Я их даже не запирал на ночь. А ведь я — тот самый парнишка, который когда-то бросил колледж из-за отсутствия денег на оплату учебы и гамбургеров на обед.
Я отодвинул камни прочь и подошел к окну. У меня было окно, так как я сказал Стар, что кабинет без окон мне не нравится. Это случилось сразу же после нашего приезда, и только спустя несколько месяцев я узнал, сколько зданий пришлось снести, чтобы доставить мне удовольствие. Я-то думал, что они просто пробьют в стене окно.
Вид был чудесный — скорее парк, чем город, прекрасные здания не громоздились друг на друга, а были разбросаны в беспорядке. Трудно было поверить, что город этот по размерам не уступает Токио. Его инфраструктурный костяк не был виден, а население работало чуть ли не в другом полушарии планеты.
Слышался шум — слабый, как гудение пчел, отдаленно напоминавший приглушенный гул Нью-Йорка, говоривший о том, что вокруг меня живут люди, у каждого из которых есть работа, есть цель, есть своя функция.
А моя функция? Консорт!
Жиголо![142]
Стар, сама не подозревая того, ввела проституцию в мир, который до того ее не знал. В невинный мир, где мужчины и женщины ложились в постель вместе только потому, что им этого хотелось.
Принц-консорт — не проститутка. У него есть работа, часто очень утомительная — он представляет свою супругу, он присутствует при закладке зданий, он произносит речи. Кроме того, у него есть обязанность быть королевским производителем — следить, чтобы королевская порода не вымерла.
У меня ничего подобного не было. Даже обязанности развлекать Стар — черт побери, да в радиусе десяти миль от меня найдется не менее миллиона мужчин, которые с радостью ухватятся за такой шанс.
Предыдущая ночь была плохая. Она плохо началась и перешла в одну из тех утомительных постельных конференций, которые бывают у всех супружеских пар и которые гораздо хуже приличного скандала. У нас как-то был такой — очень домашний, какой бывает у тружеников, замученных начальством и счетами.
Кроме того, Стар сделала то, чего никогда не делала, — внесла в дом свою работу. В виде пяти человек, имеющих отношение к какой-то межгалактической склоке, я так и не узнал, к какой, так как спор продолжался несколько часов, и иногда они говорили на незнакомом мне языке.
Меня они начисто игнорировали, будто я мебель. На Центре людей редко представляют, и если вы хотите с кем-то заговорить, вы говорите ему «лично» и ждете. Если вам не ответят — отходите. Если вам ответят — обменяетесь биографическими данными.
Никто из них ничего подобного не сделал, а уж я и подавно. Раз уж они пришли в мой дом, то это их обязанность. Они же вели себя так, будто это не мой дом.
Я сидел как Человек-Невидимка и все больше распалялся.
Они доказывали что-то свое, Стар слушала. Вдруг она позвала своих служанок, и они стали ее раздевать и причесывать. Центр — не Америка. У меня не было причины считать себя шокированным. То, что Стар делала, было грубостью по отношению к ним, она показывала, что относится к ним как к мебели (она, значит, оценила их поведение со мной).
Один из них сказал обиженно:
— Ваша Мудрость, я хотел бы, чтобы вы выслушали нас, как обещали (я расширительно передаю их жаргон).
Она холодно ответила:
— Только я одна могу судить о своем поведении. Больше никто.
Верно. Она могла судить о своем поведении, они — нет. И, подумал я с горечью, я — тоже нет. Я злился на нее (хотя и понимал, что это мелочь) за то, что она вызвала служанок, за то, что готовится ко сну в присутствии этих болванов, и я намеревался ей сказать, чтобы такое никогда не повторялось. Потом раздумал.
Вскоре Стар оборвала их:
— Он прав. Вы — не правы. Так и делайте. Уходите.
И все же я решился затронуть этот вопрос под соусом возражения против приглашения в наш дом «деловых» людей.
Однако Стар нокаутировала меня с ходу. В ту же минуту, когда мы остались одни, она сказала:
— Любимый, прости меня. Я согласилась выслушать этих глупых путаников, а дискуссии длились бесконечно, и тогда я подумала, что дело кончится быстрее, если я вытяну их из кресел, заставлю постоять и дам понять, что мне все это надоело. Я и не предполагала, что они снова сцепятся здесь и что пройдет столько времени, прежде чем я ухвачу смысл разногласий. А я знала, что если перенести дело на завтра, оно опять затянется на долгие часы. Сама проблема очень важна, и оставлять ее без решения нельзя. — Она вздохнула. — Но этот ужасный человек… И вот такие пролезают на самый верх! Я даже подумала, не устранить ли его физически, а вместо этого пришлось ему же поручить исправление собственных ошибок, иначе та же ситуация могла возникнуть заново.
Я не смог даже намекнуть ей, что ее решение родилось просто под влиянием раздражения. Человек, которого она только что осуждала, был тем самым, в пользу которого она вынесла решение. Поэтому я сказал:
— Пошли спать, ты устала. — И сам же не удержался, чтобы в душе не осудить ее.
Глава 19
И мы отправились спать.
Тут она сказала мне:
— Оскар, ты сердишься.
— Я этого не говорил.
— Но я чувствую. И не только сегодня, и не только из-за этих тупиц. Ты ушел в себя, ты несчастлив.
— Пустяки.
— Оскар, все, что беспокоит тебя, не может быть пустяками для меня. И я ничего не смогу с этим поделать, пока не узнаю, в чем причина.
— Что ж… Я чувствую себя чертовски бесполезным.
Она положила свою мягкую сильную руку мне на грудь.
— Для меня ты очень полезен. А почему ты чувствуешь себя бесполезным для себя? Лично?
— А ты посмотри на эту кровать! — Эта кровать была такой, о которой американцы не могут даже и мечтать. Она делала все, кроме разве поцелуя на сон грядущий. И была, подобно этому городу, очень красива и, подобно ему, скрывала свой «костяк». — Такое ложе стоило бы на Земле больше, если бы его сумели там соорудить, чем самый лучший дом из тех, в которых жила моя мать.
Стар подумала.
— Ты хотел бы послать матери денег? — Она потянулась к стоявшему у изголовья коммуникатору. — Достаточно ли дать адрес «Военно-воздушная база Элмендорф, Америка»?
(Не помню, чтобы когда-нибудь называл ей адрес матери.)
— Нет, нет! — Я сделал знак передающему устройству заткнуться. — Ничего я ей не хочу посылать. Ее муж получает достаточно, и от меня он денег не возьмет. Не в этом дело.
— Тогда я не вижу, в чем оно. Кровать ничего не значит, значение имеют лишь те, кто в ней лежит. Если тебе не нравится эта кровать, мы достанем другую. Или будем спать на полу. Кровать ничего не значит.
— Эта кровать о’кей. Единственно, чем она плоха, так это тем, что не я за нее платил. Платила ты. И за этот дом. И за мою одежду. И за мою еду. Все это мои… мои игрушки. Все, что у меня есть, дала мне ты. Ты знаешь, кто я такой, Стар? Жиголо! А ты знаешь, кто такой жиголо? Что-то вроде мужчины-проститутки.
Одна из наиболее раздражающих привычек моей жены заключается в том, что она отказывается прикрикнуть на меня, если я явно напрашиваюсь на ссору. Она внимательно посмотрела мне в глаза.
— В Америке ведь все работают, верно? Люди работают все время, особенно мужчины?
— Вроде того.
— Но этот обычай существует не везде, даже на Земле он неповсеместен. Француз, например, счастлив, если у него много свободного времени. Он заказывает еще чашечку cafe au lait[143], и стойка блюдечек на его столике быстро растет. Да и я не очень люблю работать. Оскар, я испортила вечер из-за своей лени — не хотелось завтра с утра заниматься этой тягомотиной. Этой ошибки я больше не повторю.
— Не в этом дело, Стар. С тем вопросом мы покончили.
— Знаю. Но первый вопрос редко оказывается ключевым. Да и второй — тоже. А иногда и двадцать второй. Оскар, но ты же не жиголо.
— А как прикажешь меня называть? Если что-то выглядит как утка, крякает как утка и ведет себя как утка, то я называю это уткой. А если ты назовешь ее букетом роз, то она от этого крякать не перестанет.
— Нет. Все, что нас окружает, — она повела рукой, — кровать. Эта чудесная спальня. Пища, которую мы едим. Мое платье и твое. Наш милый бассейн. Ночной дворецкий, на случай, если нам захочется получить певчую птицу или спелый арбуз. Наши дивные сады. Все, что мы видим, ощущаем, что используем или хотим иметь — и еще тысячи вещей, находящихся вдали От нас, — все это заработано твоей собственной могучей рукой. Все это твое по праву.
Я засопел.
— Именно так, — настаивала она. — Таков был наш контракт. Я обещала тебе много приключений, большие сокровища и еще большие опасности. Ты сказал: «Принцесса, вы получили своего мальчика на побегушках». — Она улыбнулась. — Такого большого мальчика! Мой любимый, думаю, что опасностей было больше, чем ты ожидал… И поэтому мне до сего дня доставляло огромное наслаждение делать так, чтобы и сокровищ было больше, чем ты мог себе когда-нибудь представить. Пожалуйста, прими их без ложной скромности. Ты заработал и их, и гораздо больше — столько, сколько ты захочешь иметь.
— Хм… Если даже ты права, то этого слишком много. Я тону в них, как в болоте.
— Но, Оскар, ты же не обязан брать ни крошки сверх того, что тебе нужно. Мы можем жить скромнее. В одной комнате, с кроватью, которая убирается в стену, если тебе так будет лучше.
— Это не решение.
— А может быть, тебе нужно холостяцкое убежище где-то за городом?
— Хочешь выбросить мои туфли, а?
Она сказала ровным голосом:
— Если ты хочешь, чтобы твои туфли были выброшены, тебе придется это сделать самому. Я прыгнула через твою шпагу. И не буду прыгать обратно.
— Полегче! Ведь это ты предложила. Если я не так понял тебя, то прошу прощения. Я знаю, что своего слова ты обратно не берешь. Но, может быть, ты о нем сожалеешь?
— Я не сожалею. А ты?
— Нет, Стар, нет… Но…
— Слишком большая пауза для такого короткого слова, — ответила она очень серьезно. — Ну, скажи же мне.
— Хм… Ну, просто так… А почему ты мне не сказала?
— Не сказала что именно, Оскар? Существует множество вещей, о которых можно говорить.
— Господи, да о многом! О том, что нам предстояло. О том, что ты Императрица… особенно перед тем, как ты позволила мне прыгнуть через шпагу…
Ее лицо не изменилось, хотя по щекам потекли слезы.
— Я могла бы ответить, что ты меня об этом не спрашивал…
— Я же не знал, о чем спрашивать!
— Это правда. Но я должна заметить, что если бы ты спросил, то я бы тебе на все ответила. Я могла бы сказать тебе, что не я «позволила» тебе прыгать через шпагу, а ты отверг все мои заверения, что нет нужды предлагать мне честь стать твоей женой по законам твоего народа… и что я девчонка, которую ты можешь тискать сколько пожелаешь.
— Я могла бы указать тебе на то, что я не Императрица и не Королева, а просто трудящаяся женщина, чья работа не дает ей даже такой роскоши, как право на благородство. Все это правда. Но я не буду прятаться за этой правдой. Я отвечу на твой вопрос. — Стар перешла на невианский язык: — Милорд Герой, я боялась только одного — если я не отдамся на твою волю, ты меня бросишь.
— Миледи жена, неужели ты думала, что твой рыцарь бросит тебя в твоих горестях? — Тут уж я перешел на английский: — Что ж, вот все и выяснилось! Ты вышла за меня замуж только потому, что тебе было необходимо освободить это проклятущее Яйцо, а твоя мудрость подсказывала, что я — непременное условие для удачи этого предприятия и что я могу задать стрекача, если ты не сделаешь того-то. Что ж, могу сказать, твоя мудрость в данном случае оказалась слабаком — я бы не сбежал. Хоть это и глупо, но я очень упрям. — И я стал вылезать из кровати.
— Милорд, мой любимый! — Теперь она рыдала уже в открытую.
— Извини, мне нужна пара туфель. Посмотришь, как далеко я их зашвырну! — Я был зол, как только может быть зол мужчина, гордость которого глубоко уязвлена.
— Ну пожалуйста, пожалуйста, Оскар! Сначала выслушай меня.
Я тяжело вздохнул.
— Давай выкладывай.
Она так крепко ухватилась за мою руку, что я лишился бы пальцев, если бы попробовал вырваться.
— Выслушай меня! Мой возлюбленный, все совсем не так! Я знала, что нашего дела ты не бросишь, пока мы его не завершим или пока все не погибнем. Это я знала! И не только потому, что у меня были сведения о твоем характере задолго до того, как я тебя увидела впервые, но и потому, что мы уже делили и радость, и опасности, и трудности. Я знала, что ты храбр. Но если бы это было необходимо, я опутала бы тебя паутиной слов, уговорила бы пока ограничиться только помолвкой — пока наше дело не будет завершено. Ты же романтик, ты бы согласился. Но, мой любимый! Я так хотела выйти за тебя замуж! Связать тебя с собой твоим обрядом, что… — Она остановилась, чтобы смахнуть слезы и высморкаться, — чтобы, когда ты увидишь вот это, и это, и это, и все вещи, которые ты назвал только что «своими игрушками», ты бы все равно остался со мной. Эта была не политика, это была любовь — любовь романтическая, любовь безумная, любовь к тебе самому.
Она уткнулась лицом в ладони, и я еле слышал, что она говорит:
— А я так мало знала о любви. Любовь — бабочка, которая сверкает, пока живет, и улетает, когда захочет. Ее нельзя удержать цепями. Я согрешила. Я пыталась связать тебя. Это было несправедливо и жестоко по отношению к тебе, я это вижу теперь. — Стар криво улыбнулась. — Даже у Ее Мудрости может не хватить ума, когда она становится просто женщиной. Но хоть я и глупая баба, я все же не так упряма, чтобы не признать, что причинила своему возлюбленному зло, особенно если эта правда смотрит мне прямо в глаза. Иди, неси свою шпагу. Я прыгну назад, и мой рыцарь получит свободу и выйдет из этой шелковой клетки. Иди, милорд Герой, иди, пока мое сердце сохраняет твердость.
— Иди, отыскивай свою шпагу, девчонка! Порка давно плачет по тебе.
Тут она широко улыбнулась — чистый сорванец!
— Но, мой милый, моя-то шпага осталась в Карт-Хокеше. Разве ты не помнишь?
— На этот раз так просто ты не отделаешься! — Я схватил ее в охапку. Стар крепка, ловка и на удивление мускулиста. Только я-то покрупнее, да она и не отбивалась по-настоящему. И все же я потерял лоскуток кожи и приобрел несколько синяков, прежде чем мне удалось придавить ей ноги и одну из рук. Я дал ей пару горячих, очень горячих, таких, что оставили четкие отпечатки каждого пальца. Но тут же потерял всякий интерес к этому делу.
Ну а теперь вы скажите мне — шли ли ее слова от сердца или была разыграна сценка с участием самой ловкой женщины во всех Двадцати Вселенных?
Спустя некоторое время Стар сказала мне:
— Как я рада, что грудь у тебя не такая колючая, как у других мужчин, мой прекрасный.
— Я с детства был хорошеньким ребенком. А сколько грудей ты проверила?
— Достаточно репрезентативную выборку. Дорогой, значит, ты решил еще немного подержать меня?
— Пока. Все будет зависеть от твоего хорошего поведения, как ты понимаешь.
— Лучше бы от плохого. Но… раз ты так расчувствовался… И если ты… лучше уж мне полностью облегчить душу и, если надо, выдержать еще одну порку.
— Ишь разохотилась! Раз в неделю — это максимум, слышишь!
— Как вам будет угодно, сэр. Слушаюсь, мой хозяин. Я прикажу утром доставить сюда мою шпагу, и ты можешь выпороть меня ею в свободное время. Если, конечно, поймаешь. И все же мне надо сказать тебе кое-что и снять тяжесть с груди.
— Нет там у тебя никакой тяжести, если не считать…
— Перестань! Ты лучше скажи, как часто ты ходишь к терапевтам?
— Раз в неделю. — Первое, что сделала Стар, она заставила меня пройти такую проверку здоровья, что медосмотр перед вступлением в армию кажется сущей безделкой. — Главный костоправ говорит, что мои раны не вполне зажили, но я ему не верю — никогда так хорошо себя не чувствовал.
— Он тянет, Оскар… Тянет по моему приказу. Ты уже полностью здоров, но я достаточно опытный врач, а я была очень внимательна. Но, мой дорогой, я сделала это из чисто эгоистических соображений, и теперь ты снова можешь сказать, что я жестоко и несправедливо отнеслась к тебе. Признаюсь — я иногда хитрю. Но мои намерения вполне достойны. Однако из личного и профессионального опыта мне известно, что благие пожелания чаще становятся источниками бедствий, чем все другие обстоятельства, вместе взятые.