– Если я верно понял, – осторожно начал я после раздумья, – у тебя накопился большой жизненный опыт, и ты полагаешь, что смогла понять своего Учителя лучше, чем его ученики; те же, в свою очередь, не доверяют тебе, потому что ты легко впадаешь в экстаз; они не поверили твоему видению, и ты пожелала, чтобы я вмешался и дал свидетельство в твою пользу.
– Разве ты еще не понял? – прервала меня Мария – Иисус позволял приблизиться к нему женщинам! Он прекрасно обошелся с Марией, сестрой Лазаря, и был любезен с его сестрой Марфой. Когда он ужинал у фарисея Симона, то позволил одной грешнице пасть перед ним на колени и допустил, чтобы она омыла ступни его ног своими слезами и вытерла их своими волосами; это стоило ему репутации среди фарисеев, с тех пор всячески поносивших его. Но это еще не все! Разве он не заговорил с самаритянкой у колодца? Разве он не вырвал из рук скриб женщину, которую те уличили в неверности мужу, поймали на месте преступления и готовились забросать камнями, как того требует закон? Поверь мне, о чужестранец, он понимал женщин лучше, чем кто-либо до сих пор. Вот почему я считаю, что и мы, женщины, поняли его лучше, чем его трусливые ученики.
Ее голос осекся, ей не хватило воздуха.
– Было время, когда они тоже считали себя великими и снисходили до исцеления больных. Однако когда пришла пора предпринять последнее вхождение в Иерусалим вместе с ним, они начали прибегать к различным уверткам; некоторые из них даже подумывали оставить его, хотя незадолго до этого спорили, кто и какое место должен занять в его царстве. С толпой Иисус говорил притчами, однако своим ближним давал подробнейшие разъяснения, но они все равно его не понимали! Лишь наиболее умный из всего этого стада, Фома, осмелился заявить: «Пойдем и умрем вместе с ним!» Только не подумай, что кто-то из них погиб, вооружившись для его защиты: они купили два меча, несмотря на суровое наказание, ожидающее каждого, кто покупает в городе оружие. Да разве они защищали его? Вот в чем вопрос!
Говоря это, она задыхалась от гнева, однако понемногу ей удалось успокоиться.
– Да, я знаю, он говорил: «Каждый, кто возьмет в руки меч, от меча и погибнет». Однако по пути в Иерусалим он промолвил: «Пусть каждый, у кого есть плащ, сейчас же продаст его и купит меч». Я ничего не могу понять! Может, он хотел испытать их веру или придать им уверенность в себе? Ничего не могу об этом сказать. Когда слуга первосвященника Малх в темноте приблизился к Иисусу, чтобы схватить его, Симон Петр ударом меча отсек ему ухо; однако Иисус приставил ухо так, что теперь виден лишь небольшой шрам в месте, где прошло лезвие меча. Об этом рассказывали родители Малха, хотя их сыну было запрещено проронить об этом хоть слово.
– Не сердись, если я даю волю своему гневу, и позволь мне высказать все, что накопилось у меня на душе из-за этих трусов! – добавила она – В последний вечер Иисус, зная свою дальнейшую судьбу, молился в одиночестве; рассказывают, что во время его ужасной кончины, у него появился кровавый пот. Он попросил их только остаться с ним на время молитвенного бдения и больше ни о чем. Так вот, знаешь как они поступили? Они не придумали ничего лучшего, как глубоко уснуть в саду. Я в самом деле их не понимаю и не могу найти для них прощения! И они еще обещали поджечь храм! Им даже не хватило мужества убить предателя, он повесился сам! Это сверх моего понимания, и я не вижу, что он в них нашел и почему призвал к себе именно их.
В Марии из Магдалы было столько женственности, что мне захотелось ей улыбнуться и погладить по щеке, дабы помочь ей смыть слезами свой безнадежный гнев. Однако мне не хватило духа ни улыбнуться, ни прикоснуться к ней. Я нашел в себе силы лишь сказать как можно осторожнее:
– Если это действительно так, и в своей скорби они не знают, что о нем думать, хотя из его же уст слышали о собственном предназначении, то как же я, чужестранец, смогу разобраться в этом? И все же я уверен, что никто их них не погибнет, по крайней мере до тех пор, пока они не научатся разбираться в том, что усвоили. Даже самый образованный человек не смог бы сразу осмыслить эти необыкновенные события. С другой стороны, поскольку они до сих пор не избавились от предрассудков всех сынов Израиля, лучше не творить им о том, что я могу засвидетельствовать. По отношению ко мне они могут испытывать лишь неприязнь, потому что я – римлянин они, насколько я понял, недоброжелательно относятся и к тебе из-за связей с чужестранцами.
Она гордо вскинула толоку, но я остановил ее движением руки.
– Поскольку я римлянин, то понимаю тебя, Мария, намного лучше, чем ваши мужчины, – поспешил пояснить я, – В Риме женщины пользуются полной свободой и считаются равными мужчинам: они грамотны, присутствуют на публичных чтениях, ходят слушать музыку и сами выбирают себе мужей и любовников. Я считаю их даже более находчивыми, чем мужчины, поскольку они хитрее, и можно привести тысячи примеров, насколько они более безжалостны, потому что их мысли никак не совпадают с нашими логическими доводами. Давай же останемся друзьями! Прими, Мария из Магдалы, дружбу Марка Манилия из Рима. Я уважаю в тебе женщину и еще преклоняюсь перед гобой, потому что он позволил тебе следовать за ним. Я убежден в ею воскресении, поскольку сам проверил это. И я не сомневаюсь, что ты чувствуешь это сильнее его учеников именно потому, что ты – женщина.
Как можно осторожнее я добавил:
– И все же мне хотелось бы встретиться если не со всеми, то хотя бы с одним из них, чтобы составить представление о том, к числу каких людей они принадлежат.
– Я с ними в нормальных отношениях, – с трудом призналась она после минутою колебания. – Кто стал бы заботиться об этих людях и позаботился бы о том, чтобы они ни в чем не нуждались, особенно сейчас, когда они скрываются? Эти люди – простые рыбаки! Они не в состоянии одолеть беспокойство и страх, поэтому постоянно ссорятся, и мне приходится успокаивать и примирять их. Тебе, вероятно, это кажется странным после того, что я только что рассказала. В них есть также немало хорошего. Больше всего они хотят вернуться в Галилею, но в настоящее время это невозможно. Их галилейский акцент может легко их выдать при выходе из города или в дороге, кроме того, их облик весьма отличителен: прожив с Иисусом, они перестали быть похожими на обычных рыбаков. Возможно, тебе это трудно представить, но я думаю, ты сможешь в этом убедиться, если встретишься с ними.
Неожиданно она встала на защиту своих друзей.
– У него были свои причины, чтобы призвать именно их, несмотря на их скромное положение, – заявила она. – Единственный, кто получил хоть какое-нибудь образование, – это бывший откупщик Матфей. Я не представляю, как скрибы и философы смогли бы слушать его учение. Однажды он сказал, что лишь униженные и дети смогут постичь определенные истины, а вовсе не мудрецы.
Это заставило меня задуматься. Возможно, Мария была права: если речь шла о совершенно новом и лишенном смысла учении, разум, вместивший в себя предыдущие мысли и мудрость, не смог бы его принять, не оспаривая. Разве я сам беспрерывно не наталкивался на предыдущий опыт и на то. чему меня учили прежде?
– Он это имел в виду, когда говорил Никодиму, что человек должен родиться заново? – спросил я потухшим голосом, словно разговаривал с самим собой.
– Никодим входит в число смиренных сердцем, – заметила Мария из Магдалы. – Он набожный и благочестивый человек, наизусть знает Святое Писание. Однако как только он сталкивается с новой мыслью, то сразу же начинает сравнивать ее с тем, что уже написано. Он навсегда останется маленьким ребенком, слишком плотно укутанным в пеленки, и ему никогда не удастся родиться заново.
Мысль об укутанном в пеленки ребенке заставила Марию улыбнуться. Ее окаменевшее лицо озарилось, и увидев искры радости в ее глазах, я подумал, что в свое время эта женщина должна была обладать ослепительной красотой, мне и сейчас она казалась весьма привлекательной.
– Ты напрасно носишь одежду цвета чернослива, – непроизвольно вырвалось у меня. – Твои цвета – зеленый и золотистый, твой цветок – фиалка с венцом из благовонной смолы. Мария из Магдалы. В таких вещах я никогда не ошибаюсь.
Она слегка вздрогнула.
– Не считаешь ли ты себя астрологом? – насмешливо спросила она – Даже если я оденусь в зеленое и золотистое, боги земли никогда не будут иметь надо мной силы, Достаточно произнести имя Иисуса Христа, Сына Божьего, и зло отступит.
Теперь я понял, что она действительно страдала от вселившихся в нее демонов, и пожалел о своих неосторожных словах: ее улыбка потухла, а лицо стало, как будто высеченным из холодного мрамора. В ее глазах горело беспокойство, однако мне предстояло задать ей еще несколько вопросов.
– О Мария, ты уверена в том, что не сопоставляешь случившиеся события с тем, что было прежде, чтобы постичь их смысл?
Она заломила руки и принялась раскачиваться, словно старалась утихомирить какую-то внутреннюю боль. Затем, сделав над собой видимое усилие, чтобы смотреть мне прямо в глаза, начала говорить, делая паузу после каждого слова:
– Я уверена без тени сомнения в том, что он был и остается светом, истинным и абсолютным светом. Он был Человеком, Он – Бог!
Затем, ощутив какую-то нерешительность, она, скорее для себя, добавила:
– Нет, он не был ни колдуном, ни дьяволом, хоть и ходил по воде. Если бы он был даже самым всемогущим магом, я не последовала бы за ним, ведь в жизни я повидала их достаточно! И он совсем не приказывал мне идти за ним, а лишь позволил сделать это, и ты должен согласиться, что это разные вещи.
Мне было стыдно за свои сомнения, однако я желал обрести уверенность. Почувствовав, что причинил ей боль, я попытался принести самые искренние извинения:
– Отведи меня к его ученикам, чтобы они утвердили меня в моей вере, Мария из Магдалы, – унижено попросил я.
– Ты еще не готов, – ответила она – И они тоже. Нам всем придется подождать. Жди терпеливо, как и мы.
Однако настойчивость и откровенность моего желания не оставила ее безразличной, и она добавила:
– Не думаю, чтобы ты был римским соглядатаем: мой опыт и знание людей подсказывают, что твое сердце не ведает предательства. Но если бы ты оказался таковым, тебя ожидало бы что-то страшное. Конечно, не с нашей стороны, но по его воле, а он сам выбрал себе учеников и, как тебе известно, хотел бы их сохранить. Знаешь ли ты ворота у Источника?
– Чтобы добраться сюда, я прошел через них, – с улыбкой ответил я.
– Значит, тебе уже говорили о мужчине с кувшином воды! Однажды, когда ты обретешь смирение и твоя душа станет кроткой, возможно, он появится у этих ворот. Только прошу тебя – не торопись! Всему свой час. Если моя вера не была бы тверда, моя жизнь стала бы невозможной.
Я спросил ее, не хотела бы она вместе со мной вернуться в Иерусалим, но она предпочла остаться в комнате, где так часто отдыхал назаретянин.
– Можешь идти, когда захочешь, – сказала она – И если внизу никого не окажется, тебе нет необходимости ждать, чтобы выразить свою благодарность. Достаточно, что мы, женщины, знаем о ней. Можешь вернуться в этот дом, когда захочешь, но мне кажется, ты сам не знаешь своих желаний. И все же думаю, что они приведут тебя к единственному пути. Да пребудет с тобой мир!
– И с тобой тоже, – ответил я, и что-то непонятное заставило меня добавить: – Мир тебе, женщина, которая больше, чем возлюбленная, больше, чем жена, и больше, чем сестра, потому что он позволил тебе следовать за ним!
Эти слова нашли отзыв в ее душе, и, сидя на ковре, она протянула руку и прикоснулась к моей ноге, когда я нагнулся за сандалией.
От моей тревоги не осталось и следа, когда я спускался по лестнице во двор, где находилась тенистая беседка из виноградной лозы. Там я никого не встретил, а в доме стояла тишина. Итак, я ушел, не попрощавшись, и дойдя до каменной скамьи, был немало удивлен тем, что солнце показывало уже одиннадцатый час по римскому времени. Тени от гор удлинились и вскоре должны были достичь фермы.
Я был воодушевлен и настолько погрузился в свои мысли, что по пути не обращал внимание на окружавший меня пейзаж. Я миновал древние оливковые деревья с узловатыми стволами, высаженные на холме, которого еще касались лучи солнца, тогда как тропинка уже была в тени. Сад остался позади; воздух наполнился ароматом целебных трав.
Из раздумий меня вывело какое-то монотонное постукивание: прижавшийся к краю тропинки слепой беспрестанно колотил палкой по камням, чтобы привлечь внимание прохожих. Вместо глаз на его лице зияли глубокие пустые глазницы, одет он был в заскорузлые от грязи лохмотья. Услышав, что я замедлил шаг, он принялся взывать о помощи крикливым голосом, который присущ профессиональным нищим:
– Пожалейте несчастного слепого! Сжальтесь надо мной!
Мне вспомнилось, что жена сирийца дала мне в дорогу продукты, к которым я так и не прикоснулся. Я вложил свою котомку в истощенную руку калеки.
– Мир тебе! – скороговоркой произнес я – Бери и ешь. Можешь оставить себе все – мне оно не понадобится.
Отвратительная вонь ударила мне в нос, когда я склонился к нему. Поэтому я пожелал спешно удалиться, но слепой, даже не поблагодарив, протянул руку и хотел схватиться за полу моего плаща.
– Уже поздно, – озабоченно сказал он – скоро стемнеет, а никто не пришел забрать меня с этой тропинки, куда меня отвели надень. Сжалься надо мной, милосердный прохожий, отведи меня в город! Там я смогу найти дорогу, но за его стенами я боюсь заблудиться, споткнуться о камень и слететь в яму.
При одной мысли о прикосновении к этому мерзкому существу, которое нельзя было назвать человеком, меня охватил приступ тошноты. Я резко отпрянул назад, чтобы до меня не смогла дотянуться его рука, продолжавшая шарить в пустоте, и ускорив шаг, пошел дальше, стараясь не слышать раздававшиеся позади вопли нищего, который опять принялся стучать палкой о камень, словно пытаясь выместить на нем бессильную злость.
В глубине души я порицал его неблагодарность, поскольку я отдал ему прекрасные продукты и вдобавок котомку, которая тоже чего-то стоила.
Отойдя еще на десяток шагов, я словно бы наткнулся на стену, остановился и оглянулся назад. Услышав это, слепой закричал с удвоенной силой.
– Сжалься над бедным слепым, ты же зрячий! – всхлипывал он. – Отведи меня в город и получишь за это Господне благословение. Мне холодно по вечерам, и собаки прибегают облизывать мои раны.
Кто из нас был большим слепцом: он или я? Конечно, то, что я отдал ему продукты, еще не свидетельствовало об истинном милосердии, потому что я больше в них не нуждался. А вот если бы я заставил себя приблизиться и прикоснуться к нему, а затем отвел бы его в Иерусалим, это можно было бы считать похвальным поступком. Однако при одной лишь мысли об этом меня вновь охватил приступ тошноты.
– На свете множество путей, – невольно вырвалось у меня. – На них легко сбиться с дороги, и как знать, не ошибусь ли я и не столкну ли тебя в пропасть, чтобы избавиться от тебя?
Нищий вздрогнул и застыл, а палка вывалилась у него из рук.
– Мир тебе, мир тебе! – воскликнул он в страхе – Я тебе доверяю! Что еще может поделать слепой, который не в состоянии сам найти свой путь?!
Эти слова задели меня за живое. Я сам был слепцом и жаждал найти себе поводыря, не имея возможности самостоятельно отыскать нужный мне путь. Мне вспомнилось странное ощущение чьего-то присутствия во время сна. исчезнувшее после того, как я открыл глаза. Я решительно вернулся, приподнял калеку за иссохшие руки, помог ему подняться. Он протянул мне палку и попросил вести его, держа ее свободный конец, дабы не испачкаться о его грязь. Однако я сразу отверг предложение вести его, как ведут за узду животное. Мы пошли по направлению к городу, я держал его под руку. Он ощупывал перед собой дорогу палкой: тропинки долины Кедрона далеки от того, чтобы быть такими ровными, как римские дороги.
Мы продвигались медленно – нищий настолько ослаб, что спотыкался каждую секунду. Его рука была не толще моего запястья, словно ее обглодали звери.
– Зачем ты забираешься так далеко от города, если сам не можешь вернуться? – с раздражением спросил я.