И вот всё уже было приготовлено, а его нет как нет, и все молча ожидали, и только Иуда в углу шептался о чём-то с Христом:
— Ну и что ты думаешь делать?
— Видимо, ждать. Сюда могут дойти известия, а там... иголка в стогу.
— А я таки пошёл бы.
— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, не сама ли она ушла от меня. Может, поняла все, или кто-то открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.
— А может, ей сейчас так плохо, что... Может, ждёт спасения?
— А может, счастлива, что меня нет.
— Гм, верно, — подтвердил Иуда. — И однако думать надо. Искать. И заметь, здесь искать неудобно. И может прийти время, когда ты лишишься самой способности думать. И я не сумею думать. Почему? Потому, что думать можно тогда, когда есть чем думать, а когда нечем, то и думать невозможно. Скажу только одно, чтоб тебе, возможно, стало легче. Что может сделать Иуда? Он способен бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может позволить, чтобы друга повесили?
В этот момент открылись двери, раздался весёлый смех и визг, и в покой начали вплывать, не касаясь ногами земли, девки.
Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился сопящий, налитый кровью, щекастый Богдан Роскаш. Но это было не всё. Тумаш боком сделал шаг, и второй, и третий — и вот ещё четыре девушки висели на другой его руке и дрыгали ногами в воздухе.
— Вот, — сопя, проговорил Тумаш. — Добрый вечер в хате... Они приехали... Имел удовольствие доставить.
Он опустил девушек на пол.
— Это не всё. Четыре шли самоходом.
— Не справился, что ли? — спросил Ильяш.
— Почему не справился? Места на руках не хватило. Это же не сморчки какие-нибудь... Видите? Тут же есть что обнять!
Запылали свечи. Их стали лепить где попало, и вскоре в покое сделалось светло, как в церкви на Великдень[103].
Осветился большой, на весь пол, ковёр, и посреди него — жареный баран, две индейки, три гуся, десятка два жареных кур, караваи, миски с колдунами, пареной репой, солёными огурчиками, мочёными яблоками и просто тушёным мясом и всякой всячиной.
А между ними строем стояло множество сулей, бутылок, кувшинов с водкой, мёдом, пивом и вином.
Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки все были молодые, литые, гладкие и красивые. А если некоторые и не очень, то шляхтич не врал: обнять было что. Румяные, белозубые, глаза блестят от возбуждения и желания выпить. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки[104] как радуга. Ленты, разноцветные кабцики[105] на ногах.
Покой зацвёл, как весенний луг. Сразу запахло чемто тяжеловато-душистым, зарябило в глазах, и даже без выпивки закружились головы... Все со смехом рассаживались, на минутку удивлялись, что Пан Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо — это же не апостол там какой-то, — и начинали тормошить каждая своего.
...Вскоре вино полилось рекой, все говорили каждый своё, не слушая прочих, целовались, хохотали. Некоторые уж начинали думать, что пора немного сдержать себя, а то ещё свалишься с галереи, на которую выходили двери, или не попадёшь в свой покой.
Крик, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот только хмурился да бубнил:
— Ай, ну... Ай, не надо... Эва... Щекотно.
Лилось в пасти вино. Хорошенькая соседка Роскаша искоса посматривала на Раввуни.
— А этот будто не на-а-ш... Будто из библейских ме-е-ст... Пане Боже, а как же заня-я-тно!
— Ничего занятного, — буркнул Фома. — Такой же, как и все.
У Иуды лежала на коленях дивная каштановая голова. Глаза прикрыты, губы ждут. И он наклонялся и целовал эти губы. Ему долго пришлось идти к этим губам. Но глаза его, когда он через головы пьяных встречался взглядом с Юрасём, были грустными. Он всё понимал, чувствовал себя виноватым и, однако, ничего не мог сделать, кроме как покинуть Братчика. Ночью каждый сам за себя. Один — с горем, другой — с женщиной, к которой долго шёл.
Юрась сидел посреди этого пьяного разгула мрачный. Сцепил руки между коленями, смотрел, слушал, пил.
— Пей, Христе, Боже наш! — надрывался Богдан. — Пей, один раз живём!
— Загордился наш Иисус, — с льстивой улыбкой сказал Пётр. — Подумаешь, Бог. Я, может, сам незаконный сын короля Александра.
— Двери шире отворите! Душно!
— Гроза будет. Ишь сверкает.
На дворе действительно временами блестели далёкие, беззвучные ещё молнии. Рассекали тьму, освещали поодаль башни и грифельную крышу замковой базилики. Каждый раз левее и ниже башен широко растекалось что-то отсвечивающее красным — Неман, ещё не совсем вошедший в берега после весеннего разлива.
Вдруг затрепетали огоньки свечей. Все подняли головы.
Женщина стояла в дверях. В тёмном дорожном плаще поверх богатой одежды. Глаза чуть брезгливо смотрели на сборище. Затем она вздохнула и устало, словно нехотя, перешагнула порог.
И это была вправду такая печальная, совершенная и какая-то смертоносная красота, что все притихли. Один Иоанн Зеведеев вскочил, чтобы принять её плащ, и заметался вокруг неё.
— Что мне в тебе? — безразлично сказала она и пошла по ковру, ступая прямо между блюдами, к Христу.
Немалое искусство требовалось, чтобы пройти среди этого разорения, не наступив ни на что, не зацепив ни одной бутылки ногой или краем платья, который она наконец приподняла. Но она шла так, словно бы не встречалось на пути ее никаких препятствий, и ещё лучше, шла, будто танцевала, и все неотрывно следили за чудесным этим явлением.
И прошла. Не задела ничего. К Христу.
Он поглядел на неё и поневоле заслонил глаза, словно от света, ладонью наружу.
— Что тебе нужно? — спросил он.
— Мне надоела моя жизнь, и всё тут. Я хочу идти с тобой.
— Зачем? Ты женщина.
— Может быть, я сильнее всех вас.
— Нет, тебе это зачем?
— Может быть, я смогу быть полезной, — с той же усталой, чуть брезгливой усмешкой промолвила она.
Затем на мгновение прикрыла глаза и вдруг улыбнулась, глянула с доверчивой мольбой, ожиданием, что её не обманут, и радостью.
— Мне нужно идти за тобой. Я не знаю, чем жить. И у меня нет решимости оставить жизнь.
— Что я могу сказать тебе, когда сам сижу во тьме?
— Можешь озарить мою жизнь светом. А я постараюсь рассеять твою тьму.
— Как хочешь, — сдался он. — Садись.
Она села рядом с ним. Вновь в покое поднялись пьяный шум и смех. И тогда, увидев, что никто не обращает на них внимания, Магдалина тихо спросила под пьяный шум:
— Плохо тебе, Христос?
— Так хорошо, что некуда деться. А тебе что в этом?
— Я подумала, что тебе любопытно знать про Анею.
Глянув в ошалевшие глаза Братчика, она сама себе улыбнулась и сказала прочувствованно:
— Город встревожен исчезновением дочери мечника. Понимаешь, в его отсутствие заботиться о ней должен был совет. Ходят разные слухи.
— Ну? — почти грубо насел он.
— Ну и вот. Одна женщина вроде бы встретила её сегодня утром за городом. Ехала в сопровождении богатой стражи... Разговаривала с ней весело.
— Когда?
— Второй час первой стражи вроде бы.
«Через час после меня, — промелькнуло у него в голове. — Предала... А я же...».
— Что она собирается делать? — глядя в одну точку, спросил он.
— Та женщина вроде сказала, что мечник собирается выдать её замуж. И как будто сама Анея сказала, что на закате солнца ей расплетут косу и она станет невестой и женой другого.
Лицо Христа пошло пятнами. Превыше сил было спросить, и всё же он спросил:
— Тот... он кто? Магнат?
— Магнат, — сурово произнесла Магдалина. — Самый влиятельный и сильный магнат. И не только на земле княжества... Она ехала к нему в замок.
«Он поверил. Сразу, с холодом в душе, поверил. Щенок, — подумала она. — Доверчивый, нехитрый... Глупец... Мне его немного жаль... Но я ненавижу его... Из-за него опять в дорогу, возможно, в чужие постели. Лотр — быдло, но я всё же предпочла бы остаться при нем. И вот — баран! С ним даже скучно вести игру. А может, сказать кардиналу, что не поверил? Да нет, с какой стати? Разве кто-то когда-то меня жалел? Так почему я должна нести милость этим людям, всем людям? Пусть расплачиваются. Нашёл, тоже мне, любовь. Не знает по глупости, что это такое. Ну так получи. Можно манить даже смелей».
И она добавила:
— Очень сильный. Буквально сильнее всех. Но кто?
«Поверил и этому. Да с тобой можно делать что угодно. Можно лгать даже совсем бессмысленно и неправдоподобно. И сейчас ты поверишь всему, а потом опять дам тебе надежду. Щенок».
— В городе говорят, что тебе это не всё равно. Потому я и пришла. Возможно, это ложь, но некоторые утверждают, будто и она... будто и ей прошлой ночью было не всё равно. Ну, это уже так. Враньё. Могла и сама сказать. Мало ли откуда может притащиться баба ради чести понести от Бога или хотя бы просто сбрехать, похвалиться этим... Такая порода.
Эти слова, как липучая паутина, опутывали его, застили свет, связывали, стискивали, мешали дышать.
— А муж? — еле слышно спросил он.
— Говорят, вроде такой дурак, что всё равно до самой смерти ни о чём не догадается.
Мир завертелся в глазах Братчика. Какой-то скрежет стоял в ушах, давил на перепонки. И липучие нити вертелись вместе со светом. А потом свет померк.
...Он лежал ничком, головой в поваленные бутылки. Лежал, отбросив одну руку и неловко подвернув другую. Испуганная таким исходом, женщина отшатнулась от него, словно хотела забиться в угол. А над неподвижным телом стояли апостолы. Никто ничего не понимал. И вдруг пришло облегчение.
— Ну вот, — сказал Матфей. — Нажлуктился, как свинья.
— Чужое, почему не жлуктить, — усмехнулся Варфоломей.
Филипп из Вифсаиды притащил ведро:
— Эва... Стащите его с ковра... Пусть бы оно...
И плеснул воды на голову Христа.
Четыре всадника, наблюдавшие эту сцену, тронули с места коней.
— Ну вот... — сказал Лотр. — Нам тут больше делать нечего. Остальное она довершит...
— Жалко, наверное, ваше преосвященство? — спросил епископ Комар.
— Захочу — вернётся. Поехали. Видите: молнии.
Молнии полосовали небо чаще и чаще. Первый порыв свежего ветра шевельнул плащи.
— Кстати, об этой комедии, — заговорил Лотр. — Рим забеспокоится. А нам что? Не получилось — получится в другой раз.
И вдруг славный Григорий Гродненский, крепко, видимо, пьяный, начал бурчать и ругаться:
— Ну ладно, мерзкие вы еретики... Пускай... Но богохульствовать зачем, содомиты вы?.. Не только младенцев монастырских — истину вы укрываете, адамиты, наготою своею богомерзкою похваляющиеся.
— Чего ты? — спросил Комар.
— А что? Брехала самозванцу эта ваша Магдалина, богохулка, дочь Сатаны и папской полюбовницы. Станет Бог после этого мелкого жулика с той девкой спать? И какой ещё там магнат?
— А почему? — спросил друг Лойолы. — Разве Пан Бог не самый влиятельный и сильный магнат на белорусской земле? И разве монашки не Божьи невесты? Всё правильно.
— А разве Бог не сумеет отличить девку от молодицы? — взорвался Болванович. — Разве Небесный Муж — дурень?!
— А вы что, другого мнения? — прищурился доминиканец.
Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.
Весь мокрый, он сидел у ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжело, до обморока пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекой о его щёку, овивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними дрожали до безумия расширенные зрачки.
А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из покоя в ночь, под молнии.
Bibamus papaliter![106]
Мы водки в ковш нальём...
Ни Зевс и ни Юпитер
Не кушали её.
И звероподобной октавой бурчал Иаков Алфеев меньший, верзила с осоловевшими глазами:
Дурные... Вот дурные
Те боги были встарь!
Слушая это, Братчик будто от сердца отрывал слова:
— Пейте, хлопцы. Остаёмся здесь.
Раввуни стоял над ним.
— Плюнь, Юрась.
— Христос, — мрачно поправил тот. — Иди ты с утешениями. Иуда... Давай ломать комедию.
Иуда развёл руками и внезапно сорвался:
— Нет, вы посмотрите на этого идиота! Раньше я думал, что большего идиота, чем Слонимский раввин, не сотворил мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ним повезло всё же больше, нежели белорусам с тобой... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас...
— Ты мне д-друг?
— Я тебе друг. А ты мне?
— И я тебе друг.
— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, мама моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...
— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.
Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он грохнул кулаком:
— Останемся. И гор-ре всем! Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские замки! Всех д-до-станем-м! И с женщинами лживыми!
— Милый! Дражайшенький! Может, ты бы поблевал? А? Поблюй... И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они здесь удавятся со своим Паном Богом и со своею верой. И пусть у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пусть будет у них столько вшей и не станет рук, чтобы почесаться.
— Д-душит меня... Теснит. — Глаза Христовы потемнели, обвисли руки.
У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.
— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну что ты будешь делать после этого? Как сказал... ещё... Иеремия.
— Пхе, — утешал Раввуни. — Да наплюй ты на них. Да они же все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефная курица Болванович. А Лотр? Уй, не говорите мне про Лотра!
Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы проглотить новую порцию лжи, но не довольно, чтобы напрочь забыть сказанное ею раньше.
В покое было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой еды. Хоть бы крошечку оставили.
— Иди, Иуда, — проговорила она. — Ты только мешаешь. Ты понимаешь? Иди. И возьми с собой девушку.
— Я понимаю. — Иуда чуть шатался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.
— Я его не брошу.
— Не бросай! Подари ему теплоты! — молил за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.
— Иди, — мягко сказала она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.
Раввуни поднял девушку, та прижалась к нему, так они и вышли. Магдалина встала, закрыла за ними двери и вернулась к Юрасю, который бормотал чтото, сидя, то ли во сне, то ли в прострации.
— Иисус, — тихо позвала она. — Пойдём отсюда. В поля.
— Всё равно... Нет честных женщин... Нет правды... Предательство... П-пейте, гул-ляйте!
— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетням? Что это неправда?
Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти здравомыслящие глаза. От неожиданности сердце чуть не остановилось у неё в груди.
— Не веришь? — Христос помотал головой.
— Почти не верю. Ходят и другие толки. Только я не хотела говорить при других... У мечника вроде бы есть сильные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочку, то ли сами эти враги выкрали её.
— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.
— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.
— Кто враги?
— Как будто какой-то церковник.
— Ты меня убиваешь. Что же это такое?!
— Я говорю: может быть всё. Но разве тебе самому не нужно отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?
— Нужно.
— Ну вот. И поэтому пойдём из города. Завтра же.
— Пойдём... Завтра же.
— Я пойду с тобой. Я не брошу тебя. А сейчас ложись. Я лягу с тобой.
Она притащила из угла одну шкуру и почти свалила её на пьяного. Затем разула его и накрыла другой шкурой его ноги.