Рыдал без слез, кричал без слов.
«Вас человечество подхватит, как песню, и понесет вперед, потому что вы были его первой весенней песней…»
Большие дороги армий пролегли перед глазами Черныша. Отсюда, с этой высокой точки чужого побежденного города, он доставал взглядом неисчислимые тысячи серых окопов, разбросанных по полям Европы, слышал перестук солдатских подков по заминированным асфальтам, стон забытого раненого в подоблачных горах. Жизнь, перестав быть для него розовой загадкой юности, открывалась перед ним в простоте своего величия. Он видел ее смысл сейчас яснее, чем когда бы то ни было. И пусть он упадет, как Юрий Брянский, в задунайских низинах или в словацких горах, — он и последним проблеском сознания будет благодарить судьбу за то, что она не водила его зигзагами, а поставила в ряды великой армии на прямую магистраль.
Мысли его прервал Багиров, явившись с сообщением, что батальон собирается.
Возвращаясь из палаты сенаторов, Багиров и Черныш услыхали голос Хомы. Заглянули в нижнюю палату. Хома сидел глубоко внизу, закинув ногу на ногу и поучал. Автомат лежал у него на коленях. Вокруг Хомы, скрючившись, держась за животы, хохотали бойцы. Среди них были и самиевцы, и солдаты из других частей.
— Кончай ночевать! — скомандовал старшина. — Минометная, выходи!
Хома вылетел из кресла.
— Будь здоров, Хома! — тряс ему руку Ференц, прощаясь.
— Будь здоров, Ференц!.. И не кашляй!
— Будь спок, будь спок, Хома. Положись на нас. Спасибо за куша́й-куша́й… Спасибо за всё.
Бойцы загрохотали между депутатских мест по деревянным ступенькам.
Из Буды били пушки.
Один снаряд, проскочив сквозь купол, разорвался внизу, в приемном зале. Полетели обломки статуй. Тучей поднялась со стен белая известковая пыль. Бойцы, осыпанные ею, выскакивали из Парламента на свежий воздух. Оружие стало белым. И каждый боец вылетал белый, как сокол.
XXV
Вечером полк готовился к маршу.
Подразделения группировались в одном из темных кварталов. Командир полка Самиев, собрав комбатов, сообщал им порядок движения.
Ароматные кухни тряслись через двор, теряя жар из поддувал. Бойцы спешили с котелками на ужин.
Багиров, добыв опять подводы в транспортной роте, укладывал материальную часть. По всему было видно, что марш будет далекий. Иван Антонович заставлял своих минометчиков переобуваться при нем, чтоб не потерли ноги в пути.
Полковые разведчики гарцовали на черных лошадях.
Среди бойцов о марше ходили разные слухи.
— Я слыхал, что на Дальний Восток.
— Брехня… Идем на север, форсировать Дунай…
— Чего тут гадать: куда прикажут, туда и пойдем.
В огромном пустом гараже бойцы разложили костры. Ужинали, переобувались, сушили портянки. От нагретых ватных штанов шел пар.
Иван Антонович подошел к одному из костров, у которого сидели минометчики. Волна теплого воздуха мягко накатилась на него.
Среди минометчиков у костра сидели лейтенант Черныш и майор Воронцов. Прихлебывая чай прямо из закопченных котелков, присутствующие вели спокойную, видимо, давно начатую беседу.
— …Знаете, как об этом сказал Михаил Иванович, — говорил майор: — Вы, говорит, явитесь домой новыми людьми, людьми с мировым именем. Людьми, которые сознают свое непосредственное участие в создании мировой истории.
— Чуешь, Роман? — толкнул земляка Хома. — Творец мировой истории!
— А они нас считали низшей расой…
— А мы и будем низшей, — говорит Хома.
— Что-о? — насторожился ефрейтор Денис Блаженко.
— Низшей расой, говорю. Потому что мы останемся на земле, а они закачаются на виселице. Разве ж то не выше?
Бойцы хохочут.
Маковейчик играет затейливым портсигаром.
— А ну, покажи свой трофей майору! — подзуживают его бойцы.
Маковейчик демонстрирует. Умный портсигар, щелкнув, выбрасывает готовую самокрутку.
— Здо́рово! — заблестели глаза у одного из пехотинцев, такого же молоденького, как и Маковейчик. — Только закладывай бумагу!
— Здо́рово! — говорит и майор, прикидываясь удивленным. — А ну еще!
Маковей с простодушной радостью щелкает.
— Домой повезешь? — спрашивают его.
— Я такой мизерии не повез бы, — говорит Хома. — Чи я беспалый, что сам не скручу себе цыгарки, най его маме! И вообще это выдумка, чтоб только глаза замазывать. Раз-два и уже заедает. Привезти — так мотоцикл!
— Или часы, — вставляет молоденький пехотинец. — Часов у них, как мусора.
— Все «роскопы»
— Знаменосцы, в голову колонны! — пронеслась команда командира полка.
Подразделения двинулись.
Они будут итти вначале среди темных ущелий разбитых кварталов. Потом выйдут в придунайские поля, занесенные снегами. Будут итти всю ночь, слыша канонаду и слева и справа на флангах. Будут итти прямо в нее, не колеблясь, сжимая верное оружие. Впереди взвод знаменосцев с полковым знаменем в жестком брезентовом чехле, с позолоченным венчиком на конце древка.
Офицеры на ходу будут поглядывать на компасы, светящиеся в темноте на их руках.
Будут итти, итти, итти…
Золотой венчик знамени, покачиваясь, будет все время поблескивать над головами бойцов.
Книга третья
Злата Прага
Дѣвици поютъ на Дунаи, вьются голоси чрезъ море до Кіева.
I
Наступала великая весна.
Ширились горизонты, день становился просторней. С каждым пройденным километром солнце припекало все сильнее. Наступление приобретало все более стремительный темп. Куцых топографических карт хватало всего на несколько часов движения. Посылаемые из высших штабов, эти карты едва успевали догонять наступающие войска.
За двое суток полк с боями прошел от Грона до Нитры и форсировал ее у местечка Новые Замки. А сталинскую благодарность, полученную за освобождение Новых Замков, бойцы читали уже за десятки километров от Нитры, на реке Ваг — третьем словацком притоке Дуная.
Обогретые солнцем дороги вели в глубь Словакии. Шинели просохли и стали легкими, как птичьи крылья.
Может быть потому, что весну полк встретил в походе, у бойцов создавалось впечатление, будто самое понятие времени зависит от них, от темпа их наступления. Чем стремительнее шли они вперед, с боями форсируя вскрывшиеся холодные реки и задыхаясь в горячих маршах, тем быстрее, казалось, наступает весна.
Долгожданная пыль апрельских дорог! Впервые в этом году она заклубилась над нами. Не та, что разъедала нам глаза в сорок первом, не та, что отравляла нас в украинских степях! То была тяжкая пыль горя, смешанная с грязной сажей пылающих наших жилищ…
А эта — золотистая, легкая, апрельская — поднимается рядом с тобой могучими крыльями, предвещая великую солнечную весну. Бурная спутница походов, она, кажется, уже несет в себе привкус победы.
— Странно! — восклицает посеревший от пыли Маковей, обращаясь к Роману Блаженко. — Аж на зубах скрипит, а приятно!
— Приятно-то приятно, да как бы засуха не ударила…
Они скачут верхами за ротными повозками. Вокруг расстилаются плодородные придунайские равнины. Кое-где покажется на горизонте одинокий словак с одним волом в плуге. Лучи солнца, повернувшего на запад, рикошетят на далеких полевых озерах. Над прошлогодними камышами уже взвиваются белые табунки чаек. Впереди вся дорога запружена войсками. В тучах поднятой пыли видны очертания подвод, всадников, машин. Сотнями серебряных молодиков