Он первый решил нарушить молчание. Как ни презирал он сочинение писулек на лекциях, эту «привычку пансионерок», однажды скрепя сердце он послал Лене записку: «Ты все еще дуешься на меня?» Он видел, как Лена взяла бумажку и, положив ее, не читая, рядом с собой, продолжала спокойно записывать лекцию. Она записывала долго. Когда профессор сделал наконец паузу, Лена, даже не придвинув записку, а пренебрежительно развернув ее там, где она лежала, на середине стола, прочла ее издалека. Так что соседка Лены, хитрая и болтливая Воронкова, тоже могла прочесть. Пожав плечами и не взглянув на Вадима, Лена смяла записку тремя пальцами и бросила ее в стол. Ответа она не написала.
На перемене Вадим не сказал ей ни слова, даже не смотрел в ее сторону. Он слышал, как она смеялась с подругами, болтала с Сергеем, сидя на подоконнике в конце коридора. Она стала часто разговаривать с Сергеем, они вместе гуляли по коридору во время перерыва, вместе ходили в буфет, в библиотеку. Все это делалось, чтобы уколоть Вадима, — Сергей тут, конечно, был ни при чем. Иногда Вадиму даже становилось вдруг жалко ее. Она сама, наверно, мучается этой игрой, старается из последних сил выглядеть спокойной и беззаботной, а по ночам, может быть, плачет. Глупая девочка! Что ж, не надо комедиантствовать!
…Как всегда сразу после лекций, в читальном зале было много людей и шумно, в той мере, в какой может быть шумно в библиотеке. Возле барьера выстроилась очередь студентов, обменивавших книги; какой-то аспирант пытался получить без очереди, какой-то первокурсник робко пропускал всех вперед себя. Библиотечные девушки белками носились по лабиринту стеллажей, вспархивали на приставные лестницы, то и дело восклицали привычными, однотонными голосами:
— «Коварство» из библиотеки не выносить! Последний экземпляр.
— Вам «Собор» с предисловием?
— Нет, Шекспира я не дам! Исаковского не принесли? Так вот, принесете Исаковского — и получите Шекспира. Нет, нет!..
Лена сидела за столиком возле окна и листала «Крокодил». Вадим взял по своему абонементу какую-то книгу и подошел к ее столу.
— Смешно? — спросил он, заглядывая через ее плечо.
Лена кивнула, не поднимая головы. Вадим сел с ней рядом и раскрыл книгу. Некоторое время он молчал, глядя на нее сбоку. Пепельный завиток, сквозной и золотистый от солнечного луча, падал на ее лоб и чуть колыхался, когда она переворачивала страницу. И весь ее профиль светился на солнце до нежного пушка щек, до кончиков ресниц. Вадим смотрел на нее и чувствовал, как неудержимо тают все его обиды, как, словно эта ничтожная легкая пыль, пляшущая в солнечном луче, исчезают они от одного ее дыхания и остается лишь властное, снова мучительное влечение к ней, которому нет сил противиться да которому и не надо противиться. Он тронул Лену за руку и спросил с внезапным радостным облегчением:
— Ну что ты дуешься, старуха?
— Говори со мной по-человечески, — сказала Лена, подняв на него спокойные, янтарно засветившиеся глаза, и зажмурилась от солнца. — Я ненавижу этих ваших стариков и старух. Это было остроумно на первом курсе.
— Вот как? А все-таки, почему ты дуешься?
— Я ни капли не дуюсь. И потом ты знаешь почему.
Он даже не заметил нелепости этого ответа и некоторое время затруднительно молчал.
— Ну ладно, прости меня, — вдруг пробормотал он угрюмо.
— Простить? — Лена улыбнулась, посмотрев на Вадима, и лукаво блеснули ее белые зубы и среди них один маленький серый впереди. — Хорошо. Из уважения к вашим прежним заслугам я вас прощаю! Так и быть!
— Ну вот… хоть я и не знаю, в чем я провинился.
— Ах, не знаете? Прощение отменяется!
Однако прощение состоялось, и Лена тут же предложила Вадиму пойти в кино, посмотреть новый фильм. Но Вадим сказал упавшим голосом, что пойти с ней не может — он ведь должен присутствовать на бюро.
— Вот видишь, — сказала Лена. — У тебя всегда находится что-то интересней. Ведь тебе необязательно присутствовать на бюро, правда же?
— Нет, но я…
— Подожди, ответь: тебе обязательно присутствовать или необязательно? Ты член бюро?
Вадим вздохнул и проговорил мягко:
— Нет, я не член бюро, ты знаешь. Но я обещал Спартаку быть, я дал слово, понимаешь? Я же не знал…
— Ах, ты дал слово! — Лена кивнула с серьезным видом. — Тогда другое дело. Конечно, надо идти.
В читальню вошел Палавин с пачкой книг под мышкой.
— Дима, ты здесь? Там внизу тебя ищут, на бюро…
— Я знаю. Сейчас, — сказал Вадим. — Так, Лена, может, пойдем завтра?
— Завтра? Н-не знаю… — Лена с сомнением пожала плечами, сказала протяжно: — Завтра у меня вока-ал, разные дела-а…
— Ну, делай как тебе удобно, — сказал Вадим. — До свидания.
Он вышел за дверь и уже на лестнице услышал — а может быть, ему показалось? — голос Лены: «Сергей, ну, а ты свободен или тоже на бюро?» Тот что-то ответил, и оба засмеялись. У Вадима больно кольнуло сердце. Раньше Лена кокетничала с Сергеем на глазах у него и чтобы подразнить его, Вадима, но теперь ведь Вадим ушел. Он уже не мог ее видеть, не мог слышать. А если она нарочно сказала это так громко, чтобы он услышал ее за дверью? Ну да, конечно!.. Впрочем, нет, она сказала это негромко, обыкновенным голосом. И он услышал случайно.
Вдруг помрачнев, Вадим медленно спускался по лестнице, и ему уже ничего не хотелось: ни идти в кино с Леной, ни сидеть на бюро, которого он ждал сегодня с таким нетерпением…
Заседание бюро происходило в помещении факультетского комитета комсомола, на втором этаже. Кроме Галустяна и членов бюро, Вадим увидел здесь Сашу Левчука, комсоргов и несколько ребят и девушек из комсомольского актива, приглашенных, так же как и Вадим, по случаю особой важности заседания.
Сначала обсуждали подготовку к зимней сессии. Говорили все понемногу, горячо. Спартак Галустян свирепо наседал на комсоргов, требовал, чтобы те назвали студентов, в которых они «слабо уверены», и чтоб организовали им помощь… Вадим слушал вполуха. Он смотрел в окно, надеясь увидеть Лену: с кем она уйдет из института, одна или с Сергеем? По двору к воротам шло много людей, непрерывно хлопали входные двери. Постепенно этот поток начал редеть — медленно шли пары, торопливо пробегали одиночки… Лены среди них не было. Должно быть, он пропустил ее.
Спартак Галустян выступал уже по второму вопросу.
— Начало, товарищи, положено! — говорил он с необычайной торжественностью. — Мы должны сегодня подумать: как пустить дело, что называется, в серийное производство. Сейчас нам Андрюша расскажет о своем первом опыте.
Вадим, не слышавший начала выступления Спартака, ничего пока не понимал. Андрей стал говорить о каком-то литературном кружке, потом — о заводе, где он работал во время войны, о молодых рабочих… Ах, вот что! Бюро предлагает связаться с комсомольцами крупного завода, взять шефство над ними: организовать чтение лекций, вести кружки. Андрей уже ведет литературный кружок на большом машиностроительном заводе. Это и есть первый опыт.
Когда снова заговорил Спартак, Вадим уже слушал его с интересом. На первом и втором курсах Вадим и Спартак были большими друзьями. Одно лето они ездили вдвоем на Кавказ, прошли пешком по Военно-Грузинской дороге, побывали в Колхиде, в Тбилиси и Ереване, добрались даже до озера Севан — это был конечный пункт их путешествия. На озере Севан они прожили десять незабываемых дней, осматривали стройку Севангэса, бродили по прибрежным горам, знойным и ярким, как все в Армении. От сожженных солнцем вершин головокружительно веяло древностью: сгинувшими со света мидийцами, легендарной Парфией, ревом боевых слонов и синим сюртучком профессора древней истории Викентия Львовича. Когда ехали обратно, денег хватило только на билеты. Всю дорогу от Баку до Москвы они лежали на голых полках и питались огромными кавказскими огурцами и папиросами «Восток». Веселое было лето!..
В прошлом году Спартак женился, жена его была студентка энергетического института, жила в общежитии. Она нравилась Вадиму — тихая, стройная девушка с тяжелой смоляной косой, но она уводила от него Спартака, может быть, и не она, а та жизнь, которая пришла с ней, новая, сложная и еще далекая от Вадима. Они несколько остыли друг к другу. В начале года Спартака избрали секретарем курсового бюро. С горячностью занялся он комсомольской работой. У них просто не было времени встречаться, кроме как на лекциях и собраниях. Каждый день у Спартака были какие-то неотложные дела: то комитет, то партбюро, то конференция в райкоме, то ученый совет, на котором обязательно надо быть. Он всегда теперь торопился, разговаривал на бегу, отрывисто и озабоченно, у него появились новые слова и новые жесты в разговоре.
Вот и сейчас он подсекает что-то в воздухе решительными косыми взмахами ладони. Его безусое, по-мальчишески смугло-румяное лицо сурово, лоб напряженно собран. У Спартака было редкое качество: не думать о том, как он выглядит со стороны, как принимают его, Спартака Галустяна, худощавого юношу в черном, неуклюже просторном костюме, с тонкой шеей и очень юным, чистым лицом. Как принимают его решение, его мысль, вот что заботило и волновало его.
Сейчас он спорил с комсоргом третьей группы Пичугиной. Пичугина опасалась, что слишком активная работа на заводе помешает многим комсомольцам учиться. Студенты и так загружены…
— Товарищ Пичугина, не надо нас пугать! — говорил Спартак, свирепо выкатив свои черные круглые глаза. — Не надо этого делать! Мы вовсе не собираемся переезжать на завод. Но общественная работа никогда никому не мешала.
— Она вам мешает, — сказала Пичугина. — Логику вы до сих пор…
Спартак отмахнулся:
— Ерунда, слушай! Мне мешает другое! И с логикой, кстати, я расквитался. Но дело не в этом! Понимаете, товарищ, когда человек год, два, три сидит в стенах вот такого заведения, как наше, в кругу конспектов, расписаний, библиотечного полушепота и потрясающих — зачетных! — радостей и катастроф, он теряет постепенно ощущение жизни за этими стенами. Да, он читает газеты, слушает радио, он прекрасно выступает на семинарах международного положения и политэкономии! Но жизнь страны, та жизнь, бурлящая… — Спартак перевел дыхание. — Вы понимаете меня? Она не дышит ему в лицо угольной пылью, не обжигает раскаленной топкой! Идет мимо, как будто рядом, а все-таки мимо. Вы скажете: мы студенты, мы тыл пятилетки, резерв пятилетки. Ну, пускай резерв! А все-таки мы можем больше давать стране, чем даем! У нас уже есть кое-какие знания, опыт — они не должны лежать мертвым грузом четыре года. Мы учимся? Учится вся страна. Это раньше — одни учились, другие работали. Теперь учатся все и все работают! Мало общественной работы в институте — стенгазет, клубных лекций, вечеров. Это все для нас, вокруг нас…
— Мы участвуем в избирательной кампании. У нас хороший агитколлектив, — сказал кто-то обиженным голосом. — Чего уж так, казанской сиротой…
— Очень хорошо! И все-таки… — смуглая ладонь Спартака разрубила воздух, — и этого мало! Вы помните слова Ленина о том, что члены союза молодежи должны «…каждый свой свободный час употреблять на то, чтобы улучшить огород, или на какой-нибудь фабрике или заводе организовать учение молодежи…». Только не надо ограничиваться словами. В ближайшей стенгазете должна быть статья о сегодняшнем бюро, о перспективах. Вилькин, заметь! Я дам статью.
Вадим слушал Спартака с напряженным и все возраставшим вниманием. Многое из того, что говорилось, не было для него откровением — он все это знал и сам, давно понимал разумом, но это сухое, безжизненное «понимание разумом» словно обрело вдруг плоть и кровь и, волнующее, горячее, прикоснулось к самой глубине его сердца. Да, прав Галустян — мало мы видим, недостаточно знаем жизнь. И он, Вадим Белов, который лучше других знал, что делается в стране, что восстановлено, что строится, где поднимаются новые города, который мог по памяти перечислить все большие события года на пяти континентах, — что сделал он за два с половиной года, кроме того, что хорошо учился и рисовал шаржи в стенгазете? Он отдыхал после фронта. (Подумаешь, другие воевали по пять лет!) Теперь-то он хорошо отдохнул. Как видно, он очень здорово отдохнул теперь… черт бы его взял!
А ведь он никогда не видел большого завода! Чугунолитейный заводик в Ташкенте, огороженный глиняным дувалом, — это не в счет. Он в глаза не видел настоящего цеха, он, гражданин индустриальной державы, самой могучей в мире.
— Белов, ты что там примолк? — вдруг обернулся к нему Спартак. — Вот пошлем тебя на завод, связь с заводским комитетом налаживать. Тебя и Андрея Сырых.
Вадим от неожиданности поднялся.
— Хорошо, — сказал он. — Я пойду.
Он подумал, что если это будет завтра и Лена опять пригласит его в кино (ведь она, может, и не пошла сегодня), он снова должен будет отказаться. И ему вдруг пришло в голову, что Лена в чем-то права: да, действительно, многое из того, что кажется интересным ему, вовсе не интересно ей…
— Вы человек пять посылайте. Солидней будет, — советовал Левчук. — Возьмите Палавина, он парень внушительный, с трубкой.
— Они его за профессора примут! — засмеялась Марина Гравец.
— Неважно. Итак, Сырых, Белов, от бюро пойдет Нина Фокина, Палавин — пусть впечатление производит, и… ну, хотя бы Лагоденко. Вот тебе, Петр, и комсомольское поручение. Пойдете в ближайшие дни, как только условимся.
— С Палавиным я не пойду, — сказал вдруг Лагоденко.
— Почему это?
— Я с ним на параллельных курсах не хожу.
— Это что? Опять начинается…
— Да, да, не хожу! — ворчливо повторил Лагоденко. — А впечатление производить пошлите его к девочкам, в опереточное училище имени Глазунова.
— Палавин, между прочим, сейчас занят, — сказала Валюша Мауэр: — «Капустник» к Новому году делает.
— Ладно. Пойдете без него, четверо, — сказал Спартак.
Пять членов бюро единодушно одобрили решение, которое в письменном виде выглядело так:
«Комсомольское бюро 3-го курса литфака решило наладить в первом и всемерно развивать во втором семестрах товарищескую и шефскую связь с комсомольцами машиностроительного завода, где секретарем заводского комитета ВЛКСМ т. П.Кузнецов».
Вадим вышел на улицу вместе со Спартаком.
Небо на западе в клубящихся густо-лиловых тучах еще светлело. Оттуда дул жесткий ветер и гнал тучи над головой, разваливая их на темные непрочные комья с лохматыми краями. Тротуар был перегорожен высоким деревянным забором. Здесь строился многоэтажный дом. Работа шла и вечером — вспыхивала с сухим треском электросварка, перекликались рабочие на лесах. На верхнем этаже ярко горели лампы, что-то непрерывно стучало, хлопало, как натянутое полотнище, невнятно и тонко, ломаясь на ветру, кричал мужской голос…
Спартак быстро шел по гнущимся, временным мосткам, проложенным вдоль забора. В одной руке, под мышкой, он держал толстую пачку книг, а в другой пустую «авоську». Вадим еле поспевал за ним.
— И здесь строят, работают день и ночь… — не оборачиваясь, себе под нос бормотал Спартак. — Мы привыкли — забор и забор. Только ходить мешает… А ведь тоже молодежные бригады есть, а? Конечно. Молодежь тут, из области приехала Москву строить. Под боком ведь…
Вадиму хотелось рассказать Спартаку, почему именно он ждет работы на заводе с нетерпением. Но объяснить это было не просто, в чем-то была здесь неуловимая связь с Леной. А Спартак — Вадим это чувствовал — относился к Лене слегка иронически, разговаривал с ней ласково, шуточками, но никогда — серьезно. Нет, не стоило говорить с ним о Лене. И сам Спартак Галустян — тот Спартачок, с которым он лазил в трусиках по горам, ел дорожную простоквашу, спорил о Блоке и Маяковском, тот упрямый и обидчивый юноша с тонкой мальчишеской шеей, которого он всегда считал значительно менее знающим, начитанным, опытным в жизни, чем он сам, — вдруг показался сегодня Вадиму новым человеком, умным и прозорливым, достойным настоящего уважения. Он сумел сказать о самом главном, о том, что было важно для всех и для него, Вадима, в особенности.
— Ну, как ты живешь? — вдруг спросил Спартак, все еще не оборачиваясь. — Мы с тобой что-то в последнее время и не говорим, не видимся. Как мама?
Вадим сказал, что мама сильно болеет.
— Оттого ты такой скучный? — спросил Спартак. — Я вижу.
Да, главным образом он скучный от этого и еще от некоторых, менее важных причин. Они заговорили о предстоящих экзаменах. Спартак вспомнил, как Пичугина упрекнула его сегодня в том, что он запустил логику. Верно, запустил. Сдать-то он сдал, но с трудом, у него почти не было конспектов лекций…
— Да, Вадик, тяжеленько… — сказал он, вздохнув. — Устаю зверски. А тут семья, жена молодая, обижается, сам понимаешь. Сегодня вот, — он тряхнул «авоськой», — в «Гастроном» надо бежать, ужин обеспечивать. Шура зачетный проект пишет, а я вот — с хозяйством, приходится… Семейный человек, слушай, ничего не попишешь!