Но что мог сделать небольшой отряд необученных добровольцев против такой силы турок?..
... Друзья стояли друг против друга. Бабу подергивал правым плечом. Высокий, горбоносый, на переносице глубокая складка: часто хмурил брови. Сильный овальный подбородок, всегда чисто выбритый, на этот раз зарос черной щетиной. Христо заметил в нем седину.
На уряднике неизменная коричневая черкеска. На узком ремне с серебряными брелоками висел кинжал в ножнах из чистого серебра, на боку пистолет в мягкой кобуре. Походка быстрая: прежде ступал на ступню, оттого не слышен и пружинистый шаг.
Болгарин, напротив, роста небольшого, едва достигал плеча Бабу. У него крупные черты лица, прямой широкий нос и грустные глаза. В иссиня-черных волосах седая прядь. Лоб открытый, изрезан морщинами.
— То, что ты мне сказал, ранило мое сердце... Сколько раз и черногорцы, и сербы, и болгары поднимаются, а победа остается за турками. Ты не представляешь, Бабу, как мне больно... Снова- поражение! Я не знаю такого болгарина, который не отдаст свою жизнь, только бы его детям жилось без страха.— Христо отвернулся, очевидно, устыдившись своих чувств.— Тебе, Бабу, не понять нас. Ты не слышишь, как стонет земля моих отцов, ох, как стонет! Ты думаешь, турок так силен? Нет, но его не одолеть нашими пушками, у которых стволы из черешни, пока не поднимутся все... Восстанет Панагюрище, а Братца молчит. Поднимется против турка болгарин, а серб выжидает. А турку это и надо, он бьет нас по очереди... Вот почему иноверец до сих пор хозяйничает на Балканах... Эх, сколько довелось мне пережить, Бабу. Сердце мое, кажется, превратилось в камень. Если меня когда-нибудь окружат турки и у меня не окажется патронов, то я вырву из груди свое сердце, чтобы ударить камнем по турецкой голове... Эх, Бабу, Бабу... Ты знаешь, мне уже не так больно, как раньше. Даже... Честно говоря, мне легко.
— Что? — У Бабу от удивления расширились глаза.
— Я вижу начало конца султанской империи. Она же держится на человеческих костях... Я видел поличьбу, Бабу!
— Что за чудо это... По...полич...
— Поличьба? Это значит знамение. Моя поличьба — это звезда, в которую я верю...
— С хвостом, что ли? — усмехнулся кончиками губ Бабу.
— Нет, в черкеске и с кинжалом...
— А-а,— осетин слегка ударил друга по плечу,— ишь ты!
— Эх, Бабу, как мне хочется видеть Болгарию свободной...
Что мог ответить ему Бабу, как успокоить человека, у которого плачет сердце? Бабу придержал Христо за руку, и они пошли медленнее.
— Я тебе уже говорил, Христо, что наши горы сказали мне: «Ты не родился мужчиной, если не отомстишь врагам». И черногорец, и серб, и болгарин, и осетин помнят сыновний долг. Поэтому-то не хотел умирать Ивко... Нет, не смерти он боялся, а невыполненного долга перед родом своего отца. Ты разве забудешь его слова: «Трус я, трус, а то бы не умирал...» Генерал посылает тебя в гости к туркам,— неожиданно закончил Бабу, ему показалось, что глаза болгарина вспыхнули на мгновение.— Да, вот что... — Бабу замялся.
Обеспокоенный Христо не выдержал и схватил урядника за руку:
— Ты хочешь сказать еще что-нибудь неприятное?
— Нет! Ты понимаешь...
— Говори! Ты слышал о Василе?
— Ничего не случилось, Христо... Генерал сказал, чтобы тебя представили к кресту за храбрость.
— А-а! — болгарин досадливо махнул рукой.— Кому это надо сейчас, Бабу?
Дальше они шли молча.
Тяжелые дни переживала русская армия. Пришли помочь сербам, а приходится отступать. И войск вроде собралось около 170 тысяч человек. Но у турок была хорошо вооруженная и обученная армия.
Первые семь дней сорокатысячная армия генерала Черняева победно двигалась вперед, сокрушая врагов. А потом турки во главе с Абдул-Керимом перешли в контрнаступление, и теперь трудно их остановить. Генерал Черняев с часу на час откладывал намерение уведомить князя Милана, что сопротивление бесполезно, да щадил его самолюбие.
... Навстречу Бабу и Христо попался священник в полном облачении, словно собрался на службу в храм. На левом боку болтался ятаган, а под мышкой прижата кремневка.
— Святой отец, ты все воюешь? — бросил ему на ходу Бабу.
Священник остановился.
— С крестом на груди ждать, пока турки голову отрубят? — Сказал и тоже пошел.
12
Бза проклинал тех осетин, что сто лет назад первыми согласились оставить горы, бросить могилы дедов и поселиться в долине. Тысячу раз он говорил самому себе, что осетины наказаны за это богом и обычаи поэтому рушатся. А ведь со времен нартов обычаи для осетин были превыше всего, даже самой жизни. Теперь же традиции отцов забываются, каждый поступает так, как находит нужным, и думает только о себе, а до других ему дела нет.
Вот и курьер из таких осетин. Не заботится о своем потомстве, оттого и не боится позора. Но в народе будут помнить о пощечине, которую он получил от Бза. Из поколения в поколение станут передавать об этом. И потомки проклянут имя отступника.
Пощечина наглому курьеру вызвала в селе оживленные толки. Обитатели нихаса в тот день шутили больше обычного, а вечером кто-то из них пригласил всех провести вечер за пивом и вспомнить былые времена. Что же касается Знаура и его сверстников, так они растерялись: не знали, как держаться возле старших. Ведь курьера проучил Бза, а не они, молодые, сильные.
Особенно горячее участие в истории с курьером принял Кудаберд. Хромой, не таясь людей, несколько раз бегал к нему домой и подбивал пойти к самому помощнику пристава и пожаловаться на Бза.
Уж очень хотелось Кудаберду отомстить за унижение, которому он подвергся на нихасе. С того памятного дня хромой затаил злобу против Бза и все искал случая напомнить ему о себе. И случай подвернулся...
Кудаберд побывал и у Сафара, обещая служить ему без вознаграждения, только бы тот помог досадить Бза. И Сафар рассказал о случившемся помощнику пристава. Русский чиновник расценил пощечину курьеру, как посягательство на власть, и велел немедленно привести к нему провинившегося. В ожидании, когда Бза предстанет перед ним, чиновник придумывал ему одно наказание за другим. Но вскоре вернулся стражник и доложил, что сыновья Бза прогнали его, угрожая расправой, если он еще раз появится у их дома. Тогда разгневанный не на шутку помощник пристава велел оседлать коня. Прихватив с собой курьера и подмогу из двух стражников, он галопом проскакал через все село.
Обеспокоенные сельчане высыпали на улицу и растерянно смотрели им вслед. Предчувствуя беду, люди не расходились, ждали на улице — не понадобятся ли. Они видели, как помощник пристава осадил взмыленного коня у дома Бза, и поспешили туда. Не сходя на землю, помощник пристава крикнул:
— Эй, старый ишак, выйди сюда!
Он нетерпеливо стучал кнутовищем по широкому носку сапога. Курьер, однако, не посмел перевести сказанные офицером слова.
— Эй, Бза, у твоих ворот ждут гости! — позвал он, придав своему голосу строгость.
Не мог не слышать их Бза. Но вышел не сразу. Не поднимая головы от земли, кивнул непрошенным гостям,
— Ты почему не явился в канцелярию? — переводил курьер.— Я за. тобой послал стражника...
Бза посмотрел на помощника пристава снизу вверх отчужденным взглядом. Вокруг собрались соседи. Взглянув на их хмурые лица, курьер смекнул, что лучше не раздражать сельчан, а то недолго и без головы остаться. Он озирался с опаской, пытаясь вызвать на своем лице угодливую улыбку.
Ничего не ответил Бза, словно не к нему обращались, лишь прищурил глаза. Но выдавала рука на кинжале: она дрожала, и старик не мог унять дрожь. Позади Бза застыли два сына, они готовы были броситься на обидчиков, скажи им Бза хоть слово. Сельчане теснее обступили чиновника.
— Раз-з-ойдись! — заорал помощник пристава.
Никто, однако, не подумал повиноваться. Стояли
молча. Но вот Бза вскинул руку и, указав в ту сторону, откуда приехал помощник пристава, произнес по-русски:
— Иды!
А сам повернулся и быстро ушел в дом.
— Ну, хорошо! — погрозил ему в спину помощник пристава. Он привстал на стременах и хлестнул коня, народ едва успел расступиться...
13
Моросило. Третий день висели над землей тучи. Они ползли из ущелья, и казалось, нет им конца. Дневальные развели костры, и все, кроме дозорных, устроились вокруг. Но пришел вечер, а с ним моросящий дождь, и пришлось прятаться в палатки. А там было холодно, сыро. Накануне Бабу нарубил тонких веток и устелил ими палатку, а Христо притащил три охапки травы и бросил поверх веток. И когда дождь загнал их в палатку, Бабу улегся, укутавшись в бурку, а рядом, завернувшись в палас, устроился Христо. Спать не хотелось, и болгарин стал напевать мелодию, запомнившуюся с детства. Но вот он перевел дыхание, спросил друга;
— Послушай, Бабу, ты не спишь?
— Сплю, Христо.
— Почему ты тогда не храпишь?
— Э, ты плохой человек, Христо. Почему ты так сказал обо мне?
— Да ты, Бабу, храпишь, как медведь.
Откинув полу бурки, Бабу сел и уставился на болгарина:
— Сегодня ночью сам послушаю, как я сплю,— Бабу засмеялся и потер глаза...— Мне и дома доставалось за это... Мы спали с братом в одной постели, и я ему дышал в ухо. Чего только Знаур не делал со мной! Эх, напишу я им еще одно письмо.
Болгарин натянул на голову сложенный втрое полосатый палас.
— Расскажи, Бабу, что тебе пишет брат?
— Письмо? — переспросил осетин.— Да я тебе уже пять, десять раз рассказывал.
— Пожалуйста. Когда я слушаю тебя, то мне кажется, что легче на душе. Боюсь, Басил попался к туркам, что-то долго не возвращается.— Христо перевернулся на левый бок.— Когда ты рассказываешь вслух, то кажется, письмо прислал мне мой отец. Интересно, как они там? Эх, когда же мы увидимся?
Бабу помнил содержание письма Знаура и даже во сне его повторял, и живо ему тогда представлялись аул, дом... Письмо не успокаивало его. Оно бередило душу, усиливало тоску.
— Если ты так хочешь, расскажу... Я тоже скучаю по дому.
Приготовившись слушать, Христо улегся удобнее.
— Слушай, Христо... «Милый брат Бабу! Мы были очень встревожены, не зная о тебе ничего. Но получив на днях твое письмо из Белграда, успокоились и очень благодарим тебя за него»,— Бабу умолк и, закрыв глаза, задумался.
Может, вспомнил, как в детстве пас овец, косил траву на крутых склонах, привязавшись веревкой к вбитому в землю колу.
— Ты что, уснул? — спросил Христо.— Рассказывай,— настойчиво потребовал он.
— Хорошо... «Ты пишешь, что послал несколько писем к нам, но мы не получали ни одного, иначе как бы я тебе не ответил? Я и так несколько раз собирался писать тебе, но никто в селе не знал твоего адреса...» Удивляюсь, как письмо Знаура нашло меня? Да тут можно потеряться, как овцы в лесу, и никогда тебе не выбраться отсюда..-. Ну, ладно... «Мы все, слава богу, живы и здоровы. Кланяются тебе все родные и знакомые. Фаризат чуть не прыгала, когда узнала, что ты здоров и прислал письмо. Зять Тотырбек откармливает барана, чтобы сделать кувд за твое здоровье».— Эх, когда я еще выпью пива? Слушай, Христо, поедем к нам! Женим тебя на моей сестре. Ты знаешь, сколько у Кониевых красавиц? Не захочешь кониевскую девушку, найдем у наших родственников. Вся Осетия нам родия!
Христо перевалился на другой бок, подложил ладонь под голову.
— Рассказывай! Ты забыл, о чем пишет дальше Знаур?
— «От тебя долго не было вестей, и Бза решил женить меня на соседке, сестре Бекмурзы»,— Бабу засмеялся, потом добавил: — Я же ее очень любил... Ждал, когда она подрастет... А когда я женюсь?
— А ты бродишь по белому свету, как хыш1... Послушай, Бабу. Как думаешь, а что если я напишу письмо самому...— Христо потер подбородок,— самому русскому царю? — Христо присел.— Так, мол, и так, ваше величество, уже пятьсот лет народ болгарский ждет Деда Ивана... И о сожженных домах в Копривщице напишу! И об убитых турками грудных детях в Ба-тацкой церкви... так и напишу, что одна ласточка весну не делает, один генерал не освободит славян от турецкого рабства. Посылай, батюшка, еще, еще... Скажи, сколько генералов нужно, чтобы помочь нам?
— Много, Христо.
— Я тоже так думаю...— Христо поднялся.— Пойду, Бабу, посижу у костра.
Болгарин вышел, а Бабу натянул на плечи бурку.
14
На нихасе сидели его обычные обитатели и вели неторопливый разговор.
— Да разве среди осетин есть еще настоящие мужчины? — горестно сказал Дзанхот и умолк в ожидании, авось да кто-нибудь захочет вступить в беседу. Но все молчали: ждали, что еще скажет самый старший из них. Зажмурив глаза, Дзанхот сухими, угловатыми пальцами теребил клинообразную бороду.
— Раньше мужчины походили на нартов. Даже я еще застал таких. И как только они родились? Что ни мужчина, то великан, ну, чуть меньше Белой горы,— рассказчик вздохнул и умолк на минуту-другую, потом продолжал: — О, кабардинские князья считали за честь породниться с такими соседями. В доме моего отца тоже воспитывался княжеский сын из рода Атажукиных.
Старик открыл глаза, но тут же прикрыл их ладонью: они у него слезились от яркого солнца. Откинувшись назад и пожевав губами, он обратился к сидящему рядом:
— Сандир, не помнишь ты имя того кабардинца?
Но Сандир то ли не слышал, то ли не понял, что
обращаются к нему, и продолжал сопеть носом. Тогда рассказчик ткнул его локтем в бок:
— Тебя я спрашиваю или кого? Что ты молчишь?
— А?! — встрепенулся Сандир,— Дзанхот, это ты?
— Забыл я имя кабардинца...
— О, как же, кабардинцы славились своими конями.
— Твой род, Сандир, тем и прославился, что больше наплодил глухих, чем мужчин,— рассердился Дзанхот и заерзал на месте.
Наступило неловкое молчание, и те, что помоложе, сделали вид, будто ничего не слышали. Им всем было интересно знать, куда клонит Дзанхот. Но из уважения к нему никто не показал своего нетерпения, не говоря уже о том, чтобы кто-то решился спросить его о чем-либо.
Среди молодых сверстников стоял и Царай, племянник Дзанхота. Он был в таком возрасте, когда его еще не признали мужчиной, с которым можно посоветоваться, и в обществе юношей он уже стыдился бывать... Правда, старшие сами звали иногда молодых на нихас. При этом говорили, что заботятся о молодых, мол, им надо набираться мудрости у старших. Они на нихасе нужны были и для поручений: сбегать позвать кого-нибудь или принести холодного кваса... Да мало ли какие могли быть просьбы у старших!
Всегда, когда Царай был на нихасе, он чувствовал волнение. Конечно, он гордился тем, что находится рядом со старшими, и жадно слушал их. Теперь же слова Дзанхота о том, что, мол, только раньше были мужчины, достойные уважения, больно задели его.
Дзанхот погрузился в свои думы, и Цараю показалось, что старик намеренно забыл о своем рассказе. Царай ожидал, когда люди начнут расходиться по домам. Но вот старик проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Кабардинец Тасултан, говорят, оставил после себя семь сыновей и одну дочь. Такое богатство найдется не в каждом доме. Эх, а вот раньше и не такое бывало в Дигории. У Дзатто Бетрозова, вы все слышали о нем, было десять сыновей. Один к одному, крепче дуба. Теперь же только и слышно, что родилась девчонка.— Старик яростно ударил палкой о землю.— Сыновья Тасултана хотят исполнить волю своего отца: выдать сестру за джигита. Красавица, говорят, она у них. Да, девушка подобна цветку: не сорвут вовремя— пожелтеют лепестки... Тасултановы объявили, что ищут достойного зятя. Конечно, фамилия Тасултановых большая, известная, разве князья породнятся с кем попало. Эх, вот во времена наших отцов бывало...— Старик, не договорив, извлек кисет, не спеша набил трубку самосадом, затянулся глубоко и только потом продолжал прерванный рассказ: — Говорят, кабардинцы требуют сто коней из табуна Кара-Ногайского хана. Да кто из живых может дать за девушку такой калым? Сто коней! Эх, вот когда мы были молоды... И двести скакунов пригнали бы Тасултановым. А теперь...— старик махнул рукой и умолк.