Тело Акулы-Карпова, аккуратно прикрытое дырявым тюремным бушлатом, лежало в углу на ледяном бетонном полу шестнадцатой камеры третьего блока. Вора-наркомана задушили металлической струной. Она обвилась вокруг его шеи, глубоко врезавшись в кожу под подбородком. Труп успел уже остыть.
– Сколько человек в этой камере? – спросил Колосов растерянного надзирателя.
– Всего шестьдесят, на прогулку выводим тремя партиями и…
– Переводы из других камер в последнее время были?
– Нет, вот уже неделю никого не переводили, тут и так переполнено все, – надзиратель испуганно и зло разглядывал мертвеца. – Сами своего же прикончили. Это ж надо! За что? Он ведь вроде в авторитете тут был. И ведь даже конвой не позвали! Если б вы не приехали, не вызвали его, все бы только на вечерней поверке обнаружилось. Время выиграть хотели, гады, следы заметали. Круговая порука же тут, товарищ майор. Как волки они здесь.
– Михайлова это работа, Крестный. Не в прямую, но… – шепнул Халилов, когда они остались вдвоем в коридоре. – Бриллиант Гоша сейчас в Можайском СИЗО сидит, банда его в Волоколамске – их специально по разным точкам разбросали, но… Голову даю на отсечение – это он Акуле не простил наезда в поезде. Моего «Лжедмитрия» ему не простил, потому что был уверен, что в поезде стволом ему угрожал и матом крыл Акула. Что Акула здесь сидел, до него слушок дошел, ну Бриллиант и… Ч-черт! Тюрьма как озеро, Крестный. Бросишь камень – круги далеко разойдутся, очень далеко. Среди этих шестидесяти, что сидели в этой камере, есть один, а вернее, двое-трое, которым Акулу просто-напросто заказали из Можайска. Телеграф тут местный камерный, как часы, зараза, работает. И вот что, Крестный, скажи этому лопуху-надзирателю, местной охранке всей скажи: искать убийц надо в первую очередь среди этапников. Сегодня среда, этапирование в четверг, то есть завтра. Если не будет достаточных улик, а их за такой короткий срок никто суду и не представит, все этапники – они же теперь за судом числятся – из этой камеры должны будут отправиться на зону. А там концы ищи-свищи.
Колосов навел справки у начальника изолятора. Оказывается, этапированию из шестнадцатой камеры подлежало почти две трети заключенных – сорок семь человек.
Изолятор гудел как растревоженный улей. Весть об убийстве неизвестно каким способом – видно, и вправду беспроволочный катушечный камерный телеграф работал безотказно – распространилась по всему блоку с молниеносной быстротой.
– Теперь хлебать нам не расхлебать, Никит, – мрачно пророчествовал Халилов, созерцая из зарешеченного окна монастырские ворота, где среди колючей проволоки еще сохранились остатки лепного императорского вензеля с буквой Е – Елизавета. – А ты говорил, действуем строго в рамках ОРД! Какой тут тебе закон? Тут стихия, болото вонючее. Тюрьма-баланда, и-эх, насмотрелся и я в свое время. Взять бы автомат, да и… Застряли теперь мы тут, считай, на все выходные. Или я стал старый, невезучий, или – ты, Никит, а? Что-то мы с тобой, когда в связке в одной, все опаздываем. Ехали свидетеля по делу долбить, а свидетеля под самым нашим носом, как крысу, придушили. Ошибки в привычку начинают входить, а это… – Ренат помолчал, а потом закончил глухо: – Ежели и вправду Бриллиант с Акулой посчитался, в чем я лично не сомневаюсь, считай, на моей совести этот несчастный доходяга, Никит. Я виноват. И точка. Вот чего я не учел совсем: Михайлов – калач тертый и мстительный. И никому просто так на себя голос повышать не позволит, а тем более пугать, на пушку брать. Аккуратненько по всем своим должкам платит. И делает это всегда чужими руками. Хоть с местью и не особенно торопится.
Ренат всегда страдал излишней категоричностью суждений. Однако его версия гибели Акулы и Колосову представлялась самой вероятной. Убийство в переполненной камере следственного изолятора – вещь редкая в наши дни, из ряда вон выходящая. На то, чтобы заказать кого-то прямо в камере, нужны либо очень большие деньги, либо приказ очень крупного и влиятельного преступного авторитета.
Глава 21
ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ
Что ждет нас завтра? А бог его знает. Пытаться угадать это сегодня – труд напрасный. ЭТА ВСТРЕЧА в принципе не давала ничего. И Катя это хорошо понимала. Более того, если бы кто-то прежде, когда она еще работала следователем, сказал ей, что кто-то из ее коллег обратился за информацией к гадалке, она бы только посмеялась над незадачливым простофилей. Или покрутила бы пальцем у виска. Правда, идея посетить Госпожу Лейлу как-нибудь при случае зародилась у Кати почти сразу же после происшествия на пути в Уваровку, когда они с Мещерским отбили внука цыганки от собак. Поначалу беседа представлялась чем-то вроде интервью для рубрики «Очевидное – невероятное». Но обращаться к гадалке-ворожее с просьбой: «А не могли бы вы, ясновидящая госпожа, указать нам убийцу?» – Кате, естественно, и в голову тогда не приходило, до тех пор пока…
Гадалкам Катя не верила. Вообще и в принципе. Экстрасенсов, магов, как белых, так и черных, чуралась. К колдунам из тех, что дают объявления в газеты: «Приворожу с гарантией», испытывала брезгливую жалость. В душе она порой горячо сочувствовала следователям и даже иногда палачам великой инквизиции, искоренявшим ведовство в средние века, ибо видела в них несгибаемых борцов за порядок и законность – то бишь своих коллег. И, читая отчеты о процессах над ведьмами в оксфордской «Истории ведовства» Роджера Харта или «Молот ведьм» Инситориса и Шпрингера, она всегда целиком была на стороне святых отцов церкви, некогда выжигавших колдовскую заразу каленым железом. Современные же маги-чародеи представлялись Кате все сплошь пьяницами, тунеядцами, мошенниками или полоумными шутами из тех, кому делать больше нечего. Время от времени какой-нибудь очередной маг и волшебник звонил в пресс-центр ГУВД и в целях саморекламы предлагал организовать ему встречу с оперативным составом управления розыска, дабы продемонстрировать свои выдающиеся экстрасенсорные способности типа: «нахожу краденое, в том числе и угнанные машины», «определяю судьбу человека и местонахождение пропавших без вести», ну и все в таком духе. Пару раз такие встречи действительно проходили, но на поверку все хитроумное сыскное чародейство оказывалось блефом чистейшей воды.
Но вот так уж случилось, что сама Катя, здравомыслящая, трезвая реалистка, чуждая прежде всякой мистики и экстрасенсорики, внезапно почувствовала острую необходимость самой окунуться в мир неизведанного, странногои сверхъестественного.
Говорят, что потребность обратиться к волхвам хоть раз в жизни да посещает почти каждого человека. И случается это обычно в какие-то важные, переломные моменты жизни. Судьба словно властно требует, чтобы ею заинтересовались всерьез, приоткрыли бы пелену грядущего. Или хотя бы попытались получить иллюзию того, что эта пелена может подняться.
В глубине души Катя и объяснить-то толком не могла, зачем она собирается к цыганке. Ее судьбы все происшедшее вроде бы пока и не касалось. О том, что какие-то откровения гадалки принесут пользу ходу следствия – вообще подумать было смешно. С точки чистой журналистики, правда, кое-какой смысл в таком экстравагантном визите имелся. Если в будущей статье, посвященной раскрытию «тайны раздольского кошмара», изящно намекнуть, что делу помогла какая-то ясновидящая потомственная колдунья, такая пикантная подробность придала бы всему криминальному репортажу совершенно особый колорит. Таким материалом мог бы заинтересоваться не только «Криминальный дайджест», но и «Огонек».
Однако репортерский азарт был все-таки не главной причиной, заставлявшей Катю стремиться в гости к Госпоже Лейле. По правде говоря, Кате хотелось обсудить именно с цыганкой ту тему, которую она неудачно пыталась обсуждать с Мещерским – тему ликантропии, тему вервольда – человека-зверя. Фантастические мысли на этот счет возникали у Кати все чаще. Мещерский дал проблеме ликантропии самое прозаическое, как ей казалось, толкование. Но ведь вервольд – это не только какой-то там киношный мистико-эротический символ суперсамца, но и легенда, страшная сказка, суеверие, волшебство, миф. И об этой злой сказке не с умником Мещерским, видно, надо было толковать, а с человеком, который… Словом, гадалка на роль такого человека подходила чрезвычайно: самое оно.
Катя осуждала себя за такие никчемные и бредовые мысли – действительно «Оборотень в Павлово-Посаде! Караул!» – хоть стой, хоть падай, но… ничего не могла с собой поделать. В душе она, как и все мы, порой жаждала сказок, а злых ли, добрых – это безразлично. Лишь бы теплилась надежда: чудо возможно. Стоит только очень захотеть, выплеснуть из переполненной чашки вчерашний чай и наполнить ее вновь из свежего зачарованного источника.
Поехать в Раздольск на весь день Катя планировала в пятницу. Накануне посетила в управлении отдел по розыску без вести пропавших. Взяла там у начальника фото Яковенко. Потом зашла к знакомым сыщикам в отдел убийств. Сотрудников на месте было мало – все по командировкам в районах. Добрый Воронов, дежуривший на сутках, дал ей по ее просьбе фото Сладких и Антипова-Гранта, сделав ксерокс со снимка из спецкартотеки. Эти фотографии Катя брала для того, чтобы было с чего начать разговор с цыганкой. Каким он будет и к чему приведет, Катя загадывать не хотела. Господи, если б она только знала, что случится с ней в Раздольске, – сто раз подумала бы, перед тем как ехать к цыганам!
Придирчиво изучив железнодорожное расписание, она выбрала восьмичасовую утреннюю электричку: не все как барыне на машине в район кататься. Пора и как всем попутешествовать – «трясясь в прокуренном вагоне…» – эх!
Электричка тащилась медленно и нудно, со всеми остановками. Катю клонило в сон, разморило на солнышке. За окном – поля, поля, кругом поля. Пьяница, свернувшись клубочком, сладко дрыхнет на соседней лавке, старухи богомолки из Лавры в Усово-Дальнее собрались. Садоводы, точно верблюды, с горбами рюкзаков и коробками рассады, пацаны – школьные прогульщики последних учебных деньков с удочками, хмурая личность в кепке с газетой «Лимонка» и надписью на черной, сто лет не стиранной майке: «Национал-большевизм победит!», торговцы-коробейники, истово рекламирующие моментальный клей, мозольные пластыри и собрание сочинений Рафаэло Сабатини – словом, пригородный поезд, подмосковная жизнь…
На станции, время уже близилось к полудню, первая же бабка-торговка шарахнулась от Кати как от чумы, едва лишь услышала вопрос, на каком автобусе лучше проехать в цыганский поселок. Подвезти туда за сорок тысяч рядился частник на «Москвиче» времен двадцатой пятилетки. Катя заявила, что за такие деньги она «Мерседес» поймает. Наконец какой-то робкий интеллигентный старичок посоветовал ей дождаться рейсового маршрута «К», доехать до химчистки, а там уж мимо стадиона, пустырей и новостроек – напрямик.
И Катя двинулась навстречу приключениям. В сумочке ее лежали фотографии и диктофон. Сердце время от времени тревожно екало в груди, новые туфли на девятисантиметровых каблуках пребольно жали, ласковый, почти летний ветерок перебирал волосы, нашептывал в уши разную приятную чушь. И в целом (если не считать туфель) Катя ощущала себя вполне комфортно. Она снова была предоставлена самой себе: ни тебе командиров, ни начальников, ни умников-советчиков, ни насмешливых скептиков. Делай что хочешь, поступай как знаешь. Авось и… Красота!
Едва только она вступила в пределы цыганского поселка и увидела на пригорке тот самый дом из красного кирпича за гигантским забором, как ее оглушил шум, гам, визг, грохот, лязг, скрежет. В поселке продолжала кипеть стройка: громыхали самосвалы, работал экскаватор, где-то забивали сваи, пилили и строгали доски электрорубанком. По дороге сновали рабочие – по виду явные шабашники – и какие-то провинциальные усатые брюнеты все сплошь в турецкой коже, несмотря на жару.
Поначалу Катя не встретила никаких цыган. И только когда бетонка привела ее к подножию пригорка, она увидела у артезианского колодца кучковавшуюся стайку смуглых детишек лет от двух до пяти. Оглушительно крича, они кувыркались в пыли, хохотали, нажимали кнопку на кране и брызгались водой. На Катю они смотрели агатовыми быстрыми глазенками, тыкали в ее сторону пальцами и тараторили, тараторили… Язык, увы, был Кате незнаком. Она лихорадочно вспоминала: как принято приветствовать цыган? Но, кроме будулаевского перла «здравствуйте, ромалы», ничего на ум не приходило.
Катя громко постучала в калитку. Она тут же растворилась, словно кто-то с той стороны ждал гостей. Открыла молодая цыганка в простом ситцевом платье с короткими рукавами.
– Здравствуйте, я бы хотела видеть Госпожу Лейлу, – сказала Катя кротко.
– Вы записывались по телефону? На какой час вам назначено?
Катя прикусила язык: вот так-так. Тут, оказывается, по записи, как к дантисту.
– Я не записывалась, но мне нужно… – Дорогая моя, красавица моя, яхонтовая, всем, всем нужно. Позвоните, вас запишут. И приезжайте в другой раз, – калитка с лязгом захлопнулась.
Катя чувствовала себя так, как и положено чувствовать, когда вас гонят в шею. Вот тебе и: «Приходите, приезжайте в любое время…»
Из окна на втором этаже кто-то выглянул. Мужчина. Гаркнул на весь двор. За забором надсадно заорал петух, заквохтали куры. Калитка снова приоткрылась. Теперь, кроме девицы, там появился какой-то паренек: худенький брюнет в толстых роговых очках. В его фигуре было что-то такое, что Катя сразу поняла – инвалид. Только когда он повернулся боком, до нее дошло – горбун. Оттого диспропорция во всей фигуре. Он был очень юн, совсем еще мальчишка. Смуглый, черноглазый, с толстыми губами. Улыбнулся робко. Цыган-мужчин Катя прежде видела только по телевизору в фольклорных ансамблях. Издали они казались огненно-темпераментными, сладкоголосыми и напоминали в своих атласных рубахах заморских жар-птиц. Цыгана в очках она видела впервые в жизни, и это было очень странное зрелище.
– Извини, извини великодушно, милая, мы тебя не узнали, – затараторила девица. – Заходи, отдохнешь с дороги. Это вот Георгий – сын моей тети, и Никола сейчас прибежит. Проходи в дом, не стесняйся. Тетя Лейла сейчас выйдет. Она прилегла на часок. Сердце у нее, сердце, милая… Врач говорит, в больницу надо ложиться. – Она говорила по-русски с южным акцентом, так, как говорят в Одессе или Николаеве, – мягко, с придыханием, однако быстро, четко. Смуглое лицо ее то и дело озарялось белозубой улыбкой. – Тебя дядя Симеон из окна увидал.
Катя вошла. Весь двор был забит машинами: желтое такси, две иномарки, «девятка» и старая «Победа»-»жучок». В остальном весь участок пока еще был захламлен стройматериалами. Юный горбун в очках, явно робея, хрипло откашлялся и пригласил Катю в дом. Он доходил ей едва до плеча.
Внутри их встретили прохладные сумерки просторного холла-прихожей и… груда обуви у двери в углу, беспорядочно наваленной на новенькое ковровое покрытие. Столько обуви и такой разной Катя видела только в магазине: детские сандалики, кроссовки, женские лодочки, разбитые стоптанные башмаки, калоши, чешки, модельные «шузы» на толстых каблуках, вьетнамки резиновые – словно тут целый полк разувался. Катя поняла: тут, как на Востоке, видимо, ходят дома без обуви. Ковры, наверное, дорогие. Очкарик стряхнул с ног кроссовки. Катя тоже сняла туфельки. Боже, ну и красота так вот босиком! Без этих фирменных ходуль.
– Проходите вот сюда, – Катю провели направо по коридору, распахнув перед ней дубовую финскую дверь. За ней всю комнату занимал огромный, как футбольное поле, стол, накрытый узорчатой индийской скатертью. Под потолком несколько клеток с канарейками. На подоконниках – буйство комнатной флоры. В простенке между окнами – большое распятие и великолепный портрет маслом в золоченой раме. Катя узнала на портрете Николая Сличенко в черном, расшитом серебром концертном костюме. Послышался шум со второго этажа, по лестнице спускалась ватага детей. Все девочки в ситцевых платьицах с косичками – точно гнутая черная проволочка. Спутница Кати прикрикнула на них, они на секунду умолкли, потом снова затараторили, побежали во двор – играть.
Неизвестно отчего, но этот только что отстроенный, пахнущий смолистым деревом, набитый детворой, обувью, канарейками, кактусами и такими чудесными портретами цыганский дом очень понравился Кате. Она улыбнулась горбуну: