Мы распростились с ним возле их домика, крохотного, кособокого, готового вот-вот совсем завалиться.
Я поглядел на домик и подумал: наверное, и он вместе с хозяевами малость подвыпил.
Не без робости рассказал я маме о своем новом приятеле и о том, что сговорился с ним идти сегодня на рыбалку с ночевкой.
— Сын Ходака?! — ужаснулась мама. — Да ты большей пьянчужки-то не нашел?
Это заявление я уже предвидел и с гордостью рассказал, что Миша не пьет и не курит и даже очень горюет об этом, только никак не может себя приучить.
Мама слушала, недоверчиво покачивая головой, потом вздохнула с облегчением и сказала:
— Наверное, папаша с мамашей и его долю выпили.
За обедом я рассказал Михалычу, что иду с Мишей Ходаком на рыбалку с ночевкой.
Стыдно признаться: я очень опасался, что и Михалыч решит отправиться вместе с нами. Я любил путешествовать с Михалычем и в лес, и на речку. Однако сегодня мне хотелось пойти вдвоем с приятелем, без всякого семейного присмотра.
Но Михалыч и не думал примкнуть к нашей компании, и дружба с Мишей Ходаком его ничуть не удивила.
— Ну что ж, пойди, пойди, — лукаво подмигивая, сказал он. — Посмотрим, каких акул вы нам принесете.
Прямо после обеда мама начала собирать меня на рыбалку. Я смотрел на эти сборы сперва с унынием, потом с изумлением, наконец, с ужасом. Мне показалось, что мама решила дать мне в дорогу всю провизию, всю одежду, просто весь дом.
— Мама, ведь мы только на одну ночь идем. Смотри, какая погода! Жара на дворе, — пробовал протестовать я. — Зачем же и ватная куртка, и непромокай, и трое теплых носков?..
— А если дождь пойдет, если ноги промочишь? — возражала мама.
Наконец сборы были закончены, и я, нагруженный огромной корзиной с провизией и целым ворохом теплой одежды, задыхаясь от жары и заранее краснея от стыда перед Мишей, потащился к моему новому приятелю.
Миша сидел на завалинке. Увидя меня, он весело рассмеялся:
— Верблюд, ну самый верблюд! Это все мамаша на тебя нагрузила?
От стыда я ничего не мог ответить, только кивнул.
Миша дружески хлопнул меня по плечу:
— Не горюй, это мы все исправим. Неси домой, разгружайся.
Я вошел в дом всего лишь из одной крохотной комнатки.
Несмотря на солнечный день, в ней было темно, сыро и отвратительно пахло залежавшейся прелой кожей.
У единственного окошечка сидел на табуретке отец Миши, старый Ходак, и яростно колотил молотком, забивая гвозди в подошву сапога. Вокруг него, будто на свалке, валялась целая груда драных башмаков и сапог.
Все это я рассмотрел не сразу, так как сам Ходак и то, что его окружало, было окутано, как сизой тучей, густым махорочным дымом. На наш приход он не обратил никакого внимания, продолжая свою работу.
— Вали на стол! — скомандовал Миша.
Я покорно положил туда и еду, и одежду.
— Ну, а теперь разберемся. — И Миша быстро перебрал все мое одеяние.
— Никуда не годится, — авторитетно заявил он. — Эту муру мы дома оставим. Я дам тебе папанькину свитку. И нести легко, и ночью укрыться можно, если под утро захолодает. Так, а теперь провиант проверим. Куда ж хлеба-то столько! А сахару, пожалуй, целый фунт, и масло, и колбаса, и котлеты еще! Э, брат, да ты, видать, на неделю собрался.
— Разве я виноват, — оправдывался я, — это все мама, я ж говорил ей…
— Не беда, не беда, — ободрял Миша, — сейчас, что надо, соберем.
В это время в комнату вошла очень толстая пожилая женщина.
— Ба-а-а! А у нас гости. Вот не ждала-то! — густым басом заговорила она.
— Это мама моя, Матрена Ивановна. А это Юрка, докторов сынок, — познакомил нас Миша.
— Ну, здравствуй, здравствуй, орел, — приветствовала меня Мишина мама. — С твоим папашей знакомство давно имею, — ласково продолжала она. — От поясницы меня лечил. Вот только не вылечил, ну да не его в том вина, на все воля божья. А человек он хороший, обходительный человек.
Матрена Ивановна подошла к столу и увидела разложенные на нем припасы. От изумления она даже руками всплеснула.
— Что ж это такое, почитай, целый магазин приехал!
Миша объяснил, в чем дело. Он отобрал немного еды, сунул ее в свой заплечный мешок.
— А остальное куда девать? Может, назад к тебе отнесем?
— Ни за что, — испугался я, — мама рассердится, совсем не пустит.
— Да что толковать об этом, — вмешалась Матрена Ивановна, — не возьмете — нам с отцом останется. Отец, отец, — громогласно позвала она, — да будет тебе стучать-то! Подь сюда, глянь-ка, какую закуску нам господь послал. Беги скорей за вином!
От этих слов старый Ходак сразу оживился. Он отшвырнул в сторону сапог и, вытирая руки о грязный фартук, тоже подошел к столу.
— Ба-а-а! А у нас гости. Вот не ждала-то! — густым басом заговорила Матрена Ивановна.
— Наше вам, — поздоровался он со мной, протягивая руку. — Тимофей Иванович Ходаков, а по прозвищу — Тимошка Ходак, — отрекомендовался он.
— А это докторов сынок, — представила меня Матрена Ивановна.
— Оченно приятно, — ответил Тимофей Иванович, с улыбкой глядя не на меня, а на стол. — Вот это специя! — радостно заявил он. — Под этакое угощение ставь на стол попа с попадьей, меньше никак нельзя.
— Какого попа? — спросил я потихоньку у Миши.
— Это папанька бутылку водки попом зовет, — пояснил Миша. — Две бутылки — поп с попадьей.
— Беги, беги, отец, — охотно согласилась Матрена Ивановна, — раз уж такой случай вышел, зря прохлаждаться нечего. А ты, соколик, компанию нам составишь? — спросила она меня.
— Нет, спасибо, — отказался я. — Понимаете, я не пью, то есть водки не пью, а сладкое иногда, когда гости бывают…
— А рыбу ловишь? — с усмешкой спросила Матрена Ивановна.
— Ловлю, очень люблю ловить.
— Такой же непутевый, как наш Мишка, — махнула она рукой. — Вот и дружки будете. — Она с укоризной посмотрела на нас. — На что бы лучше в приятной компании посидеть с винцом да с закусочкой. А они на речку, к пиявкам, к лягушкам в гости. — Матрена Ивановна неодобрительно покачала головой, оторвала кусок старой газеты, насыпала туда махорки и задымила толстенной цигаркой. — Одно слово — непутевые, — решительно закончила она.
— Ладно, мать, всякому свое, — примирительно отозвался Миша. — Пойдем, Юрка, на волю. Такой дымище распустила, ажно дух захватывает.
Я был очень рад выбраться на свежий воздух.
— Постой, брат, да на тебе, никак, сапоги? — остановил меня в дверях Миша. — Куда ж ты в них летом потащишься, скидывай скорей.
— Пускай тяжелые, я босиком не могу, — запротестовал я.
— Зачем же босиком, а это на что? — И Миша кивнул в сторону груды сапожного хлама. — Моментом выберем, какие по ноге.
— Но ведь это чужие, в починку даны!
— Ну и что ж, что в починку, за один раз не порвешь. А порвешь — все одно латать. Заплатой меньше ай больше — толк один.
И вот я мигом преобразился: на ногах вместо тяжелых сапог какие-то невесомые опорки; за плечами вместо курток, плащей драная, но очень легкая свитка; в руках удочки, и больше ничего. Какое счастье!
Мы с Мишей тронулись в путь. Я опасался только одного: как бы не встретить кого-нибудь из маминых знакомых. Но все обошлось благополучно. Мы выбрались из города и бодро зашагали по умятой тропинке через поля, перелески, верст за восемь от города, в село Бредихино, к месту нашей рыбалки.
НА РЫБАЛКЕ
На место рыбалки мы пришли под вечер. Солнце склонялось к закату. Большое, не жгучее, оно освещало каким-то особенно ласковым, чуть красноватым светом глубокую речку, старые ветлы над ней и густые кусты прибрежного лозняка. Но особенно хороши были поемные луга за рекой. Просторные, по-весеннему ярко-зеленые, они отливали густой позолотой вечерних лучей.
А на нашем берегу приветливо шелестел свежей листвой старый, заглохший парк. От него веяло сыроватой свежестью и острым запахом цветущей черемухи.
Хорошо, очень хорошо было кругом! Но заядлым рыбакам некогда заниматься созерцанием красот природы. Скорее за дело. А дел не так уж мало. Прежде всего надо засветло натаскать побольше сушника на ночь для костра. За сушником дело не стало. Его в парке хоть отбавляй. Мы выбрали на берегу небольшую полянку. Там уже были заметны следы костра. Мигом натаскали целую груду сухих сучьев и веток, приволокли два большущих пня.
— В них-то и самая душа костра, — пояснил Миша. — От сушника только треск да блеск. Фук, фук — и все прогорело. А эти всю ночь будут помаленьку тлеть.
— А шалаш будем делать? — спросил я.
— Зачем шалаш? — удивился Миша. — Такая теплынь, а ты — шалаш!
— А если дождик?
— Ну, брат, дождя бояться — на рыбалку не ходить. — Миша кивнул головой в сторону лежащей на земле одежки.
— А это на что? Прикроемся — и дело в шляпе. — Он хлопнул меня по плечу. — Летний дождь ничего, от него лучше расти будешь. Да он и не пойдет. Гляди, какое небо — ни облачка. Откуда же дождю-то взяться?
— Да я и не боюсь, так, к слову сказал.
— Ну, не боишься, и ладно. Дождь — не волк, не укусит, — весело ответил Миша.
Натаскав достаточно на ночь топлива и оставив на полянке всю нашу поклажу — еду и одежду, мы выбрали тут же неподалеку местечко для ловли.
Речка в этом месте делала заворот, образуя небольшое! но глубокий омут. Вот по бокам его мы и уселись: Миша на входе, я на выходе.
Перед началом ловли Миша показал мне, как пользоваться для насадки раками. Все они были уже сварены, но не докрасна, а только чуть-чуть.
— Переваришь — мясо хрупкое станет, как черствый хлеб, его и на крючке не удержишь. Сразу рассыплется, — пояснил он. — Нужно секунду варить. Опустил в кипяток — и сразу вынай. Вот тогда самый раз, как резина будет, с крючка силком не сдерешь.
Миша ловко оторвал у рака шейку и обе клешни, остальное швырнул в траву. Шейку и клешни тут же очистил от твердой оболочки.
— Ну, а теперь цепляй на крючок — и в воду.
Так я и сделал. Две удочки наживил раком, а одну — червячком. Миша хоть и говорил, что на червя только мелочь клюет, все-таки оно как-то привычней да и верней, пожалуй.
На деле оно так и оказалось. Удочки с наживкой из раков мирно дремали на своих местах, зато на червя я то и дело потаскивал окуньков, ершей и небольших плотвичек.
Изредка я поглядывал в сторону Миши. Он ловил на четыре удочки, и все были поставлены на рака. Я уже поймал с десяток мелочи, а у Миши пока ни одной поклевки. Внутренне я торжествовал.
Но вот, кажется, и у Миши что-то взяло. Он приподнялся, осторожно, чтобы не напугать рыбу, взял в руку удилище. Ждет, нацелился, так и замер. И вдруг — резкий короткий рывок, удилище в дугу — значит, попалась!
Я вскочил с места и, бросив свои удочки, подбежал к Мише. Крепко держа в руках гнущееся, будто живое удилище, Миша осторожно вываживал добычу.
Она ходила в глубине, не видимая для наших глаз. Но по тому, как гнулось удилище и натягивалась леска, чувствовалось, что рыба попалась не маленькая.
Я стоял как зачарованный, не смея шевельнуться, боясь даже громко дышать, чтобы не испугать добычу.
Понемногу рыба начала уставать, раза два она уже показалась у самой поверхности, блеснув в воде тусклым серебром. Показалась и вновь исчезла в глубине.
— Врешь, теперь не уйдешь! — подбадривал сам себя Миша. Он стал потихоньку подтаскивать рыбу к мелкому месту: там удобнее было вытащить ее на берег.
Вот на мели показалось что-то большое, темное, будто затонувшее поленце. Миша низко опустил удилище и волоком потащил добычу. У самого берега рыба забилась, забултыхалась в воде, во все стороны полетели брызги.
— Ага, попалась! — Мы оба стремглав кинулись к добыче, оба разом схватили скользкую, бьющуюся в руках рыбину и, мешая друг другу, понесли на лужайку, подальше от воды. А то, чего доброго, еще вырвется, уйдет.
Отнесли, положили на траву. Голавль. Какой здоровенный, наверное, фунта на два! Я таких огромных и не видывал никогда. Весь серебряный, а спина совсем темная, с зеленоватым отливом. Голова широкая, даже чуть-чуть приплюснутая. От этого, если глядеть сверху, кажется еще шире. Недаром же и называется эта рыба «голавль».
Пойманную рыбу мы привязали на веревку, продев ее под жабры, и пустили голавля в речку, крепко привязав другой конец веревки к кусту.
— Пускай себе гуляет. В реке он до утра живехонек будет, — сказал Миша.
Я ничего не ответил, но про себя подумал: «Попадись мне такой, ни за что не пустил бы в реку. А ну-ка веревку оборвет или сук обломит, мало ли что может случиться?.. Лучше бы под куст на свежую землю положить, сверху травой, листьями укрыть. Так бы и не испортился, и дело куда вернее».
Усевшись на свое место, я частенько поглядывал на куст, за ветви которого привязан был голавль, и мне все казалось, что ветки распрямились, веревка оборвалась и голавль ушел.
Мы продолжали ловлю. Солнце спускалось все ниже и ниже. Над головой, как синий дымок, воздушным столбиком заплясали комары-толкуны. В заречном лугу заскрипели коростели, сперва один, потом другой, третий… Казалось, весь луг скрипит по-коростелиному. «Рви-рви, рви-рви…» — надрывисто, перебивая друг друга, орали не видимые в траве горластые скрипуны. В мелководной, поросшей травой заводи начали свой вечерний галдеж лягушки.
Я прислушивался к их голосам и невольно улыбался. Казалось, лягушки затеяли озорную перебранку.
«Дуррра, дурра!» — задиристо выкрикивала одна.
«А сама какова, а сама какова!» — не уступала ей другая.
К двум спорщицам присоединялись все новые, новые. Вот уже невозможно различить отдельных голосов. Это уже не спор, не задорная перебранка. Это своеобразный разноголосый концерт, аккомпанементом к которому служит басистый коростелиный скрип.
А ведь совсем неплохо получается, даже просто здорово! Только, пожалуй, уж слишком шумно, будто оркестр из одних трещоток, пищалок, колотушек.
И вдруг в эту пеструю разноголосицу звуков ворвался еще один, совсем новый, протяжный, певучий. В старом парке над речкой запел соловей. Потом где-то подальше еще и еще…
Соловьи, лягушки, коростели — как не схожи их голоса, да разве возможно всех их слить воедино?! Что же из этого получится?
А получится из этого ни с чем по красоте не сравнимый концерт весны.
Только слушать его нужно не в помещении, не в концертном зале, а именно вечером у реки, там, где кусты цветущей черемухи склоняются к самой воде, там, где в заросших заводях зелеными иглами торчат молодые побеги стрелолиста, где расцветают первые цветы болотных трясин — желтые калужницы.
Именно там, у реки, на закате солнца слушал и я этот чудесный весенний концерт.
Ничего, что мне за всю вечернюю зорю не попалась ни одна крупная рыба, зато я присутствовал на самом чудесном празднике — празднике весны!
А Миша за это время поймал еще одного голавля, поменьше первого, да еще одного упустил.
— Утром, на зорьке, и ты поймаешь, — подбадривал меня Миша. — Да и не в рыбе тут главное дело-то, — продолжал он. — Ты, Юрка, кругом погляди. Все цветет, весне радуется. А лягушки, лягушки-то что разделывают… Совсем, видать, от радости одурели.
С Мишей я был во всем согласен. Конечно, не в рыбе суть дела. А все-таки очень хотелось мне поймать крупного голавлика. Ведь я еще никогда их не ловил.
Мы просидели на берегу до самой ночи. Когда же совсем стемнело, я на все три удочки насадил по крупной раковой шейке, закинул в речку, а удилище воткнул покрепче в берег. Так сделал Миша и мне тоже посоветовал.
— Голавль всю ночь гуляет, добычу ищет, — пояснил он, — глядишь, на какую-нибудь снасть да попадет.
Устроив удочки на ночь, мы пришли на полянку и развели костер.
Весело затрещали сучья, запахло дымком. Сразу стало тепло и уютно, совсем по-домашнему. Зато темнота кругом будто вдруг сгустилась и сплошным пологом укрыла нас.
Принесли из родника воду в старом, закопченном чайнике. Его очень кстати прихватил из дому Миша.