Вскоре чай закипел. Мы подбросили в костер сушнику, чтобы посветлее было, разложили у огонька еду и разлили по кружкам чай.
Я взял свою кружку, поставил на землю: пусть чай немножко остынет. А пока отвернулся от костра и стал глядеть за речку, вдаль.
Где-то там, на горизонте, над самой землей светилась зеленоватым светом весенняя негаснущая заря. Она незаметно передвигалась с запада на восток, чтобы разлиться оттуда по всему небу, погасить звезды и дать начало новому, такому же безоблачному весеннему дню.
Но пока еще небо над головой было по-ночному темным, и в нем голубой россыпью поблескивали уже по-летнему совсем неяркие звезды.
— Ты что притих, ай заснул? — окликнул меня Миша. — Пей чай, совсем простынет. Подзаправимся, потом и спи.
— Да я не сплю. Так, за речку смотрел, как заря по небу движется.
— Весенняя заря, она негасимая, — подтвердил Миша и, помолчав немного, как бы сам с собой продолжал: — Я, брат, тоже туда смотрю, в самый край, туда, где земля с небом сходится. Интересно, что там, за краем? Пустота ай есть что?
Что ж там? Такая же земля, а над ней небо, — ответил я. Такая же, как и здесь, у нас. Ведь земля круглая, а кругом воздух.
— Это я знаю. Тоже учил. Я три класса церковно-приходской кончил. Учитель об этом рассказывал, — ответил Миша. — Я не об этом. Земля, небо, а дальше что?
На это я совсем не знал, что ответить. И, может быть, в первый раз в жизни в голове возник вопрос о беспредельности мира, о пространстве, которому нет ни начала, ни конца.
Мы оба молча глядели в светлую полосу зари над горизонтом. Костер примерк, зато от этого ночь стала как-то сразу светлее.
Где-то неподалеку послышался сильный всплеск воды.
— Ишь гуляет, голавль гуляет, — встрепенулся Миш а. — Может, к нашей приманке подходит. Хорошо бы!
Мы замерли, прислушиваясь. Всплеск не повторился.
— Ну, нужно чай допивать да на боковую. А то скоро светать начнет, — сказал Миша, принимаясь за чай и еду.
Я последовал его примеру.
Нигде не бывает еда такой вкусной, как у костра на рыбалке. Даже кусок черного хлеба и тот пахнет совсем по-особенному, и вкус у него особенный, не такой, как дома.
Выпили еще по кружке чая. Хватит, пора ложиться спать. Сдвинули в одну кучу обгорелые, тлеющие пеньки, подгребли к ним все угли, весь жар — настоящая печь получилась, так и пышет жаром.
Легли поближе к костру на запорошенную золой, согретую землю, укрылись одежкой — сразу потянуло ко сну. В последний раз будто откуда-то издали донеслись голоса соловьев, коростелей, лягушек…
Проснулся я оттого, что продрог. Одежда куда-то совсем свалилась, костер погас. Брррр, как холодно!
Я сел, протер глаза. Уже светало. За рекой полыхала заря. Луг казался сизым от ночной росы.
Будто краешек медного таза, начищенного до нестерпимого блеска, показалось из-за горизонта солнце.
Мы вскочили с нагретой земли и, не напившись чаю, поскорее побежали к своим удочкам. На Мишиных за ночь ничего не попалось. Только на двух приманка дочиста съедена, наверное, мелочь обтрепала. Мои тоже стоят на месте, тоже, как видно, пусто.
Вынул одну, другую. И вдруг на третьей, только взялся за удилище — поплавок как побежит по воде, будто живой, вот и нырнул.
— Тащи, тащи, только не торопись! — скомандовал Миша.
Я потащил. Не тут-то было: что-то сильное упиралось в воде, не поддавалось, тянуло удочку вглубь.
— Не тяни, сильно не тяни и не ослабляй совсем, — взволнованно говорил Миша. — Ну-ка, дай я вытащу. Упустишь, упустишь!
Но я обеими руками держал удилище и не отдавал.
— Я сам, я сам, — только и мог выговорить от волнения.
Хорошо, что леска не лопнула и выдержала первый напор рыбы. Выдержал и рыбак первое испытание. А дальше пошло уже легче. Рыба начала приуставать. Один круг, другой, третий… Вот уж она и сама идет к поверхности. Всплеснулась, и снова вглубь, и опять заходила кругами, будто на привязи.
— Подводи, к мели подводи, — почему-то шепотом приказал Миша. — Да не тяни, не тяни, дурак! Легче, легче…
Я стал подтягивать рыбу к мелкой заводи. И вдруг — что такое? — уперлась, ни с места. Зацепилась, за коряжину зацепилась. Все пропало, уйдет!
— Эх ты раззява! — даже застонал Миша. И в один миг как был, и карпетках, в брюках, очутился в воде.
Вот он уже по пояс. Осторожно, чтобы не напугать рыбу, крадется к подводной коряге. Приседает. Над водой только голова да плечи. Что-то шарит в воде, нашел, отцепил. Удочка в моих руках вновь ожила, рыба метнулась в глубину.
Еще минута-другая… Я опять осторожно тащу добычу к берегу. Миша, весь мокрый, так и замер в воде. Провожу рыбу мимо него. Он нацеливается, бесшумно опускает в воду обе руки, потом вдруг хватает что-то и с торжествующим криком тащит на берег.
Голавль! Почти такой же, как Мишин.
— Держи, получай! — и бросает мне к ногам добычу, а сам весь дрожит, зуб на зуб не попадает.
Я отношу голавля от воды, потом, не помня себя от радости, бросаюсь обнимать друга:
— Спасибо, спасибо!
Ничего, что Миша весь мокрый. Вот теперь мокры мы оба: он от купания, я от дружеского общения с ним.
Я с благодарностью и невольным восхищением посматривал на Мишу. «Вот это товарищ, настоящий друг! — думал я. — Как хорошо, когда есть друг, готовый ради тебя на все!»
Спешим к костру. Какое счастье, что в нем еще не совсем остыл жар! Стоя на четвереньках, оба изо всей мочи дуем на угли. Вот над ними показалась синеватая струйка огня. Подбрасываем сухих прутиков. Ура! Загорелись. Через минуту огонь уже полыхает, и мы с наслаждением сушим мокрую одежду. Мне-то высушиться легко, а вот Мише?!
— Пустяки, — уверяет он, — мигом просушим.
Он раздевается догола, облачается в свптку, чем укрывался ночью, и развешивает на колышки у огня одежду.
— Ну вот и порядок.
Через час мы, уже совсем сухие, закусив и напившись чаю, бодро шагали в обратный путь, домой. Даже половить утром не остались: торопились домой до жары, чтобы не протушить улов.
Пойманный мною голавль и, кроме того, рассказ, что Миша поймал двух таких же, даже один еще побольше, произвел дома огромное впечатление. Мама долго ахала, все прикидывала на руку моего голавля и говорила, улыбаясь:
— Вот это рыбина, прямо кит, а не рыба!
Тетка Дарья тоже одобрила мою добычу.
— Не задаром прошлялись: и уха, и жаркое будет.
Но, конечно, больше всех оценил успех нашего похода Михалыч.
— Поздравляю с настоящим уловом! — говорил он, внимательно разглядывая голавля, который лежал в тазу вместе с окуньками, ершами, плотвичками. Среди этой мелюзги он казался настоящим великаном.
— Пожалуй, не худо и мне с вами в субботу прокатиться, — решил Михалыч после обеда. — Ты как насчет субботы, свободен или нет?
О, я был свободен и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник — в любой день недели!
Теперь, после того как я уже самостоятельно, без всякого присмотра, побывал с ночевкой на рыбалке, — теперь мне хотелось съездить вторично уже с Михалычем, попытать счастья, кто кого «обловит».
ПАМЯТЬ О СТАРОМ ДРУГЕ
Итак, у меня есть верный друг — Миша Ходак. Новый друг, думал я, и при этой мысли мне как-то невольно вспомнился другой — мой старый друг Петр Иванович. Вот уже пришла и проходит без него четвертая весна, четвертый год. Часто ли за это время я вспоминал о нем? Нет, очень редко. А на могиле с тех пор и вовсе не был ни разу.
«Пойду, завтра же схожу», — решил я и с самого утра отправился на кладбище.
Я там был только один раз, ранней весной, когда хоронили Петра Ивановича. Тогда все деревья стояли еще совсем голые. А теперь они оделись молодой, сочной листвой.
Ища могилу Петра Ивановича, я внимательно осматривался по сторонам.
«А ведь на кладбище ничего нет ни страшного, ни печального, — подумал я, — наоборот, так тихо и хорошо, как в лесу».
Кругом на могильных холмиках и возле них зеленела трава. Над головой слегка шумели, будто перешептывались, старые клены, березы, вязы. В их кронах щебетали и перекликались разные птицы. Где-то совсем близко насвистывала иволга, словно выговаривала: «Фитиу-лиу, фитиу-лиу».
Побродив среди могил, я наконец нашел могилу Петра Ивановича. Она вся густо заросла травой, казалась совсем зеленой и мохнатой.
«А хорошо, что никто тут не выщипывает траву, не посыпает вокруг песком, — подумал я, — так лучше. И Петру Ивановичу, конечно, так больше нравится».
«Больше правится»… — поймал я себя на этой мысли. — Да разве ему может теперь что-либо нравиться или не нравиться? Ведь он же умер. А что такое «умер»? А когда я умру, мне тоже ничего не будет нравиться? Нет, не может этого быть. И вообще лучше об этом не думать».
Стараясь прогнать эти непрошеные мысли, я стал внимательно осматривать все кругом. Какая огромная липа растет возле его могилы! Сколько ей лет? Может, сто, а может, и больше. А вон дупло в стволе. Верно, там кто-то живет, чье-нибудь гнездо?
Я присел на краешек могилы и стал ждать, не покажется ли кто-нибудь из обитателей этого дупла. Ждать пришлось недолго. К липе подлетел скворец. В клюве он держал большую зеленую гусеницу. Скворец сел на краешек дупла. В тот же миг изнутри показалась головка скворчихи. Она широко раскрыла рот. Скворец сунул туда гусеницу и, очень довольный, засвистел и полетел куда-то, верно, за новой добычей.
«Как хорошо, что скворцы поселились именно тут, около Петра Ивановича, подумал я, — он так любил птиц!» И мне вспомнился озорник скворушка, как он проказничал, как залез в варенье, как искупался в полоскательнице. А вот теперь и скворушки давным-давно уже нет. Зато есть другие, такие же веселые, озорные. Наверное, если приручить любого из них, будет так же бедокурить.
Вот и опять прилетел, опять принес скворчихе еду. Молодец! Скоро у них скворчата выведутся, тогда уж оба будут летать детям за кормом.
Какое-то сердитое жужжание отвлекло мои мысли. Оса, как бы не ужалила… Но я не стал от нее отмахиваться. Лучше сидеть неподвижно — скорее улетит. Однако оса не улетала. А вот и вторая… Да их здесь не одна, не две… Я поглядел в сторону, куда они летели. Вот в чем дело: осиное гнездо на суке, совсем еще маленькое, как серый шарик. И эти осы тоже еще совсем молодые. Они недавно вывелись в этом самом гнезде. Его построила старая оса — их матка. Она перезимовала, а весной устроила гнездо, снесла в него яички и вывела детей. А теперь они сами трудятся, надстраивают, увеличивают гнездо для своих младших сестер. Они тоже выведутся из яичек, которые отложит старая оса. За лето у нее родится много-много детей. Об этом рассказывал мне Михалыч.
Я сидел тихо, наблюдая за тем, как трудились молодые осы, надстраивали свое родное жилище.
А вот и скворец снова к дуплу подлетел с гусеницей для скворчихи. Сколько же гусениц он за день переловит?
По моему сапогу ползет муравей. Он волочит какую-то соломинку. Для него это целое бревно. Муравей тащит его в свой дом — в муравейник. Навстречу спешит другой муравей. Встретились, оба ухватились за соломинку, потащили вместе.
«Сколько кругом всякой живой твари, — подумал я, — хлопочут, строят жилища, выводят детей… И все это на кладбище, как странно!»
Я вспомнил, что Михалыч очень любил одно стихотворение Пушкина. Я его хорошо запомнил, но не очень хорошо понимал:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
А теперь эти стихи показались мне такими понятными. Вот здесь, под этим холмиком, похоронен Петр Иванович. А около его гроба живут скворцы, и муравьи, и осы… Это все молодая жизнь. Правда, они не играют, они все трудятся, но как хорошо, дружно, весело! И природа, какая она красивая: трава, кусты, деревья, и небо с облаками, и солнышко… Ведь это все природа. Она так и сияет и будет сиять и на будущий год, и еще через год, и через сто лет… Как все это верно! Как хорошо написал Пушкин! Только вот почему он сказал: природа равнодушная? Этого я тогда так и не понял.
МИХАЛЫЧ ПОКАЗЫВАЕТ КЛАСС
До новой поездки на рыбалку с Михалычем осталось еще два дня. Это время мы с Мишей посвятили подготовке к серьезному походу.
Старые Ходаки немножко ворчали на сына, что он все лодырничает. Но ворчали больше для порядка. Идя к Мише, я всегда просил маму дать мне с собой чего-нибудь вкусного для старичков: кусок пирога, копченой колбасы или котлет… Принесу и вручу Матрене Ивановне:
— Это мама просила вам передать.
— Ах она баловница, матушка ваша! — весело восклицала Ходачиха. — Все балует нас, стариков. Hy, спасибо, спасибо ей.
И она тут же посылала Тимофея Ивановича за «попом».
— Без него никак не возможно, — как бы оправдываясь, говорила Матрена Ивановна. — Без попа и кусок в рот не полезет, беспременно размочить полагается…
— Ну вы тут закусывайте, — включился в разговор Миша, — а мы с Юркой на полчасика на речку смотаемся.
— Ох уж и лодырь! — сокрушалась Матрена Ивановна. — Где ж это видано: поп на стол, а он из избы вон. Ну да уж шут с тобой, пойдите промнитесь. И правду сказать: дело молодое, ноги на месте никак не стоят.
И мы с Мишей, выскользнув из душной комнаты на волю, бежали рыть червей, или на реку за раками, или в сотый раз проверяли давно налаженные снасти.
Наступил наконец и желанный день — суббота. Погода была отличная: солнце, теплынь, уже совсем по-летнему.
Михалыч пришел из больницы пораньше. Мы пообедали и начали собираться в путь.
На этот раз сборы оказались куда сложнее, чем в первое мое путешествие с Мишей. Прежде всего, теперь мы не шли пешком, а ехали на тележке. Чего-чего туда только не нагрузили: и одежду, и целую корзину с провиантом, и даже складную кровать. Она складывалась и убиралась в специальный ящик. Называлась она «раскладная походная кровать системы Гинтера». Для нас с Мишей, как мы ни протестовали, положили в тележку два огромных мешка, с тем, чтобы мы их на месте набили сеном или соломой. Наконец, все собрали, уложили, и мы отправились на рыбалку.
На лошади ехать — не пешком идти: даже не заметили, как и докатили до речки. Место ловли выбрали неподалеку от мельницы. Прямо на лугу стоял пустой сенной сарай. Возле него распрягли лошадь, в сарай внесли все вещи на случай дождя, потом захватили с собой удочки и отправились на бережок.
— Ну, я вас поучу сегодня, как голавлей таскать, покажу класс! — посмеивался Михалыч, насаживая на крючок раковую шейку.
Мы все трое закинули удочки и уселись рядком.
Я, как и в прошлый раз, две удочки закинул на раков, а одну на червяка — для мелочи. Именно на эту удочку сразу и начало клевать. Вот и ерш, а вот и второй, и третий…
Потаскиваю разную мелочишку да украдкой поглядываю на своих соседей. Те сидят сосредоточенно, совсем неподвижно, выжидают. Мне хорошо видны их поплавки на воде. У нас с Мишей они серенькие, самодельные, из пробок, а у Михалыча что ни поплавок — картинка. Нижняя часть каждого поплавка окрашена зеленовато-серой краской, под цвет воды, чтобы не выделяться на общем фоне, не отпугивать рыбу. Зато верхняя половина у одного ярко-красная, у другого оранжевая, у третьего желтая. Прямо будто цветы на воде.
Я сижу и любуюсь этими «цветами», так красиво распустившимися на тихой поверхности реки. «Нужно и нам с Мишей сделать поплавки поаккуратнее и тоже покрасить масляной краской», — думаю я и в тот же миг замечаю, как Михалычев средний — оранжевый поплавок — вздрагивает, слегка окунается в воду и потом медленно движется куда-то в сторону.
— Клюет, повела, повела! — предупреждаю я.
Но Михалыча предупреждать не нужно. Он схватил удилище и, вытягивая руку, дает рыбе «свободный ход». Пусть получше заглотит приманку.
Оранжевый поплавок исчезает под водой. Пора! Михалыч подсекает, пытается тащить. Удилище сгибается в дугу.
— Ого, здорова! — восклицает он.
— Ну, я вас поучу сегодня, как голавлей таскать…