Бекмурза презрительно махнул рукой:
— Подожди, не стрекочи. Правда, Знаур, мы все соберем по рублю, а если надо, дадим и по барану... Ничего не пожалеем, все отдадим ему, пусть только поможет добиться правды. А оттого, что мы будем ссориться между собой, нам не станет легче. Ты уж, Знаур, не тяни, завтра же отправляйся в город.
— Хорошо, пойду к нему,— согласился Знаур,— может, получится.
— Обязательно получится!
— Да если русский генерал узнает...
— Э, а то он не знает?
Кудаберд дышал часто, открытым ртом.
— Генералу бы неплохо барашка подсунуть. Знаю я их...
Но Знаур не взглянул на него. Дождавшись, когда все разошлись, хромой, несмотря на предупреждение Сафара не ходить к нему днем, понесся к Тулатовым.
Все передал Кудаберд, ничего не утаил. Обрадовался Сафар, даже рубль дал хромому.
— Иди, да пусть твои уши слышат даже ночью, когда ты спишь. Понял?
— О, а как же... Только,— хромой покрутил в руке рубль.
— Что? Ты хочешь сказать, мало? Ах ты, предатель! Да если я им расскажу о тебе, так они сожгут твой дом, да и тебя самого, а пепел пустят по ветру. Несчастный! Пошел вон, да не забудь, что я тебе сказал.
Кудаберд уходил, трусливо оглядываясь на Сафара.
30
Отец и сын стояли посреди комнаты. Руки старика лежали на широких плечах Христо. Всхлипывая, он шептал ему на ухо:
— Опять ты уходишь, Христо... А как же мы?
— Ты бы хотел, чтобы твой сын сидел дома, когда гайдуки готовятся к новому восстанию?
— Нет, нет... Бог с тобой. Мне трудно расставаться с тобой. Пойми, ты же мне сын! Вот и голова твоя поседела. Давно тебе пора жениться... Тяжело жить в разлуке, сын.
— Ты не один. Иванна, спасибо, рядом. А у кого нет ни сына, ни дочери? Они как? — Христо стиснул зубы, он вспомнил сына предателя.
— Ладно, хватит, а то сейчас разорвется сердце. Или ты думаешь здесь камень? — Петр ударил себя по груди.
У порога, склонившись над сумкой, возилась Иванна. Сестра уложила в торбу три круга овечьего сыра, лепешки, холодную баранину и большую флягу ракия. А на дне лежали деньги, собранные отцом.
— Вот й Иванна не хочет выходить замуж из-за тебя...
— Что ты говоришь, папа! — Иванна зарумянилась и еще ниже склонилась над торбой.
— Эх, папа! — вздохнул сын.— Разве ты забыл поговорку: «Гайдук не кормит мать»? А у меня и матери нет. Говоришь, убили ее потому, что не уступила дорогу имаму? Нет, неправда! Убили, потому что родила комита. И за то, что была гордая, как девушка-воевода Сирма... Да, много домов сожгли турки, сколько людей убили... Но они, сами того не желая, убили то, что для них самое нужное...
— Кого убили, говоришь? — спросил старик, положив руку на ухо.
— Страх смерти убили они в болгарах... Теперь мы не такие покорные. Пришло такое время, когда и мертвые пойдут против душманов1. Власти считают меня мертвым, а подлая турецкая шкура часто пробует острие моего кинжала. И еще попробует...
Отец глядел на сына, а у самого на глазах стояли слезы. Ему казалось, что все это сновидение и стоит ему открыть шире глаза, как сын сразу же исчезнет...
Когда Христо накануне ночью появился в доме, все растерялись от неожиданности и не верили своим глазам. Но все же это был он, Христо, живой, только грустный. Уж очень ему хотелось повидаться с родными, а то бы остался с гайдуками, а их в горах опять много.
Всего один день Христо гостил дома. Расспрашивал отца о том, как жилось ему, о чем говорят люди. Узнав, что турки считают его погибшим в дни Апрельского восстания, обрадовался. Первое время турки грозились расправиться с отцом за сына, но старик как-то сказал Али, что убьет того, кто первый переступит порог его дома. И тогда старика оставили в покое.
— Господи, да что же это такое? Иметь сына и говорить с ним украдкой. Зачем только родился на свет болгарин?
Христо мягко обнял отца, потом, отстраняясь, сказал:
— Не лей слез попусту о живом сыне, отец! Иди сюда, Иванна, спой мне в путь-дорогу мою любимую, про Яну. Ты не забыла?
— Что ты, бачо!
Девушка тряхнула головой, выпрямилась, подумав о чем-то, шагнула к брату и, обняв его за плечи, запела вполголоса:
«Отдашь, отдашь ли, горец Иова,
Красотку Яну в турецкую веру?» '
«Эй, воевода, голову дам вам,
Яну не дам вам в турецкую веру!..»
Голос Иванны слегка дрожал.
Христо закрыл глаза и почувствовал, как напрягаются мускулы, казалось, будто его тело вот-вот превратится в гранитное изваяние, подобно тем, что созданы природой у Белоградчика.
Иванна пела прерывающимся от волнения голосом. Тяжелая коса вздымалась на груди.
Руки по локоть ему отрубили,
Снова о том же спрашивать стали:
«Отдашь, отдашь, горец Иова,
Красотку Яну в турецкую веру?»
«Эй, воевода, голову дам вам,
Яну не дам в турецкую веру!»
Сидевший на корточках старик вытер слезу.
Обе ноги ему отрубили,
Снова о том же спрашивать стали:
«Отдашь, отдашь ли, горец Иова,
Красотку Яну в турецкую веру?»
«Эй, воевода, голову дам вам,
Яну не дам вам в турецкую веру!»
Голос Иванны зазвучал сильнее, и отец прикрикнул на нее:
— Тихо, сумасшедшая, накличешь беду!
К Иванне присоединился Христо, теперь они пели в два голоса.
Тогда Иова выдрали очи,
Спрашивать больше не стали.
Схватили турки красотку Яну
И посадили на вороного.
Угнать решили полем-низиной,
Полем-низиной в село к татарам.
Вытирая кулаком слезы, отец поднялся и встал рядом с детьми:
«Прощай, Иова, брат мой родимый!»—
«Будь же здорова, сестрица Яна!»
Нет глаз у Иова, чтоб взглянул он,
Нет рук у Иова, чтоб мог обнять он,
Нет ног у Иова, чтоб проводил он!
Во дворе коротко залаяла собака, и песня оборвалась. Отец бросился к выходу, но его остановил Христо:
— Не выходи,— сын схватил сумку и обнажил кинжал.— Посмотри, Иванна, в окно. Только не подходи близко.
Собака перестала лаять. Христо облегченно вздохнул и обтер рукавом лицо.
— Ничего не вижу,— прошептала сестра.
— Так, так,— соображал Христо.— Отец, открой дверь и прикрикни на собаку. Или она мертва, или там свой!
Рука Петра еще не легла на щеколду, а уж в дверь кто-то постучал трижды, с небольшими паузами.
— Рашид,— обрадовался старик.— Ну, конечно... Господи!
Он рванул на себя дверь, и все увидели турка. Не переступая порога, Рашид выпалил, захлебываясь от одышки:
— Под утро придут сеймены! Облава!
И тут же скрылся в ночи.
— Ой, Христо,— девушка кинулась к брату.— Тебя поймают!
— Спокойно, я сейчас уйду... А там пусть ищут. До утра я успею попасть на Балканы! Самодива1 встретит меня и сохранит,— Христо вложил кинжал в ножны и обнял сестру.— Ну а теперь прощайте... Ждите вестей от меня. Иванна, сестра, держись... Ты у меня настоящий юнак. Ну, все, пора... Пойдешь на могилу матери, поцелуй ее за меня. Слышишь, Иванна, три, десять, сто раз. И бабушку обними!
— Слышу, Христо!
— Ухожу... Ну, прощайте!
Христо ушел, словно его и не было. Иванна слышала, как на дворе заскулила собака. Отец, схватившись за грудь, медленно опустился на пол...
До утра ни Петр, ни дочь не сомкнули глаз; лежали молча, рядом на топчане, ожидая турок. Терялись в догадках: или жандармы прознали о Христо, или должна быть очередная облава.
На рассвете Иванна задремала, и, боясь ее разбудить, отец вылез из-под одеяла, взглянул на дочь и на цыпочках вышел во двор. Село просыпалось. Хлопали калитки. В соседнем саду блеяла коза. На крышах серебрился иней. На сердце Петра стало легко, и он засмеялся. Ничто не предвещало новой беды. Он знал: Христо давно уж в горах.
31
Дорога к белокаменному дому командующего тянулась по крутому склону. Огороженный забором особняк возвышался над городом и поэтому виднелся со
всех сторон. Когда Знаур остановился перед генеральской усадьбой, из раскрывшихся ворот выехала карета. Ворота тотчас захлопнулись, и на улицу вышел солдат. Бросив ружье на левое плечо, он начал вышагивать от калитки до ворот и обратно. Знаур проводил взглядом карету и приблизился к воротам. Он несколько раз пытался обратиться к солдату, но опасался его строгого вида. Кто знает, сколько бы он простоял так, не появись из усадьбы офицер.
Тут Знаур вовсе оробел и даже собрался уходить, проклиная себя за то, что согласился поехать в город с прошением.
— Чего пожаловал? — грубо спросил офицер.
Обрадованный Знаур засуетился. Он никак не мог
найти карман.
— Ты что, барана ищешь или чешешься?
Знаур вытащил прошение и подал офицеру.
— Вот... Бери!
Офицер, взглянув на бумагу, однако не взял ее. Знаур стоял перед ним с протянутой рукой, растерявшийся, не зная, как поступить. И тогда он вспомнил тех, кто послал его с прошением, и посмелел.
— Бери,— глухо произнес он.
Офицер оглядел его недобрым взглядом и присвистнул:
— Однако ты настойчив.
— Бери,— повторил Знаур.
У него раздувались ноздри, на смуглом лице ходили желваки. Офицер вырвал из рук Знаура прошение.
— Бродят тут, разбойники. В Сибирь бы их... И чего только их пускают в город? — недовольно проворчал он.— Того и гляди вонзят кинжал в спину.
Знаур терпеливо ждал, когда офицер удосужится взглянуть на прошение.
— Идем,— позвал офицер и, пригнувшись, исчез в калитке.
Одернув кинжал, Знаур последовал за ним. Во дворе, справа от калитки, стоял домик, похожий на сторожку, в каких на Кавказской линии жили казаки. Вошли туда. Усевшись за низкий широкий стол, офицер громко крякнул, бросил на стол прошение.
Ну-с, с чем пожаловал? Так-с! Так-с!
В какой уже раз Знаур обращался про себя к богу, чтобы тот помог ему в деле, за которое взялся он не по своей воле. Стоя перед офицером в почтительной позе, Знаур боялся чем-либо вызвать новый гнев русского.
— Выходит, самому командующему вздумали подать прошение? М-да! — офицер взял двумя пальцами гербовую бумагу и поднес к глазам.— «До водворения русской власти на Кавказе,— читал он вслух,— мы жили в горах, где вместе с фамилией Тулатовых пользовались наравне землей пахотною, сенокосом и пастбищными выгонами. Наконец, по принесению покорности правительство предложило горным жителям заселить плоскость, почему мы с Тулатовыми и поселились около Владикавказа...» Покорность, значит, проявили? Да вы и в могиле разбойничать будете! Ну а на что же жалоба? Тулатовы не дают вам пользоваться землей? Ай-ай! Несчастные. Наравне со своими господами хотите жить?
Знаур не мог понять, то ли офицер обращается к нему, то ли разговаривает сам с собой, и поэтому на всякий случай кивал головой. В помещение втиснулся солдат, встал у двери, облокотившись на ружье. Офицер обратился к нему, и солдат принял положение «смирно».
— Что, Иван, и ты хотел бы жить, подобно своему барину? А?
— Никак нет, вашблагородие!
— А отчего же?
— Больно уж хлопотно быть барином,— осклабился солдат.
— Ха-ха! А вот он не прочь! Хорош, каналья! Да как ты смел беспокоить его превосходительство пустяками? — неожиданно крикнул офицер.— Да я тебя сейчас отправлю на гауптвахту! — Он ожесточенно смял прошение.— Чтобы и ноги твоей не было в округе, каналья!
Остался далеко позади господский дом, а Знаур все бежал, пока его не окликнули.
— Эй, добрый человек!
Знаур остановился, лицо его горело. Перед ним стоял незнакомый мужчина.
— Да будет счастлив твой день,— приветствовал незнакомец.— Прости меня, я обратился к тебе, но у меня не было другого выхода.
— Пусть у моего врага будут такие дни, что бог дал мне сегодня,— со злостью ответил Знаур.— Прости меня, брат, наверное, я похож на зайца, которому приснился волк?
Незнакомец засмеялся шутке и спросил в свою очередь:
— Вижу, ты в городе свой человек, не то, что я... Скажи, как мне найти дом русского генерала.
Сплюнув в сторону, Знаур выругался:
— Сгори он перед тем, как ты войдешь в него.
— Разве генерал твой враг?
— Задушить бы его вот этими руками, а потом самому умереть. Да разве даст бог бедному человеку такое счастье!
— Извини меня, добрый человек, за мое любопытство, но мы разговариваем, и кто знает, не братья ли встретились? Мой отец говорил мне, что у него в долине много друзей...
— Я из рода Кониевых... Если ты спросишь в Тулатово Знаур а, то тебе каждый укажет его дом. Будешь в моем краю — не проходи мимо.
— Спасибо, Знаур. Ну а Еналдыко Кайтова в Уа-ладжире знают все... Тебе не будет стыдно, если ты назовешь его имя.
— Да продлит бог жизнь в твоем доме,— Знаур приложил руку к сердцу и слегка поклонился.— Какое дело привело тебя сюда? Я только что оттуда, куда идешь ты, Еналдыко. Ходил с прошением...
— Ты смотри... Я тоже с прошением! — Еналдыко захлопал в ладоши, извлек из-за пазухи лощеную бумагу.— Понимаешь, старшина замучил... Сына моего побил, а он у меня слепой. Боюсб поднять руку на обидчика: в тюрьму посадят... Не за себя боюсь, за сына, кому он нужен такой. Ну, я пойду!
— Иди,— Знаур вытянул руку, указывая, куда идти.— Генерал живет вон в том доме.
Знаур смотрел на улицу, поднимающуюся в гору. Еще недавно он шел по ней в надежде найти, наконец, управу на Тулатовых. Вверх к усадьбе тащилась черная карета...
Поправил Еналдыко шапку на бритой голове и пожелал Знауру всех благ.
— Да будет прям твой путь,— ответил Знаур, и они, помолчав с минуту, разошлись.
Вернулся Знаур в село в полдень и сразу же поскакал в поле. Не терпелось ему рассказать Бекмурзе о случившемся. Он направил коня к крутобокому кургану. Знаур и Бекмурза построили на кургане шалаш и иногда оставались в нем ночевать, чтобы не тратить время на ходьбу. Бекмурза сидел перед шалашом и курил трубку. Знаур заметил, что тот даже не шелохнулся, словно бы ему было все равно, с какими вестями вернулся Знаур. Даже когда подъехал зять, Бекмурза не изменил позы, а на лице было выражение полного безразличия. Знаур уселся рядом с шурином, расстегнул ремень, сбросил с себя черкеску и, полуобернувшись к Бекмурзе, погладил ладонью бритую голову. Хмыкнул раз-другой носом, и в тот момент, когда хотел заговорить о деле, со стороны села показался всадник. Он быстро приближался к ним. Приложив к глазам руку, Знаур напряженно смотрел вперед. Но не мог понять, кто это несется во весь опор.
— Горит, наверное, чей-то дом,— нарушил тягостное молчание Бекмурза и пожевал длинный ус.
— Пусть горе постигнет моего врага. Зачем же он тогда так спешит в степь? — Знаур привстал.
— Садись... Он скачет сказать хозяину, чтобы тот больше не думал над тем, как залатать крышу,— невозмутимо ответил Бекмурза.— Теперь он устроит зиу1, и всем селом ему построим новый дом.
— Э, что ты говоришь? Он же несется к нам,— вскочил с места Знаур.— Лошадь, похоже, из конюшни Тулатовых.
— Садись, беде теперь ничем не поможешь. А разве наши дома не могут сгореть? — Бекмурза по-прежнему посасывал трубку.— Поджечь, что ли, свой дом. Как ты думаешь, Знаур?
Уже видно было лицо всадника.
— Сафар?!— прошептал Знаур.— Фу! А я думал, беда случилась. Резвится он на сытый желудок.
На Бекмурзу имя Сафара не произвело никакого