Быстро шагая под лучами весеннего солнца, Джесси оживила в памяти некоторые эпизоды своего раннего детства. В 1828 году, когда ей было всего три года, ее отец вел бурную кампанию за избрание Эндрю Джэксона, своего командующего и друга. В течение нескольких месяцев она слышала возгласы: «Ура Джэксону!» Однажды утром она и Элиза в пальто и капорах — в такой одежде они совершали с отцом прогулки по Лафайетт-скверу — вошли в библиотеку. В это утро Том работал, готовя сокрушительный отпор изоляционистам Новой Англии, которые были готовы довольствоваться Америкой, состоявшей в тот момент из двадцати штатов, и были настроены против любого приобретения территорий на Юге, Западе, Среднем Западе по той причине, что будет нарушено политическое равновесие в конгрессе и ослаблено их влияние на решение национальных вопросов. За неделю до этого от имени Новой Англии выступил сенатор Фут; он настаивал на том, что все государственные земли не должны ставиться на продажу, за исключением тех, которыми уже владеют поселенцы, что ныне существующие границы и пределы Соединенных Штатов должны быть объявлены неизменными.
Джесси и Элиза оказались в библиотеке одни. Некоторое время они сидели спокойно, потом, увидев листы писчей бумаги, отыскали карандаши и принялись рисовать на рукописи сенатора Бентона. Через несколько минут в комнату вошел отец. Увидев, что они натворили, он резко спросил:
— Кто сделал это?
Элиза заплакала, а Джесси, лицо которой было запачкано карандашом, посмотрела снизу вверх на отца и объявила:
— Маленькая девочка, которая говорит: «Ура Джэксону!»
Том непонимающе уставился на дочь, затем рассмеялся:
— Джесси, ты наша плоть от плоти, умеешь выходить из трудного положения.
Взяв листы рукописи, он осмотрел их, чтобы определить меру порчи. Он с чувством воскликнул, когда его глаза разобрались в извилистых линиях, оставленных ее синим карандашом, и прочитал вслух:
«Запад — моя, а не его страна. Я знаю ее, он не знает. Было бы ущербным для человеческой расы сохранить превосходную долину Миссисипи как пристанище диких зверей, вместо того чтобы превратить ее в место, где царят свобода и цивилизация, в приют угнетенных всех наций».
Дом Хасслера находился на Капитолийском холме, откуда открывался вид на Потомак. Они свернули к северу, прошли мимо здания управления топографического обследования побережья, в котором Хасслер руководил геодезической съемкой, и пошли вверх, по Пенсильвания-авеню. Николас Николлет, выглядевший постаревшим и больным из-за рецидива тропической лихорадки, провел их на второй этаж беспорядочно построенного здания, в большую комнату, лишенную мебели. Две длинные доски, закрепленные на козлах, были завалены множеством карт, бумаг, схем, записок, журналов, атласов, калек, карандашей. Войдя в комнату, Джесси застала такую картину: лейтенант Джон Чарлз Фремонт стоял на подставке, склонившись над листом бумаги, держа мягкий чертежный карандаш в правой руке, а растопыренными пальцами левой прижимая страницы журнала. Рукава его рубашки были закатаны вверх, ворот расстегнут, волосы взлохмачены и спадали на лоб, а лицо выражало напряжение человека, поглощенного работой.
— Ему было всего двадцать четыре года, когда я взял его к себе, — сказал ей Николлет, — он получил некоторую подготовку у капитана Уильямса в экспедициях, но знал лишь азы искусства жить в гармонии в безлюдных местах. Но он усваивал опыт и знания как одержимый.
Пристально вглядываясь в Джона, занятого синтезированием грубых, набросанных от руки карт, заметок, записанных у костра, их сверкой с опубликованными сведениями и картами исследованных земель, Джесси понимала, что готовится первоклассная карта. Ей подсказало это внутреннее волнение, отличное от того, какое появилось, когда его рука сжала ее руку в тот вечер в Джорджтаунской школе; отличное от того, когда его смех заглушал ее смех; отличное от ощущения в библиотеке, когда он держал в руках книги ее отца и комментировал их; отличное от чувств на свадьбе Бодиско; отличное от всего этого. Перед нею был человек, которым могут восхищаться и которого могут уважать его сотрудники. Человек, который достигнет многого в своей работе, обладающей подлинной ценностью и солидностью, коей он решил посвятить свою жизнь, и который в свое время внесет ценный и нетленный вклад.
Она вошла в комнату, за ней следовали отец и Николлет. Джон быстро поднял глаза, вначале рассеянно, но затем, увидев ее, соскочил с подставки и пошел навстречу, чтобы поздороваться.
Том Бентон поспешил к большой карте, над которой шла работа, провел пальцами по местам, наиболее интересовавшим его.
— Да, да, — сказал он, — это то, что нам нужно… но я разочарован — все идет… так медленно.
Джесси наблюдала, как лейтенант Фремонт повернулся к ее отцу и терпеливым тоном сказал:
— Да, это медленная работа, сенатор, ведь мы должны добиться максимальной точности. Малейшая ошибка на этой карте может обернуться опасностью для караванов, надеющихся найти воду и пропитание в обозначенном месте…
— Верно, верно, — пробурчал Том, — но у нас так мало времени, Англия планирует захват Тихоокеанского побережья. Весь этот обширный район должен быть сделан доступным с помощью дорог, насыщен фортами и поселениями. Мы должны послать экспедиции к долине реки Колумбия, с тем чтобы она была заселена американцами.
— Согласен, сенатор Бентон, — ответил раскрасневшийся Джон. — Мы должны обследовать каждую милю целинных земель. Но мы не можем отдать беззащитные группы переселенцев на милость враждебных индейцев, пустынь, снежных горных хребтов, мы должны убедить, что эти карты точны.
Джесси почувствовала руку на своем плече. Она повернулась и увидела, что Николлет в восторге от своего протеже.
— Молодой лейтенант прав, — шептал он. — Подумать только, мисс Джесси, на этой огромной карте Миссури, для которой он сам собрал б
_/6/_
Зная, что лейтенант Фремонт приглашен, Джесси попросила Мейли приготовить особенно вкусный обед. Однако ее предупреждение воздерживаться от споров не подействовало. Он с сожалением отложил нож и вилку, когда Том Бентон призвал его убедить редакторов двух газет, сотрудника кабинета и нескольких конгрессменов в том, что земля между Миссисипи и Скалистыми горами плодородна и хороша для поселений.
В гостиной повеяло первым теплом надвигающегося лета, предвещавшим, что вскоре Вашингтон-Сити будет задыхаться от зноя. Джесси надела легкое батистовое платье. После чашки кофе она предложила Джону пойти в сад подышать свежим воздухом. Алые вьющиеся растения оплели высокие стены, окружавшие сад. Спустившись с веранды, они прошли вдоль небольшого импровизированного навеса, под которым висели два деревянных бочонка. Почувствовав вопрошающий взгляд Джона, Джесси объяснила:
— Это душ отца. Он принимает ледяной душ утром и вечером как часть старого армейского режима. Он говорит, что получает от этого удовольствие, отец любит трудности. Я иногда думаю, что он любит их ради них самих.
— Вполне возможно! — понимающе воскликнул лейтенант. — Мне доставляют удовольствие трудности в походе и сама по себе опасность неизведанного. Откровенно говоря, для меня самые болезненные трудности — это обязанность жить в большом городе среди толп людей.
— Действительно, лейтенант? — спросила она, слегка лукавя. — Недавно я слышала, что вы один из самых разудалых молодых людей в столице, даже когда нет танцев, вы остаетесь до трех часов утра.
Он покраснел.
— Ну хорошо, мисс Джесси, я молод, мне всего двадцать восемь лет. Временами мне нравятся красивые девушки и музыка, и если я должен жить в условиях цивилизации, чтобы завершить свою работу, то я вправе получить от этого наибольшее удовольствие. Но дайте мне мчащееся стадо бизонов, трехдневный форсированный марш через пустыню, пустую флягу; дайте мне прерию с дикими голубыми цветами, которой до этого не видел ни один белый человек, или неизвестную безымянную реку, шумящую рядом с ночной стоянкой, в то время как я лежу на земле и рассматриваю звезды…
Ухо Джесси уловило поэзию, прозвучавшую в его словах, ослабившую ревность, которую она питала, думая о нем как о члене столичного общества, недоступного ей из-за несовершеннолетия. Они прошли к летнему домику по обсаженной живой изгородью дорожке. Домик находился под тенью высокого платана, и большая часть его стен была увита темно-зеленым плющом. Они уселись рядом на деревянную белую скамью, в воздухе плавал острый аромат жимолости.
— Я не очень интересуюсь политикой, — сказал он рассеянно. — Я жду не дождусь дня, когда смогу вновь отправиться в экспедицию.
— Отец всегда говорил, что политика и наука — неподходящие соседи по койке, но как избавиться от этого? Вы ничего не можете сделать без помощи и разрешения конгресса, и вы ничего не можете сделать с конгрессом, не умея играть в политику.
Он кивнул в знак согласия с разумным доводом, затем откинулся на спинку скамьи с непроницаемым лицом и серьезными глазами. В прохладной тени дерева его отчужденность, казалось, усилилась. Джесси была обижена и озадачена его желанием отдалиться. Несмотря на его открытость и откровенность, у нее было ощущение, что она не может нащупать контакт с тем, что составляет его сущность. Ее первой реакцией в сумрачной музыкальной комнате школы мисс Инглиш было понимание того, что в его характере есть нечто таинственное, скрытое. Признаки уклончивости, отчужденности за уравновешенностью и привлекательностью пугали ее.
Джесси повернулась так, чтобы видеть его:
— Что случилось с Цецилией?
— Не знаю, — ответил он. — Я уехал из Чарлстона, а она осталась там. Почему ты спрашиваешь?
— Потому, что меня интересует любовь и меня вдруг осенило, что я ничегошеньки не знаю о ней.
— Боюсь, что ты обращаешься не к тому человеку, — усмехнулся он. — Я также мало знаю о ней. У топографа, проводящего большую часть своего времени в диких местах, мало шансов на любовь.
Они улыбнулись, сознавая, что находятся рядом, что ночь полна запахов земли, свойственных запоздавшей весне. Слова иссякли. Они подвинулись ближе друг к другу. Их руки сплелись, ее волосы прикоснулись к его губам, когда она положила свою голову ему на плечо.
Вдруг она увидела на дорожке своего отца и Николлета. Улыбавшийся Николлет шептал что-то Томасу Бентону. Ее отец напрягся. После настороженной паузы он подошел к летнему домику и позвал ледяным голосом:
— Джесси, иди сюда, в дом!
Она поднялась и вместе с Джоном Фремонтом, шедшим рядом с ней, последовала с отцом и Николлетом по садовой дорожке. В прихожей она заметила, что лицо ее отца было сурово-напряженным, а Николлета — извиняющимся. Игнорируя присутствие лейтенанта Фремонта, Том Бентон сказал:
— Джесси, попрощайся, пожалуйста. Время уже позднее.
В напряженной тишине слова, которые не решались высказать четверо присутствующих, были достаточно ясны и не требовали растолкования. Лейтенант Фремонт сказал тихим голосом:
— Я тоже должен откланяться. Спасибо за гостеприимство, сенатор Бентон, и за превосходный обед.
Он поклонился, снял свою шляпу с боковой вешалки и вышел. Николлет прошептал прощальные слова и тоже удалился.
Джесси прошла вслед за отцом в библиотеку, глядя на его широкую сердитую спину. После того как он опустился в свое кресло и закрыл руками лицо, она мягко спросила:
— Что я сделала?
Он посмотрел на нее, его лицо казалось изможденным и постаревшим.
— Джесси, — сказал он, — я поражен.
— Что вынудило тебя к таким чувствам? — поинтересовалась она.
— Это глупый, уклончивый вопрос, — ответил он хрипло. — Ты вела себя так откровенно, что даже Николлет сделал замечание. Я был так занят работой, что не сумел заметить…
Ее голос также звучал твердо:
— Я не сделала ничего, кроме того, что получила удовольствие от компании лейтенанта Фремонта. То же самое делал и ты. В чем же ты меня обвиняешь?
— В том, что ты влюбилась в него, — выпалил отец.
«Вот, — подумала она, — наконец-то все пошло в открытую. Я никогда не позволяла себе думать так, но сейчас отец выразил это словами».
— Возможно, ты и прав, — спокойно ответила Джесси. — Я не воспринимала такое понятие. Я знала, что лейтенант Фремонт — один из самых приятных и симпатичных молодых людей, с какими я когда-либо встречалась. Но ты не одобрял романтических рассказов, а литература об исследованиях не может помочь молодой девушке в осознании того, что она влюблена. Теперь же, когда ты поставил меня перед фактом, я полагаю, что люблю его.
Том Бентон произнес сдержанным тоном:
— Лейтенант Фремонт не появится больше в нашем доме; его не станут приглашать, и ты его больше не увидишь.
— Но почему ты наказываешь его? — спросила она.
— Он заставил тебя влюбиться в него.
— Заставил меня! — Ее голос был таким же плоским, таким же напряженным, как у отца. — Что, у меня нет собственного рассудка? Действительно, отец, это недостойно тех лет твоего наставничества. Ты знаешь, что я отнюдь не слабый или глупый ребенок…
— Тем не менее сюда он больше не придет. И ты не увидишь его. Брак слишком авантюрный и может соблазнить лейтенанта.
— Лейтенант Фремонт не авантюрист. Он один из наиболее талантливых и многообещающих мужчин в Вашингтоне. Ты сам говорил это.
— Может быть. Но он не столь многообещающий, чтобы не видеть, какие преимущества дает женитьба на дочери сенатора Бентона.
Глаза Джесси вспыхнули от возмущения. Она подошла к окну, отодвинула шторы и устремила взгляд на темно-зеленые поля вокруг Вашингтона.
— Итак, ты думаешь, что произвел на свет такую непривлекательную, не вызывающую интереса дочь, что лейтенант не мог влюбиться в нее за ее собственные достоинства?
Том Бентон сказал более спокойно:
— Прости, дорогая, я не хотел умалить твое обаяние и значение. — Однако его голос все еще оставался холодным. — Джесси, я должен защищать тебя. Ты слишком молода, чтобы знать…
— Сенатор, — сказала она размеренно, — вы прибегаете к самой плохой софистике. Считаете ли вы, что я была слишком молодой, чтобы научиться читать в четыре года, слишком молодой, чтобы в пять лет просиживать в библиотеке конгресса, слишком молодой, чтобы совершать с вами выезды на охоту и в лагеря, слишком молодой, чтобы в восемь лет слушать вас с сенатской галереи, читать вместе с вами увесистые серьезные книги, слишком молодой, чтобы в десять лет начать записывать ваши речи, слишком молодой, чтобы в четырнадцать лет стать вашим советником и доверенным лицом, бродить по вечерам по улицам Вашингтона, а вы в это время решали проблемы и проверяли правильность своего решения по моей реакции? А теперь вдруг вы суете мне в лицо календарь и заявляете, будто я недоразвитая, не доросшая до семнадцати лет, ребенок, не ведающий, что делает.
Она продолжала говорить, безжалостно используя свое преимущество, как это делал Том Бентон, когда его желания оказывались под ударом.
— Я никогда не оспаривала ваше мнение. Если меня хвалили за хорошую работу, я работала еще более упорно, чтобы заслужить еще большую похвалу, и вы даже заявляли, что вам вскоре придется пойти на выучку ко мне. А теперь, при первом повороте событий, который вам не по вкусу, вы превращаетесь в раздраженного отца, стремящегося давить тяжелой рукой.