здесь сидеть дурнем стоеросовым! Вот пойду с утра полковнику жаловаться! Не по
справедливости делают! Чего держат ироды? Там, понимаешь, бои насмерть, а ты тут
бока отлеживай! Совесть-то есть у их?!
И затих. В палате лишь жужжание мухи было слышно, стоны да выкрики капитана.
В бой Санин шел и никак из него выйти не мог.
Горели раны, горела душа, и земля горела.
Первое что увидел из пожарища вынырнув — женскую, нежную ручку, на его руку
положенную.
— Леночка, — прошептал, улыбнувшись слабо, но светло.
Мила зажмурилась: Господи, даже в бреду мертвая мучает! Да когда же она его
отпустит, ведьма?!
— Я это, Мила, — в лицо заглянула.
Санин слепо уставился на нее: какая Мила?
И глаза закрыл, заснул глубоко, но спокойно, впервые за неделю.
А девушка еще долго сидела у его постели, подавленная и раздавленная.
Если б он знал, что она пережила, когда узнала, что его ранило. Если б знал, что
ей стоило вырваться и в госпиталь к нему приехать. Что она передумала пока ехала,
как водителя подгоняла. Здесь пробивалась, по всем палатам и двум этажам искала.
— Мила Ивановна! — заглянул в палату недовольный водитель. — Ехать надо.
— Сейчас.
Бросила прощальный взгляд на Николая, и, наплевав на десять пар внимательных
глаз лежащих в палате мужчин, погладила по голове, поцеловала в лоб:
— Выздоравливай.
И вышла, гордо расправив плечи.
— Ой, ей, — протянул Савва, как только дверь закрылась.
— Да уж. Ходок капитан-то, — хрюкнул Сергей и смолк. Одно слово, движение и
грудь будто разрывают. Ну, тьфу ж ты!
— Оно хорошо, когда с женской лаской-то, — вздохнул Марк. — А я вот не знаю,
как моя встретит. Заявлюсь колченогий…
И рукой глаза накрыл: тошно.
— Ничего. Любит — примет. Ты ж без ноги, а не без этого самого, — хмыкнул
Савва.
Марка сурово глянул на него:
— Язык без костей у тебя, смотрю.
— А чего? Бабе оно с ногой или без, не главное.
Сергей хрюкнул, смешно было, а смеяться больно.
— Молкните, а? — просипел.
— А что? Разговор жизненный, очень даже важный. Он же вон тетерка супротив меня.
Ты меня Марк Авдеевич слушай. Я со своей Акулиной Матвеевной в аккурат через
месяц, как двадцать пять годов прожил — стукнуло бы! О! — палец выставил. —
Срок!
— Да столько не живут, дед, — перестал читать газету молоденький лейтенант.
— А ты вообще, сопля, молчи. У тя и девки-то, поди, отродясь не было, —
отмахнулся, укладываясь удобнее, чтобы Марка видно было.
— Ну, батя, — укоризненно качнул головой Леня и опять в газету уткнулся. — Вы
лучше сюда слушайте: "Трудности и потери на железнодорожном транспорте велики.
Только за 41 год, мы потеряли более 41 % за счет оккупированных территорий."
— Да пошел ты со своим транспортом! — рыкнул Закир. — Вы поспать дадите или
нет?!
Обожженного танкиста — чеченца все в палате побаивались, суровый мужик был.
Потому дружно затихли.
Госпиталь на Колю тоску навевал. Чувствовал здесь себя неуютно, непривычно. Не
было грохота разрывов, свиста пуль, криков, и от этого и спалось-то тревожно Раз
как-то в коридоре у сестрички бикс упал, грохнулся, так Коля вздрогнул, а
молоденький солдатик на полу растянулся, думая — бомбежка. Раненные гоготнули, а
Николай руку ему подал, бросил в ответ на смущенный взгляд:
— Бывает, браток.
Все они войной контуженые и иной жизни уже не понимают.
Поэтому, наверное, и раздражало его все: запах хлорки, нашатыря, йода, а не
пороха, гари, пыли. Белые чистые простыни, одеяло, а не шинель, покой и тишина,
размеренный режим, сон до упора и сытная пища, а не когда, что и как придется.
Бесило бездействие, одуревал просто от него, от тишины глох.
Бродить без толку по палате или в госпитальном парке, глядя на выщебленные
пулями гипсовые фигурки пионеров, не хотелось. Тупо пить и ухлестывать за
симпатичными медсестричками — тоже душа не лежала. Объяснять тому же Савве, что
ж он молодой такой да бравый и не приударит — тем более.
Но сильнее всего посещения Милы доставали, гостинцы ее: пироги да пирожки.
Взгляды еще ее, улыбочки, «уси-пуси». Видеть ни ее, не их не мог. И в одно из
посещений не сдержался:
— Заканчивай, не приезжай больше, — оборвал грубо, поднялся с трудом и на
выход поковылял. Мила так и осталась с пирожками седеть в обнимку, и ресницами
хлопать.
— Вы это, не сердитесь. Тяжко ему, раны оно ж болят, раздражают, — попытался
приободрить девушку Савва, видя, что та в слезы готова удариться.
Осипова глянула на него, как в путь — дорогу послала. Пирожки на тумбочку
положила и вышла. Губы от обиды тряслись.
— Хоть бы убило меня, что ли! — всхлипнула, бухнув дверцей «полуторки».
— Вы чего такое городите, товарищ лейтенант? — обалдел водитель.
— Поехали! — бросила зло и, насупилась, в окно уставилась.
А Коля тем временем полковника медицинской службы поджидал.
— Товарищ полковник, — пристал, как только он в коридоре появился. — Может,
выпишите меня уже? Здоров ведь!
— Отстань капитан! — рявкнул врач, не сдержавшись. Достал! Раз тридцать уже
спросил и столько же «нет» получил, но опять за свое! Только с того света, как
говорится, вынули, а он уже на передовую собрался! — Я тебя вообще комиссую!
Санин даже отпрянул:
— Не имеете право, — бросил глухо.
— Еще раз явишься и посмотрим, — и бухнул дверью в свой кабинет. Коля понял,
что лучше больше не нарываться. Поплелся на улицу, «стрельнул» у мужиков
папиросу, закурил с тоски.
К началу августа Санин уже выть готов был от тоски. Только и дел: процедуры,
перевязки, обед, сон, поход на лавочку, покурить, с мужиками поболтать. От
такого расписания любой сбрендит.
Курил, хмурился, бодро пробегающих «больных» оглядывая — день выписки, мать их,
а его опять послали. Еще неделю лежи!
Рядом на скамейку Сергей пристроился, выползать на солнышко, наконец, начал. И
шалым взглядом за юными медсестрами следить.
— Хорошенькие, — протянул и закашлялся надсадно.
— Не курил бы ты, рано, — посоветовал Коля.
— А чего здесь делать еще? С ума ж спрыгнуть можно, лежа на одном месте или
воздух пиная.
— Это ты в точку, — согласился мужчина. — Самому выть уже от безделья хочется.
На фронте бои не смолкают, ребята гибнут, а я как трутень, кальсоны о койку
оттираю!
— Не жужжи. Тебя вон еле вытащили. Отдыхай пока, навоюемся.
— Да нет уж, в гробу отдохнем.
— Ну и шуточки у тебя, — головой качнул.
К лавке Закир прихрамывая топал, в руке что-то нес.
— На, — сунул Санину треугольник. — Почта пришла, а ты куришь.
Коля глянул — сестренка.
— Валюшка, как отыскала? — улыбнулся.
— Невеста? — тут же заинтересовался Ишкерин.
— Сестра.
— Фото есть?
— Нет, брат, — вздохнул.
— А у меня невеста дома, — мечтательно протянул мужчина, голову запрокинул,
будто на кроне тополиной ее увидеть ждал.
— Тебе лет-то сколько? — немного удивился Сергей.
— Тридцать один.
— И только невеста появилась? — хмыкнул. — Запоздалый ты, однако.
— Эй? Что ты понимаешь? — скривился Закир. — Я может, всю жизнь ее ждал, ее
искал. Аллах счастье дал — встретилась! Какая разница, слушай, сколько лет мне
или ей?
Коле нехорошо стало, лицо посерело: а он вот не ждал, а нашел — потерял…
Покрутил конвертик:
— Женишься?
— Женюсь. Отпуск дадут, говорят. По ранению положено. Уеду в аул, свадьбу
сыграем.
— Молодец, — протянул, разглядывая ровный почерк сестренки. — Выписали?
— Через два дня — все, — заулыбался.
Коля зубами скрипнул от зависти. Раскрыл треугольник, гоня хмарые мысли.
Ну, вот и занятие: прочитать, перечитать, ответ написать.
Через две недели Николая выписали. На передовую вернулся, как домой.
Харченко с Семеновским чай пили, когда Санин ввалился.
— О, привет! — протянул руку Валентин, пожал. — Как оно? Смотрю, отдохнул —
рожу квадратиком отъел. Ты глянь, Владимир Савельич.
— Так режим-с, Валентин Григорьевич, — усмехнулся мужчина, доставая третью
кружку для прибывшего. — Каша, сон и медсестрички.
— Да ладно вам, — улыбнулся Николай балагурам. Рад был их видеть, как мать
родную. — Не дай Бог вам.
— О! Эт точно, — засмеялся Харченко. Фляжку достал, тряхнул. — Со свиданием?
— Отчего нет?
— Дело, — разлил спирт, выплеснув остатки чая из своей кружки на земляной пол.
Коля выпил и, взгляд почувствовал — у рации Мила сидела.
— Пойду, — сказал, поднимаясь. Сидеть с мужиками тут же расхотелось, в
предчувствии, что влезет сейчас связистка, шпильки вставлять начнет. — Как там
у нас?
— Неспокойно, — протянул, закуривая Семеновский. — «Язык» нужен.
Санин хмыкнул:
— Понял.
— На, бойцам отдашь. Свежая пресса, — хлопнул на стол стопочку газет
Семеновский. — Полит просвещение.
— Ага.
— Не «ага», а дело политически важное! — выставил палец. — К наступлению
готовимся, товарищ капитан. Читаем, потом прихожу — обсуждаем. А то знаю я вас,
выдай — не читанные на самокрутки уйдут.
Коля улыбнулся — есть такое. Сгреб газеты и пошел.
Вот и вернулся.
Глава 21
Осень слякотная выдалась. Лена окрепла, в груди так и болело, но с этой болью
она свыклась уже. Одно давило — бегает уже, а на задания не пускают. А ведь худо
вокруг — немцы молодежь в Германию угонять выдумали, плакаты развесили яркие да
зазывные. Перемыст принес один, с забора в деревне содрав, и долго матерился,
показывая, что фрицы-паскуды повыдумывали.
— Вот как пить дать, обернется вся эта малява ярмом на шею. Фашисту верить,
себя не уважать.
— А что, верят? — покрутила плакатик девушка.
— По всякому, — влез Петя Ржец. — Кто-то думает, медом им в Германии помазано
будет, завербовался. Кто-то, как девчата из нашего села, в разбег кинулись, Ганя
с Симой у Матвея кантуются на заимке. Заходил — в отряд просятся.
— Как там дед Матвей?
— А чего ему? Места глухие, немец не суется, а полицаи — свои. Им на заимку
вовсе соваться резону нет — чего не видели?
— Свои полицаи, ну надо же, — скривилась.
— Между прочим, троих я знаю. В отряд хотят, а боятся. Ты б поговорила с
командиром, — зыркнул смущенно.
— Я? — удивилась девушка. — С какой радости?
— Я тоже их знаю, если ты о тех, что на болоте окопались, — бросил Перемыст. —
Из местных, ребята. Пока в службе охраны были, в деревне сидели — одно название,
что полицаи. А после их в полевую жандармерию отписали да нас по болотам ловить
поставили. Ну, те и драпанули.
— И что, им орден за это?
— Ну, чего жалишься опять? Не Пчела — крапива прямо. Меня вон, как тогда
оглушенного на поле повязали да в лагерь кинули, насмотрелся. Ни воды, ни еды,
жара, потом холод, дождь, снег, колючка и тысячи полудохлых солдат. Вши вон с
голодухи ели. Ты на голой земле спишь, а рядом труп, околел кто-то. Так и лежит.
День лежит, два.
— Ты мне это к чему? — тяжело посмотрела на него Лена.
— К тому, что подыхать, как скоту не больно хочется. Одно желание — выбраться
за колючку подальше от трупов, вшей, смрада, голода и холода. Хитрость это,
нормальное желание жить.
— Вот ты и…
— Вот я и ага! Холод, осень, маму, Бога. Околеть втупую и собака не спешит. К
нам вон пришли: "кто служить немцу хочет"? Я не хочу, а вот жить хочу, и
поквитаться тоже. И согласился. Вышел, отлежался, отъелся и вас искать. Хорошо,
ты мне попалась, а вот пацанам на болоте никто не попался. На заборах-то не
пишут, где партизаны, — усмехнулся.