в Соню влюбится, что тогда будет?» При одной этой мысли мне сделалось даже нехорошо.
— Вы что это вдруг нахохлились? — участливо спросила Соня.
«А может, и не влюбится», — быстро подумал я и сразу повеселел.
Отдохнув, мы начали играть в салочки. Было очень весело, только салочки получились не совсем обычными: я салил только Соню или она меня, а Сережа — Тоню, и наоборот. Но никто из нас не удивлялся необычности этой игры. Просто всем четверым было очень хорошо и весело.
Потом Соня вдруг вспомнила про цветы. Они с Тоней начали их собирать, а мы с Сережей им помогать.
Смотрю, Сережа тащит Тоне целый пук крапивы. Тоня не растерялась, поблагодарила, взяла. А потом Сережу этой же крапивой!.. Он уж «сдаюсь» закричал.
Тут мы с ним наперебой стали тащить девушкам для букетов все, что на глаза попадется. Конечно, все, кроме цветов.
Хохот, визг, писк! Только эхо далеко разносит голоса по лесным отверткам.
Мы с Сережей вступили в соревнование — кто чуднее «цветок» для букета найдет. Чего только мы не тащили: и крапиву, и репейники, и чертополох… Наконец, лазая по кустам, я увидел замечательную сухую коряжину, совсем как старик лесовик — с носом, с крючковатым подбородком, вместо волос сучья и ветки во все стороны торчат.
С огромным трудом я вытащил из земли эту коряжину и тоже преподнес Соне для букета.
— Да это настоящий леший! — обрадованно закричала она. — Смотрите, и нос, и космы во все стороны! Я обязательно его домой отнесу, поставлю возле своей кровати, пусть он меня ночью сторожит.
Я был очень доволен, что мой дед-лесовик Соне понравился, даже будет стоять у ее кровати и охранять ее сон. Но ведь этого лесовика я нашел. Может, Соня поглядит, ложась спать, на него да и вспомнит о том, кто его для нее разыскал.
Когда шли из леса домой, я нес лесовика и даже украдкой шептал ему, чтобы он хорошенько сторожил ночью Соню. И еще шепнул, чтобы он почаще напоминал ей обо мне.
Мы распрощались с девушками на перекрестке неподалеку от их дома. Тоня забрала оба букета и понесла их, а Соня потащила моего деда-лесовика. Пока девушки шли к дому, мы стояли на углу и смотрели им вслед.
«Если Соня обернется у калитки, — подумал я, — значит, будет все хорошо…»
Я не успел окончательно додумать, что именно будет хорошего, Соня взялась за ручку калитки, обернулась и помахала мне рукой. Тоня тоже обернулась и закивала на прощание. Мы с Сережей потихоньку пошли домой.
Пообедали. Ну что же дальше делать? Впереди целый вечер: хороший, солнечный, теплый. Но какой же в нем прок? Соня с Тоней в городской сад не придут. У них вечером дома какие-то дела. Чем же нам заняться?
— Знаешь что, — неожиданно сказал Сережа, — в городской сад сегодня не пойдем, наших там все равно не будет. Хочешь на вечернюю зорьку, порыбачить?
— Не хочется что-то, — ответил я.
Сережа удивленно взглянул на меня. Потом хитро усмехнулся и участливо спросил:
Потом Соня вспомнила про цветы.
— Что, заело?
— Кто заел, кого? — в свою очередь, переспросил я, будто не понимая, на что он намекает.
— Да это я так, между прочим, — ответил Сережа и, многозначительно подмигнув, добавил: — Такие-то, брат, дела. А ты еще говорил: «Рыбалка дороже всего на свете!» Ан, на поверку, не очень-то дороже. Твой Мишка и тот на тебя рукой махнул.
Я ничего не ответил. Не хотелось спорить. Да и вообще я даже не мог понять, как Сережа о таких вещах может говорить в каком-то легкомысленном, шутливом тоне.
Так в этот вечер мы на рыбалку и не пошли.
САЛОЧКИ-РУСАЛОЧКИ
Да, Сережа оказался более чем прав. С того самого, на всю жизнь памятного мне дня, когда я познакомился с Соней, весь свет в моих глазах совершенно переменился. Теперь время делилось на две части: первая — ожидание, когда я вновь увижу ту, к которой неслись все мои мысли, желания, мечты, и вторая — это счастливейшие часы, проведенные вместе с ней.
Теперь мы четверо — Соня, Тоня, Сережа и я — были почти неразлучны, всюду ходили вместе: и в лес, и на речку, и на старую мельницу к знакомому старичку мельнику пить у него парное молоко со ржаным домашним хлебом.
И вот что удивительно: раньше я молоко просто терпеть не мог. А теперь, глядя, с каким аппетитом пьет его Соня, я вдруг и сам убедился, что оно очень вкусное.
Еще поразительнее было то, что дома у нас молоко по-прежнему вызывало у меня одно отвращение. «Наверное, у мельника какая-то особенная корова», — решил я.
Итак, наша четверка была теперь почти неразлучна. Не берусь говорить за Сережу, вполне ли устраивал его этот неизменный «квартет», но я лично был им вполне доволен. Мне даже в голову не приходило искать уединения с Соней. Даже скажу больше: когда мы случайно ненадолго оставались почему-либо одни, мне становилось как-то неловко, я терялся, не знал, о чем говорить. По-моему, и Соня испытывала то же самое. Да и к чему это уединение — гораздо лучше быть в компании вместе с друзьями и в то же время чувствовать какое-то неуловимое для других душевное общение только с одним-единствеиным человеком.
Как хорошо, например, участвовать в общем разговоре о погоде и вдруг переглянуться с ней, и этим мимолетным взглядом будто сказать друг другу: «Погода-то погодой, но главное ведь не в погоде, главное — в том, что мы вместе…» И еще многое-многое, чего и словами не выскажешь.
Или, играя в салочки вчетвером, будто по молчаливому соглашению ловить только ее одну. Ах! Да на каждом шагу есть что-то особенное, бесконечно важное, милое и прекрасное, когда в компании друзей ты душевно всегда наедине только с одним дорогим тебе человеком.
Помню, как-то в конце лета пошли мы в лес за грибами. Грибов было много, но самые ценные — боровики — попадались не часто. И тут обнаружилось, что Соня при всей своей страсти к собиранию грибов находит их очень плохо.
Зрение у нее было превосходное — мешала живость характера. Соня никак не могла идти тихо, спокойно, внимательно заглядывая под каждый кустик. Сережа, Тоня и я нашли уже, наверное, по десятку молодых крепких боровичков, а Соня всего только один, большой, старый. Да и тот на поверку оказался червивый. Соня с досадой зашвырнула его в кусты.
— Ну, не могу найти, и не нужно, — с невольной обидой в голосе сказала она. И, опустив головку, грустно побрела по дорожке.
Я пришел в полное смятение: как же помочь беде? Я рад был бы отдать ей все свои грибы, но ведь дело не в грибах — дело в том, чтобы Соня их сама нашла. И вдруг меня осенила мысль: какой же я дурак! Как же раньше не догадался!
Я с удвоенной энергией принялся искать грибы, только боровики, другие меня больше не интересовали.
Ага, нашел! Вот он. Да какой пузатый! Я готов был прямо расцеловать его. Грибок, приподнимая прошлогодние листья, выглядывал из-под них, будто хотел сказать: «А вот и я!» Ну, теперь все в порядке. Я быстро вынул из своей корзины один из ранее найденных белых грибов, начал вертеть в руках, а сам кричу:
— Соня, Соня, пойдите сюда, я еще один боровичок нашел!
Соня подбежала:
— Где, где, покажите?
— Да здесь, — говорю, — только, пожалуй, он не один, давайте еще вместе поищем.
Соня принялась искать.
— Вот, вот еще! — радостно закричала она, наткнувшись на тот, который я уже ранее заприметил.
Соня сорвала его и положила в свою корзиночку.
— А говорят, я белые искать не умею, — весело сказала она, — еще всех вас обставлю! Мне только во вкус войти…
И она вошла «во вкус». Я находил гриб, не рвал его, а вытаскивал из корзинки старый, уже сорванный, показывал Соне и предлагал поискать еще. А чтобы облегчить ей поиски, я обычно ставил корзину неподалеку от примеченного гриба.
Это Соню особенно радовало.
Да как же вы вот этот-то не заметили, ведь он почти рядом с корзиной стоял?
— Ну что ж поделать, — с притворной грустью вздыхал я, — зрение не очень хорошее, вот и не вижу их.
Не знаю, понимала ли Соня эту игру или нет, по мне было так хорошо! Хорошо вдвойне: и оттого, что Соня радовалась своим находкам, и оттого, что раньше, когда я был маленьким, точно так же поступала со мной мама. Она тоже при сборе грибов почему-то сразу «теряла зрение».
А теперь Соня — как маленькая, как моя дочка. И я в эти минуты чувствовал к ней какую-то особенную, немножко даже покровительственную любовь.
Походил ли я тогда, в пятнадцать лет, на папашу, этого я не знал. Но Соня, такая оживленная, счастливая при каждой новой находке гриба, казалась мне еще совершенной девочкой, именно моей маленькой точкой.
Незаметно бежали дни. Ах, они бежали слишком быстро, унося вместе с собою лето! И невозможно было их остановить. Был только один способ бороться с быстротечностью времени — это не терять зря ни одной минуты. Так мы с Сережей и делали, то есть, но выражению Михалыча и мамы, «совсем отбились от дома». Сережа мог вполне торжествовать победу. Теперь-то уж никак нельзя было поставить ему в пример меня: теперь «от дома отбились» мы оба!
— Что вам в этом саду будто медом намазано? Как вечер — так туда! — ворчала мама.
Михалыч молчаливо с ней соглашался.
— Да мы на выгоне с ребятами в футбол играем, — невинно отвечали мы.
— Как, и когда стемнеет, тоже в футбол? — недоверчиво осведомлялся Михалыч. — Что же, вы к мячу фонарик, что ли, привязываете?
— Когда стемнеет, в салочки играем или в палочку-выручалочку.
— Ну, это другое дело, — кивал головой Михалыч. — Это игры хорошие — ловкость, быстроту развивают. И находчивость тоже, — прибавлял он многозначительно. А потом уже совсем другим тоном говорил: — Жаль только, что рыбалку вы совсем забросили да и охоту. Какого я вчера бекаса застрелил, видали? Еду с охоты один, Василий Андреевич навстречу, остановил, спрашивает: «А где же ребята?» — «Не знаю, говорю, я их не вижу вовсе». — Михалыч грустно посмотрел на меня с Сережей. — Вот, братцы, какие дела! В ваши годы я тоже и в салочки, и в лапту играл, а рыбалка с охотой всегда на первом месте. Ну, да кто что любит… — добавил он.
Мне было больно слышать все эти речи. Они звучали прямым укором. Мало того: я чувствовал себя просто изменником любимому делу, да и не только делу, но и своим закадычным друзьям — Михалычу и Мише. Они, видно, и правда махнули на меня рукой, как на безнадежно погибшего. Ужасно было еще и то, что я не мог честно рассказать ни Михалычу, ни Мише с Колей, ни даже маме, почему я перестал охотиться и рыбачить.
Не мог же я тайну своего сердца выставить напоказ. Да к тому же это еще была тайна не только моя, но и…
Пусть лучше думают, что я променял рыбалку и охоту на игру в футбол, в салочки, пусть думают что хотят. Но тайна моего сердца будет жить только в нем. Для людей она останется вечной тайной!
Это решил я. Но жизнь, увы, частенько не считается с нашими решениями. Есть старинная пословица: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Так случилось и с нами.
Однажды мы все четверо возвращались с прогулки из леса и вдруг на уличном перекрестке нос к носу столкнулись с Михалычем. Откуда он здесь взялся? Почему не в больнице? Оказывается, очень просто — шел к больному.
Мы остановились, изумленные этой встречей. Михалыч же, напротив, нисколько не смутился. Он демонстративно снял шляпу и, хитро улыбаясь, раскланялся.
— Мое почтение молодым людям и их прекрасным спутницам!
Ох, уж лучше бы он не выказал своего почтения, особенно нашим спутницам! Они так смутились, что словно окаменели, не знали, что и отвечать.