Она подошла к дубовому столу, заваленному массой карт, ярко-красные, зеленые и желтые пятна которых придавали комнате жизнерадостный вид. Ее голос звучал серьезно:
— Думаю, отец забывал, что я девочка, поскольку он хотел научить меня всему, что касалось исследования, путешествий, освоения Запада. Он обучил меня испанскому языку, чтобы я могла прочитать доклады Кортеца, Бальбоа, Магеллана и Де Сото. Ему был крайне нужен помощник в работе.
Страстно стремясь быть ближе к ней, Джон Фремонт воскликнул:
— Я тоже изучил испанский, чтобы прочитать Кортеца и Коронадо. Подобно вам, я знаю географию диких мест намного лучше, чем Нью-Йорк и Бостон. Ваш отец хотел, чтобы вы были сыном и поступили в Топографический корпус. С тех пор как капитан Уильямс начал вести разведку линии железной дороги, у меня возникло желание стать сотрудником Топографического корпуса и обследовать Дальний Запад. В то время как вы сидели в этой библиотеке, я находился в тех самых лесах, горах и прериях, о которых вы читали, составлял карты, собирал образцы растений, проводил замеры по звездам.
Он замолчал. Джесси повернулась к нему лицом, ее глаза сверкали.
— Действительно, лейтенант Фремонт, мы были вместе в диких краях!
Затем она сильно покраснела.
_/4/_
Джесси сидела за письменным столом в небольшой безликой спальне в Академии мисс Инглиш, когда услышала грудной голос цветной мамми, медленно напевавшей негритянскую духовную песню. Эта песня оповещала, что пришла прачка. Выстиранное белье поднималось на верхний этаж здания с помощью веревки и блока, прикрепленного к подоконнику каждого окна. Джесси так и не могла уяснить, почему было сделано именно так, вероятно, чтобы не таскать белье по коридорам школы. Она поднялась из-за шаткого столика, который мог выдерживать только легкие книги и столь же легкие мысли, и подошла к открытому окну. Она увидела, как женщина привязала веревку к ручкам корзинки, а затем медленно потянула ее наверх в ритм песне.
Наклонившись над подоконником, чтобы взять свою корзинку, Джесси с удивлением увидела листок бумаги на отутюженном белье. Она прочитала:
«Я не в состоянии ждать до следующего воскресенья. Нет ли места, где мы могли бы поговорить? Дж. Ч. Ф.».
Она еще раз выглянула в окно, увидела Джона Фремонта, стоявшего под шелковицей.
— Привет, — сказала она, — вот это сюрприз!
— Не могла бы ты спуститься вниз?
— Нет, но ты можешь подняться.
— Подняться?
Он уставился на нее в изумлении.
— Да, по шелковице. А я выберусь отсюда и встречу тебя на верхней ветке. Если ты, конечно, не боишься порвать свои красивые синие бриджи.
Его веселый смех долетел до нее, а она в это время наблюдала, как он схватился за ветку и подтянулся вверх. Джесси туго подобрала вокруг себя юбку и с подоконника перебралась на сплетение толстых веток, образовавшее под ее окном некое подобие платформы. Едва она уселась, как в зелени листвы показалась голова Джона Фремонта. Быстрыми ловкими движениями он оказался рядом с ней. Джон оставил свою шляпу внизу, и его волосы взлохматились, когда он пробирался через густую листву. С места, где они сидели, были видны волнистые лужайки школы и темно-зеленые леса на берегах Потомака. Сидя на суке и раскачивая ногами, Джесси Бентон едва бы могла доказать кому-либо, что ей почти семнадцать лет.
— Разве это не пример своего рода бунта, лейтенант Фремонт, — спросила она, сверкнув глазами, — вмешательство в распорядок женской школы? И как получается, что армия позволяет тебе беспечно бродить в полдень в среду?
Он широко улыбнулся:
— Господа Николлет и Хасслер провели во время ланча конференцию по поводу моего здоровья и решили, что я страдаю острым приступом весенней лихорадки. Это было единственно верное заключение по поводу того, что на своих картах вместо гор и рек я рисовал девичьи лица.
— Но ведь это совершенно нормально, когда молодой человек рисует девичьи лица, — ответила она. — Разве ты не делал этого раньше?
— О да, делал, но такого не было уже несколько лет. После того как меня выставили из колледжа Чарлстона.
Про себя она сказала: «Мне не понравится то, что я услышу, но лучше сейчас, чем позднее». Вслух она спросила:
— Что это была за девушка, лейтенант Фремонт?
Его темные глаза стали серьезными.
— Цецилия, старшая дочь семьи креолов, сбежавшей в Чарлстон во время массовых убийств в Санто-Доминго.[1] Я вырос с ее братом. Когда нам было шестнадцать лет, Цецилия и я решили, что мы влюблены.
— И вы были влюблены? — прервала Джесси.
Какой-то момент он колебался, затем мягко сказал:
— Было бы несправедливым дезавуировать Цецилию. Да, я любил ее, как парень любит возлюбленную. Она была прекрасна, с блестящими глазами и превосходной улыбкой.
Охваченная ревностью, Джесси боролась сама с собой, чтобы не спросить: «Была ли она более красива, чем я?» Вместо этого она спросила:
— Но почему из-за влюбленности тебя отчислили из колледжа?
— Я несдержанный человек, мисс Джесси…
— …В противном случае не сидел бы на вершине шелковицы в три часа дня…
— …Я просто не мог оставаться в классе, когда холмы усыпаны цветами, когда можно выбраться на лодке из гавани, чтобы ловить рыбу и заплывать в уединенные лагуны. Именно поэтому я не закончил колледжа. Видите ли, мисс Джесси, я не отношусь легко к любви. Когда влюбляюсь, я готов бросить все ради нее.
— Думаю, что могла бы одобрить это, лейтенант Фремонт. Я никогда не влюблялась, но должна испытать то же самое. — Она смущенно поколебалась, но затем, решившись, быстро добавила: — Говоря о любви, я должна сказать самую волнующую новость сегодняшнего утра: моя подруга Гарриет Уильямс выходит замуж за графа Бодиско, русского посланника.
— За графа Бодиско? — спросил он с удивленным, почти болезненным выражением лица. — Это не тот напыщенный, кто ежедневно едет в свое посольство в ослепительно белой карете, запряженной четверкой вороных?
— Да, я полагаю, что он претенциозный, но по-доброму, и это не причиняет кому-либо вреда. Он просто старается поддержать достоинства русской аристократии в том месте, которое другие послы называют грязной столицей.
— Но он ведь старик! — сердито выпалил он. — Ему за шестьдесят!
— Всего шестьдесят. А Гарриет всего шестнадцать. Но граф Бодиско такой добрый. Он был так щедр к ее родителям, переживающим со своей большой семьей тяжелые времена. Граф намеревается дать воспитание детям и обеспечить им блестящее будущее. Подумай, лейтенант, на прошлой неделе Гарриет не была достаточно хороша, чтобы стать Майской королевой школы, а через пару недель она станет графиней Александр де ла Бодиско, кузиной царя, и президент Гаррисон подведет невесту к венцу.
Он молчал. Ни один мускул его лица не дрогнул, но она чувствовала, что он словно отдалился, огорчился по поводу своего прихода в школу, и душевный настрой мужчины переместился с шелковицы в рабочую комнату дома Хасслера. Когда он заговорил, в его голосе был отзвук металла:
— Вы, как кажется, одобряете все это, мисс Бентон?
Она тронула пальцем его рукав легко, подобно упавшему листу.
— Я не хотела бы такого для себя, лейтенант Фремонт, — тихо сказала она. — Но считаете ли вы, что мы вправе порицать Гарриет Уильямс? Граф — очаровательный, образованный, всеми уважаемый человек. Я знаю, что он нравится Гарриет и она благодарна ему. Она по-своему щедра, лейтенант, не думаете ли вы, что и мы должны быть щедрыми в отношении ее?
Он взял пальцы, касавшиеся его рукава, и поцеловал их.
— Простите меня, мисс Джесси, это было грубо с моей стороны, но у меня в душе все похолодело, когда я подумал, что вы… можете одобрить, что ты сама…
— Нет, лейтенант, не я. Я выйду замуж за молодого человека, которого полюблю всем сердцем. За человека в начале его карьеры, за человека с будущим, стремящегося достичь желаемого и готового превратить брак в партнерство в полном смысле слова.
Он молчал, устремив взгляд на запад, где садилось солнце в ранней весенней дымке, прочерчивавшей небо горизонтальными полосами от слегка розового до пурпурного цвета. Джесси смотрела в ту же сторону. Они сидели спокойно в тени дерева, любуясь красотой весеннего заката и вдыхая аромат распускающихся цветов. Она первая нарушила молчание:
— Лейтенант, не придешь ли ты на свадьбу Гарриет? Уверена, она будет очень веселой.
— Но я не знаком с графом Бодиско…
— Я как раз писала письмо Гарриет, когда ты положил свою записку в мою корзинку с бельем. Не разрешишь мне попросить считать и тебя приглашенным? После свадебного ужина будет бал. Любишь ли ты танцы, лейтенант Фремонт?
В день свадьбы Джесси находилась в центре внимания семейства Бентон: ведь это был ее первый выход в свет. Ей страшно нравилось одеваться на бал в окружении матери, двух младших сестер и Мейли, ее воспитательницы. Ее платье из белого сатина с узором, отороченное тонкими кружевами вокруг шеи и рукавов, было сшито миссис Эббот, модной портнихой из Лондона.
В полдень она села в семейный экипаж с отцом и матерью, которые уговорили ее пойти на такие усилия ради семьи Гарриет и завоевания положения в обществе. Дорога к поместью Бодиско на целую милю была забита экипажами. Сюда прибыл весь дипломатический корпус, а также высшие офицеры армии и флота с генералом Уинфилдом Скоттом, возглавлявшим процессию в блестящих мундирах. Присутствовали президент и члены его кабинета, а также старейшие члены конгресса и Верховного суда.
Джесси провели в комнату невесты на втором этаже, где она нашла Гарриет необычайно веселой. Она была легкомысленным, живым ребенком, стремившимся извлечь удовольствие из всего.
— Дорогая! — закричала она Джесси. — Вот кольцо с жемчугом. Граф хочет, чтобы оно было у тебя.
Гарриет подбежала к окну, посмотрела в щель между жалюзи:
— Джесси, посмотри на карету с сатиновыми розетками на лошадях. Это, должно быть, французский посол. Я так волнуюсь, уже три дня не могу куска проглотить. Граф говорит, что мне нельзя есть до свадебного ужина.
Джесси скромно улыбнулась, ощущение тревоги ушло: Гарриет нравится все, имеющее отношение к ее свадьбе, — драгоценности, платье, кареты, поездка, государственные обеды, балы и церемонии. Она с ее бурлящей натурой будет извлекать счастье из происходящих событий и благосостояния своей семьи и долго умалчивать, что ее муж старый и уродливый.
Вскоре группу невесты провели по задней лестнице в гостиную, примыкавшую к крытой галерее. Двери были открыты, и сидящие гости наблюдали за проходившей церемонией. Джесси мгновенно окинула взором зал и глазами нашла лейтенанта Фремонта, красивого в парадном мундире и улыбающегося. Во время искусно спланированного обеда она чувствовала себя далеко от него — он сидел почти на полстола от нее. Но позже, когда за рядом пальм, образовавших своего рода ширму, в бальном зале заиграл оркестр и она протанцевала первый вальс с Джеймсом Бьюкененом и богемскую польку с графом Бодиско, Джесси, считая, что выполнила свой долг, присоединилась к Фремонту на открытой площадке, с которой открывалась панорама столицы.
Мелодичная музыка долетала до них из зала, где танцевало уже много пар, их драгоценности и золотые шнуры сверкали в отблеске тысяч горящих свечей. Щеки Джесси раскраснелись от волнения столь необычного дня, и она улыбнулась в сгущавшихся сумерках, когда лейтенант взял ее под локоть за бахромкой кружев и прошептал:
— Вы, возможно, пришли на свадебную церемонию, я же пришел потанцевать с вами.
Они вошли в танцевальный зал, некоторое время стояли не двигаясь, напряженные, задумчивые, не даст ли начало танца толчок чему-то такому, чего они сами потом не смогут или не пожелают остановить. Для Джесси этот момент, неотчетливый, но навсегда запомнившийся, словно был вырван из потока времени. Она вдруг оказалась в его руках и закружилась в звуках венского вальса Иоганна Штрауса.
Вновь, после того, как она сидела с ним рядом на концерте, Джесси увидела, что он был невысокого роста. Ранее она никогда не танцевала с невысоким и с такой гибкой тонкой талией мужчиной. Поначалу возникло странное, почти неприятное чувство, связанное с тем, что нельзя взглянуть на мужчину снизу вверх, почувствовать около себя его огромность, ширину его плеч, делающие женщину крохотной и изящной. Но стоило начаться танцу, и она поняла никчемность количественных оценок.
Ее мысли и чувства устремились вперед, их воздействие было столь сильным, что она испугалась, ей даже показалось, что теряет сознание. Она была рада, когда смолкла музыка и они прошли в конец танцевального зала, где она опустилась в глубокое кресло.
Столь же неожиданно и необъяснимо, как и чувство слабости, ее охватил гнев, возмущение самой собой и даже некоторый страх. «Кто он такой, — спрашивала она себя, — этот странный человек, который так волнует меня? Несколько недель назад я ничего не слышала о нем, а сейчас еле стою на ногах! Такого со мной не бывало. Я думала о нем, я представляла его лицо и прислушивалась к тембру его голоса. Мне нравился он как самый красивый человек, какого я увидела впервые, и его задумчивость. Казалось чудом, что он любил те же самые книги, что и я, решил избрать карьеру исследователя Запада, как мой отец, а также и я в меру своих сил. Это совпадение казалось восхитительным и волнующим, но при этом внутри меня не появлялось силы, так ослабляющей мои колени, что они не способны держать меня!»
_/5/_
В теплое воскресное утро в марте после службы в пресвитерианской церкви Джесси и ее отец отправились в дом Хасслера, где Николлет и Хасслер намечали провести совещание с сенаторами, чтобы изложить им доводы для нажима на сенат и побудить его дать разрешение на проведение ряда экспедиций в районы Дикого Запада. Том Бентон был изумительным пешеходом. Своим длинным шаркающим шагом он передвигался так быстро, что Джесси приходилось почти семенить, чтобы успевать за ним. Так было всегда. Ее отец никогда не замедлял шага и не подстраивался под рост, возраст и аллюр взрослевшей дочери. Он относился к ней как к равной, говорил с ней тем же языком и с той же серьезностью, как со своими избирателями в Сент-Луисе или со своими коллегами в сенате. Джесси медленно, зачастую мучительно понимала смысл сказанного им; но с течением времени его идеи становились более ясными и все глубже входили в ее сознание. После Джесси Элизабет Бентон родила мальчика, но он умер, и эта смерть еще сильнее привязала Тома Бентона к Джесси. Ко времени рождения Рэндолфа отцу уже было поздно менять привязанность к своей подававшей большие надежды дочери, в рассудке и сознании которой он обнаружил повторение собственных интеллектуальных качеств.
Джеймс Бьюкенен как-то заметил, что Джесси и Том Бентон — одного поля ягода. Отец и дочь были довольны такой оценкой, и оба знали, что она верна. Прислушиваясь к разъяснениям Джесси относительно экспансии на Запад, необходимости прокладки национальной дороги от Сент-Луиса к Санта-Фе, слушатель мог закрыть глаза и мысленно видеть перед собой Томаса Гарта Бентона, слышать его тон, его вокабулы, его колючие фразы.
Однако никто никогда не думал назвать Джесси Бентон подголоском ее отца. У нее было собственное мнение, и притом уверенное. Случилось так, что, будучи уроженкой пограничного района Сент-Луиса, воспитанная в среде охотников, звероловов, проводников, мехоторговцев и коммерсантов, которым доводилось видеть большие неисследованные земельные массивы с несметными богатствами, она также прониклась убеждением, что нынешние Соединенные Штаты — лишь небольшая часть того, какими они должны стать. Она использовала даже такие термины, как «предопределение судьбы», звучавшие напыщенно в устах молодой девушки, но Том Бентон проповедовал предопределение судьбы с того времени, когда Джесси было всего пять лет. С восьми лет она слышала его выступления в сенате, когда он сражался за эту идею, видела, как он работает со своими единомышленниками в библиотеке дома Бентонов; прочитала сама или ей прочитали о всех фактах истории, которые, по мнению Тома Бентона, доказывали его тезис, что ни одна молодая нация не может сидеть сложа руки, она должна завоевать соседствующие целинные земли, чтобы набрать физическую мощь и приобрести органическую целостность. Во многих речах, написанных ею в его библиотеке, и в замечаниях, делавшихся ею в ходе обсуждения, она даже опережала Тома Бентона — будучи моложе на поколение, она осмеливалась на большее.