- Значит, враги создали тебе известность? Тебе, Радику, Илье, ну и… мне?
- Дорогой мой, - Макс снисходительно вздохнул, - говоря откровенно, теперь нам известность создают не здесь, а за рубежом наши друзья-прогрессисты. Радику, Илье, мне и тебе в том числе. Нас там переводят, нас туда приглашают, нас рекламируют. Оттуда наша слава приходит на родину. Парадокс, как и все в этом скучном мире. Но прелестно, "как всякий парадокс.
- В твоих стихах, Артур, нет философии, - продолжал Братишка. Ему тоже хотелось подразнить самовлюбленного "гения".
- Достаточно, что есть поэзия. Философия - это политика. А где политика - там нет места поэзии. Там лозунг, передовица, плакат, - бросил поэт.
Резко распахнулась дверь, и в комнату ворвалась разрумянившаяся на морозе хозяйка дачи.
- Наталка-Полтавка! - восторженно воскликнул Макс, широко распростерши объятья. - С Новым годом! Как мы рады!
- Ну, рады Или не рады, а я тут, - весело заговорила супруга Поповина. - Вот я, собственной персоной. Прошу любить и жаловать.
Она ловко распахнула и небрежно сбросила с себя норковую шубку, которую тут же подхватил поэт и отнес в прихожую. В дорогом платье-панцире, переливающемся блестками, как рыбья чешуя, она была похожа на соблазнительницу Сирену. Конечно, Наталка понимала, что ее внезапному появлению здесь не обрадуются, и лишний раз убедилась в этом. Быстро в уме посчитала парней и девчат: шесть на шесть. А она - тринадцатая. Чертова дюжина. Как неприятно, тем более под Новый год. Она, разумеется, не предполагала, что будет тринадцатой. Но это все равно не остановило б ее. Она ждала своего возлюбленного в комнате в Серебряном переулке. С ним она хотела встретить этот Новый год, вдвоем. Муса обещал прийти, "если не помешают какие-либо обстоятельства".
Каким-то чутьем она догадалась, где может быть ее возлюбленный, взяла такси и приехала. Поздравив с ходу молодежь с Новым годом и по-мужски опрокинув рюмку коньяку, удалилась в свою комнату на второй этаж, взглядом поманив за собой Мусу. Он поднялся к ней через минуту, изображая мертвецки пьяного, погруженного в бездну меланхолии. Она ждала его первого взгляда наедине, а не у всех на виду, где им, естественно, пришлось бы скрывать свои чувства. И он посмотрел на нее, но как? Тоскливо, равнодушно. Не было в этом взгляде ни нежности, ни любви. Ей стало до боли обидно. И когда Муса хотел опуститься на широкую, низкую тахту, сработанную югославскими мебельщиками, Наталка крепко и порывисто обвила руками его шею, щедро осыпав поцелуями, сдобренными горячей слезой и столь же горячими словами:
- Милый… родной… почему так жестоко? Я ждала. Я вся исстрадалась. Встречать с тобой Новый год - это потом весь год с тобой… Ты с кем тут? С этой рыжей? Кто она? Что ты в ней нашел? Цыпленок желторотый. Что она понимает в любви?
- Полуфабрикат, - насмешливо выдавил Муса: ему нравилось это слово. - За ней Дин… Он ее на турбазу на каникулы пригласил.
Мухтасипов говорил правду: Дима Братишка предложил Ладочке поехать с ним на подмосковную турбазу на время школьных каникул.
Началось просто. Димка, играя брелоком с ключами, спросил:
- Ты никогда не была на турбазе?
- Нет, - тихо ответила Лада, наблюдая за музыкальными пальцами Братишки.
- Счастливая. У тебя много интересного впереди. Придется мне над тобой шефство взять. Я достану тебе путевку на каникулы. Мороз, снег в блестках, иней на березах, лыжи, пестрые свитеры. А вечером в клубе магнитофон и танцы до обалдения. Бесподобно! Ну решай. Говори "да", и завтра ты будешь обладать звездным билетом - путевкой на турбазу.
- Это называется "звездный билет"?
Вместо ответа Братишка настойчиво повторил свой вопрос:
- Ну, согласна?
Пухленькое личико Лады стало задумчиво-грустным, после небольшой паузы она ответила нетвердо:
- Не знаю. Как папа.
- А при чем тут папа? Ты что, не человек?
- Он у меня строгий.
- А ты имей характер. Мой генерал тоже строгий. Он у тебя кто? Где работает?
- На заводе. Начальник цеха.
- Родители консервативны. Всегда так было. А наши родители особенно.
- Почему?
- Они привыкли сами подчиняться и хотят нас приучить. У них это называется традицией: дети должны продолжать своих отцов. Они забывают, что мы свободны. И никаких традиций, никаких условностей. Человек свободен. Ты смотрела "На дне"? Помнишь, Сатин говорит: "Человек свободен!" И зал аплодирует.
- Все равно, он не пустит.
- В конце концов, можешь сказать отцу, что тебя в школе премировали путевкой… Это недалеко. Час езды на электричке. Все расходы я беру на себя.
Она согласилась, найдя его совет насчет путевки-премии убедительным. Затем спросила о Наталке:
- Она кто такая?
- Хозяйка вот этих хором.
- Это я знаю. А кто она? Актриса?
- Законная супруга Ефима Поповина.
Лада подумала, помолчала и спросила:
- А он кто такой, Поповин?
- Ты не знаешь Ефима?
Это прозвучало примерно так: "Ты не знаешь Рокфеллера?" Лада слышала о втором и ничего не знала о первом, в чем откровенно призналась.
- Один из столпов общества, - снисходительно пояснил Дима. - Или человек, который умеет широко и красиво жить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НА ТУРБАЗЕ РАСКРЫВАЕТСЯ ОБМАН
По совести говоря, вряд ли можно было выбрать в живописном Подмосковье более чудесное место, чем то, где расположилась турбаза. Берег реки в причудливых излучинах, сосновый бор на крутояре, березовые рощи, солнечные поляны и глубокие овраги. А вокруг небольшие села с частоколом телевизионных антенн и куполами давно бездействующих церквей да бегущие в бесконечность струны высоковольтных линий.
На турбазе отдыхала главным образом молодежь: шумная, звонкоголосая, гремящая лыжами, сверкающая пестрыми свитерами, разрумянившимися лицами, колкими остротами. Там было сорок восемь Тань, тридцать четыре Гали, девятнадцать Наташ, четырнадцать Валь, девять Нин, шесть Светлан, две Марины, две Розы, Люся, Лада и Магнолия. Мужская половина состояла из двенадцати Славиков (сюда входили Святославы, Ярославы, Изяславы, Мстиславы и прочие Мечиславы), восьми Борисов, семи Владимиров, пяти Вадимов, четырех Александров, трех Михаилов (в том числе Михаил Петрович Гусев-Лобанов), трех Николаев (не считая дяди Коли), двух Рудольфов, двух Артуров, Павла, Петра и Гарольда.
Хорошенькими оказались две Вали и две Гали, а Люся была просто красивой. Зато Розы и Магнолия до того не соответствовали своим именам, что их хотелось назвать как-то по-другому.
Были еще "Он" и "Она". "Он" работал в системе Главкинопроката, "Она" - в Комитете по научно-технической информации. Имен их отдыхающие не знали, зато достоверно знали, что у него в Москве есть жена, у нее (там же) муж. И еще был товарищ Угрюмов, или просто дядя Коля, пожилой человек, не соответствующий своей фамилии. Он всем откровенно и ласково улыбался, редко бывал трезв и регулярно ходил на танцы. С ним в одной комнате жил капитан третьего ранга, веселый, общительный малый лет тридцати, рано и основательно облысевший, что, впрочем, не мешало ему пользоваться успехом у девятнадцатилетних Галь и двадцатилетних Валь. Имени его не знали, не было нужды: для всех он был просто моряк.
Среди парней было три "неотразимых". Один, с длинными рыжими баками, танцевал всегда и везде, где только слышалась музыка, а иногда и без оной. Танцевал всем телом, каждой клеткой - все в нем двигалось, шевелилось: голова, глаза, брови, ноги, руки, плечи, спина и все, что выше плеч и ниже спины. Рыжий чуб, лошадиной челкой сбитый на лоб, закрывал даже брови. Одет он был в узенькие черные брючки и куртку с медными пуговицами и колечками. На ногах остроносые штиблеты. Второй "неотразимый", чернявенький, круглолицый, нос пуговкой, танцевал легко и просто, на девушек смотрел свысока, уверенный, что все в него влюблены и каждая только и мечтает о том, чтоб он уделил ей хоть полкапли внимания. Третий "неотразимый" развязен, циничен и остроумен. Корчил из себя повесу. Стучал в девичьи комнаты и кричал через дверь деланно-умоляюще:
- Маришка, открой, на коленях стою! И без гитары.
Врывался к девушкам и довольно бесцеремонно лапал их. Они пищали на весь этаж, не поймешь - от удовольствия или возмущения. Приходил дежурный:
- Что здесь? Почему в девичьей парни? Кто разрешил?!
Девчата заступались за "неотразимого":
- Книгу принес. А что, нельзя? Разве здесь монастырь? А мы-то думали - турбаза.
Голос дежурного, резкий и строгий, слышался по утрам и вечерам. Вечером, после танцев, когда так хочется перед сном почитать книжку или посидеть в компании мальчиков, иногда за рюмкой вина, этот голос сотрясал коридор:
- Отбой! Гаси свет!
А утром, когда так сладко спится, он снова гремел неумолимо:
- Кончай ночевать, выходи на зарядку!
Директором турбазы был отставной полковник, приятель Ефима Поповина, страстный поклонник спиртного, человек хмурый, недоверчивый, любящий власть и чинопочитание. Перед отбоем он сам ходил по коридорам длинных корпусов, грубо выгонял парней из девичьих комнат, приговаривая охрипшим то ли от водки, то ли от мороза голосом:
- А что ж, прикажете мне красный фонарь на ворота вешать?
Юные остряки отвечали на это:
- Зачем фонарь вешать? И без фонаря все видно.
И будто в подтверждение этой угрозы в клубе турбазы висела доска объявлений, а на ней постоянно красовались три-четыре приказа директора, в которых такому-то или такой-то объявлялся строгий выговор "за морально-бытовое поведение".
Правда, приказы вывешивались уже после отъезда провинившихся с турбазы, так сказать, в назидание потомкам.
Впрочем, директор, предоставляя Диме Братишке отдельную комнату (это делалось "из уважения к Ефиму Евсеевичу"), на всякий случай предупредил, больше для порядка:
- Ты не очень… Имей в виду…
- Все будет в порядке, Яков Борисович, - заверил Дима, поняв намек с полуслова, и для пущей важности добавил: - Ефим Евсеевич обещался подъехать.
- Хорошо, всегда рад, - едва слышно обронил директор, давая понять, что разговор окончен.
Комната не люкс: кровать, стол, тумбочка, зеркало над умывальником. Что еще нужно? "Персональный" умывальник в условиях турбазы - уже комфорт! Комната Лады на противоположной стороне, наискосок. Правда, Лада не одна, с ней еще три девушки. Но это не имеет никакого значения: там она будет "числиться", а жить здесь, у Димы. Так решил он, пока еще не согласовав этот вопрос с Ладой. Вечером все утрясется. А пока… свободная стихия лыж!
Снег - как в сказке: пушистый, будто усеянный алмазами. Воздух морозный и звонкий. Небо синее, бездонное. Неяркое солнце.
До обеда еще три часа, и Дима решил познакомить Ладу с окрестностями турбазы: здесь он был не впервой. Лыжня полированная, лыжи сами бегут, не остановишь. Снежная целина вдоль лыжни вся исписана лаконичными изречениями, почти восклицаниями: "Люся - божество!", "Света + Коля = Любовь!", "Нина дура", "Гарольд кретин", "Га-лин-ка, Гал-чо-нок…" И прочее в таком же духе. Убедительное подтверждение того, что от любви до ненависти один шаг.
А роща… Как прекрасна березовая роща зимой! Какой ажурный рисунок - бело по белому, черные крапинки на бересте, кофейные почки. Рябит в глазах.
Лада идет впереди. На ней желтая, канареечного цвета куртка и черные брюки. Огненно-золотистую голову венчает черная шапочка. Диме нравится "ансамбль". "У этой рыбки есть вкус", - думает он о Ладе и весело кричит у развилки:
- Сворачивай на левую лыжню! Пойдем на Сонькину горку.
Лада сворачивает и останавливается.
- Почему называется "Сонькина горка"?
Этот вопрос для Димы не нов. И он отвечает на него так же, как и вазовский культурник:
- Отдыхал тут один парень, влюбился в девушку. Сонькой звали. У нее день рождения был. Он и спрашивает: "Что тебе, пчелка, подарить?" А она: "Подари мне вот эту гору". - "Хорошо, - сказал парень, - дарю. Бери ее, твоя гора". На другой день утром пришли на горку лыжники и видят: на самом гребне столб, на нем доска, на доске красными буквами надпись: "Сонькина горка". Так и пристало это название.
- Когда это было? - спросила Лада. Легенда ей явно понравилась.
- Давно. Лет пять назад, - ответил Дима и почему-то добавил слова, которые тоже всегда говорил культурник: - Теперь так не любят.
Лада подумала: прошло пять лет, люди приезжают и уезжают, а Сонька осталась навсегда. Интересно, поженились ли они с тем парнем? Может, у Соньки уже куча детей. А горка все-таки ее. Навсегда. И потом с грустью про себя повторила: "Теперь так не любят". И не поверила этим словам, потому что хотела хорошей любви. Тронула лыжи, упруго изогнувшись, оттолкнулась палками и понеслась легко и неудержимо. Метров через сто остановилась.
- Дима, а Дима… Подари мне что-нибудь?
- Например?
- Ну хотя бы вот эту березовую рощу. Она такая… необыкновенная!
- С удовольствием! - воскликнул Дима и лыжной палкой начертил на снегу огромнейшие буквы: ЛАДОЧКИНА РОЩА
Лада посмотрела на него тающими глазами.
На Сонькиной горке катались немногие: она была довольно крута и с выбоиной на самой середине склона. Редко кто благополучно проходил эту коварную выбоину. Лада не считала себя отличной лыжницей, и Дима посоветовал ей не рисковать. А сам пошел. Собственно, Дима привел-то сюда Ладу, чтобы порисоваться, показать себя.
Он был хорошим спортсменом, и в частности лыжником. Спорт - это единственное увлечение, которое не бросал Дима даже в условиях его нынешней бестолковой жизни.
Весной прошлого года Дмитрия Братишку исключили из университета за неуспеваемость, пьянство и недисциплинированность. Диму это не очень огорчило. Он так рассуждал: "Учиться? А зачем? Ради диплома? Ну, а диплом что мне даст? Сотнягу в месяц, ради которой человек должен изо дня в день, с утра до вечера торчать на работе. А много ли разгуляешься на сотню?" Нет, такая перспектива Диму не устраивала. Он мечтал о другой жизни, "красивой и широкой". Тем более видел, живут люди, не обременяя себя работой, и загребают большие деньги. Главное, "напасть на жилу". И Дима решил заняться поисками счастья. Благо, у него был состоятельный отец, который содержал сына, пока тот занимался "самоопределением". Ни отцу, ни мачехе, ни даже родной матери, которая жила в Киеве со вторым мужем, Дима, разумеется, не сообщил, что он уже не студент университета.
Максим Иванович Братишка разошелся со своей первой женой Эрой давно. Долго жил один, вернее, с Димой, а три года назад женился на довольно милой особе "не свыше тридцати лет". Ася была эстрадной певицей, часто выступала в кинотеатрах и ресторанах в сопровождении оркестра, развлекая праздный люд. Она очень тяготилась своей профессией. Поэтому, выйдя замуж за генерала Братишку, Ася бросила эстраду и занялась устройством домашнего уюта. Она была моложе своего мужа на восемнадцать лет и старше пасынка на три года. С Димой сразу сумела установить добрые, дружеские отношения, став ему не мачехой, а другом, что безмерно радовало генерала. Максим Иванович, по своему характеру человек отзывчивый, любил единственного сына и обожал, боготворил Асю. Если для сына он делал все возможное, то для молодой жены готов был сделать сверхвозможное. Поэтому Дима меньше всего заботился о хлебе насущном. Он знал: пока жив отец, никакие невзгоды ему не страшны, от любой бури-урагана укроет его крыша отцовского дома.
Лада любовалась Братишкой, его ловкостью, с которой он взял трудный спуск Сонькиной горки. Она спустилась в долину реки немного правей, там, где бугор сбегал полого. Дима ждал ее внизу. Затем они по прозрачному льду перешли речку, поднялись на противоположный, совсем отлогий берег. Диму распирала удаль и озорство.
Он носился по снежной целине, словно вырвавшийся на волю годовалый жеребенок. За речкой они пересекли асфальтированное шоссе. Там Дима поднял кем-то оброненный, а вернее всего, выброшенный галстук, витой шнурок с металлической защелкой: такие носили пижоны в конце пятидесятых годов. Появившийся невесть откуда в нашей стране "ошейник" этот так и не привился, не заменил традиционного галстука.