Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума — фриц волю дал. Воронок-то за
разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его
освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки — волки. Микола-то,
председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино
слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену
его да сноху — молодку с ребятенком малым — то мне не принять. И Зубка с Леськой
активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и
вздернули. А Леська-то, дура, дите — че с ее возьмешь? Вона, как Алена — умишко
еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год
и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его… Умирать, паря, старики
должны, — качнулся к Дрозду. — А когда иначе — худо дело.
— Значит ты за молодых? — прищурился, ни грамма не веря.
— Больно просто получается, да? А мне хватит.
— Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?
— А че мне власть-то любить? Власть оно и есть — власть. Ты в ей значится, раб,
она те хозяин. А я не раб.
— Так и власть наша не рабская.
— Ой ли? — качнул головой. — А не буду я с тобой спорить — дурака ты есть
дурака. Щеня слепой.
— Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?
— Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?
Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом — вроде язык один, а ни
черта не понять.
— Занесло ж тебя.
— Угу. Помытарило, — в тон ответил и молчок.
— А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?
— Дочкино. А где она — твою власть спросить надобно.
Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:
— Угнали?
— А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.
И взгляд в сторону, жесткий, хищный.
— Угнали.
Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!
— Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. «Неблагонадежная».
Осьмнадцать годов девке!…
Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от
этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны,
просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили,
значит было за что… Наверное.
Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом.
В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это
можно было понять — невозможно было понять, в чем ее винят. А винили.
Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну
парту с ней села… И тоже получила — при всем классе выговаривали, словно она
враг народа.
Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с
Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых.
Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий.
Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась
пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то
пригласила к себе в гости…
Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко
благодарила… но отказалась.
Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери
врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно
— в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.
А разве это что-то значит, кроме одного — Варя любит своего отца, верит ему,
верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают
истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не
говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?
Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?
Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не
перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще
больше запуталась:
"Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти
против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".
Он не сказал, он фактически приказал. Впервые. И впервые Лена не послушалась.
Правда дружба с Варей закончилась сама. Буквально через два дня после Лениного
разговора с Игорем, Шарапова не пришла в школу. Санина сходила к ней домой, но
никто не открыл, а соседи повели себя очень странно — просто захлопывали перед
ней двери, только услышав фамилию девочки.
Тогда все это как-то быстро забылось, отошло на второй план, а сейчас отчего-то
вспомнилось и навалилось виной и непонятным стыдом.
А еще в голове возникли кощунственные вопросы: так ли виновны все те, кого в чем-то
обвиняли? Что с ними стало? Так ли права всегда и во всем власть Советская?
Девушка передернула плечами, гоня прочь эти мысли, и, услышав стон за занавеской,
пошла к раненному. Дичась заглянула, боясь опять увидеть его наготу, но он был
укрыт по грудь. И смотрел на Лену словно на призрак:
— Вы… кто? — легкий акцент был типичен для прибалтийцев. Они часто бывали у
них дома, неспешные, улыбчивые и рассудительные, что ей очень нравилось, а
акцент, признаться даже забавлял. А сейчас Лена еще знала, что ее родители тоже
латыши, и ей представилось, что папа говорит так же. Улыбка сама наползла на
губы:
— Я Ле… Пчела! Вам лучше?
— Мне?… — мужчина попытался сесть, простынь поползла с груди, пугая девушку,
и она поспешила уложить раненного обратно.
— Вам рано вставать. Лежите, — заявила строго. Мужчина нахмурил брови и
хлопнул белесыми ресничками, видно пытался понять, кто эта пигалица, что
распоряжается, как командарм.
— Я вас… не знаю… А где Валя?… — огляделся и вовсе стал мрачным. Затих.
— Вы в безопасности, — заверила девушка. Но, судя по настороженному взгляду,
мужчину ее заявление не успокоило.
— Вы одна? — спросил напряженным голосом.
— Нет. Со мной лейтенант Дроздов и дед Матвей.
Сказала и осеклась: странно звучит. И мужчине видно странным показалось — бровь
выгнул, вопросительно воззрившись на девушку.
— Мы не местные, а дедушка Матвей — местный. Полищук. Он так себя называет.
Потому что эти места называют — Полесье, а тех, кто здесь живет — Полищуками.
— Угу? — не понял раненный.
— Немцев нет. Здесь, — заверила опять.
— Здесь — в хате?
— Да. И вокруг. Мы на заимке. Дальше топь, лес.
— Лес, — кивнул, и закрыл глаза. Скулы белыми стали. Ему вспомнился обстрел,
вспомнилось, как снаряды попадали в лежачих и взрывали живые тела, раскидывая
землю, кровь, мясо и кости. Как ухало и визжало, закладывая уши, как кричали те,
кто не мог уйти от обстрела, как металась медсестра и была придавлена сваленной
взрывом сосной. Как он пытался помочь раненому прыгающему на одной ноге, и
вывести хоть его… И как их разметало…
— Позови лейтенанта, — попросил глухо.
Понятно, этот тоже не хочет с ней разговаривать — кто она такая?
Лена вышла на крыльцо, глянула хмуро на Сашу:
— Раненный очнулся, тебя зовет.
Лейтенант молча снял непросохшее обмундирование с веревки, оделся, застегнулся и
пошел к военврачу.
— Лейтенант Дроздов, Забайкальский военный округ, — представился, как положено
по форме.
— Военврач третьего ранга, майор Вспалевский, десятая армия, Западный военный
округ, — глухо отрапортовал в ответ мужчина. — Давай сразу на «ты», смотрю в
одном положении, так что… не до субординации. Доложи обстановку, лейтенант, и
кратко — каким боком ты из Забайкалья здесь оказался.
— Паршивая обстановка, товарищ майор, — кивнул. — Сведений никаких нет. Знаю
только, что вокруг немцы. Мы с другом, лейтенантом Саниным, получили отпуск,
ехали в Брест. Ближе к утру, примерно в 4, 4.20 двадцать второго июня, состав
подвергся массированной бомбандировке. С тех пор пробирались к своим. По дороге
к нам присоединились бойцы из разрозненных частей, пленные, которых удалось
отбить. Дней девять назад при переходе через поле опять попали под авианалет. От
группы остался я и девушка, которая ехала с нами в поезде.
И вздохнул, не сдержался:
— Сегодня мы должны были быть в части, — закончил глухо.
— Ясно.
— Можно спросить?
— Да.
— Как вы оказались в том лесу?
— Имеешь право, — согласился. — Раненые, лейтенант. Мое дело лечить… но… —
и смолк, закрыл глаза. Минут пять тишина стояла, потом раненный вновь заговорил.
— Утюжили беспрестанно. Батальон семь атак отбил, а потом… нечем и некому
отбивать было. Все легли. Политрук застрелился. Замкомбрига убит, комбриг — убит.
Я пытался эвакуировать раненных. Фашисты били прямо по машинам. Мы начали
оттаскивать бойцов к деревне. Ее накрыло. Прямые попадания. Дома в щепки, людей
… Попал в плен. Бежал. В лесу нашел раненных. Помогал медсестре Валентине
Самойленко… а она мне… Медикаментов нет, еды нет, питья нет… Умирали, как
мухи…Потом немцы окружили рощу и устроили артобстрел.
Мужчины помолчали. Лейтенант подошел ближе и, не спрашивая сел напротив капитана,
вперив в него тяжелый взгляд. Рассказ о расстреле раненных будоражила кровь и
будила злость. А еще вину и непонимание — почему они не вышли на своих? Не
помогли? Какой леший кружил их по лесам так, что они фактически никого не видели,
ничего не знали?…. А в это время гибли солдаты, целыми батальонами ложились!
И Коля мертв, и ребята…
А он жив…
— Что думаете делать, товарищ майор?
— Есть предложения?
— Есть, — посмотрел ему в глаза так, что и слов не понадобилось. — И оружие
есть.
Вспалевский кивнул и закрыл глаза:
— Меня Ян зовут, — прошептал.
— Александр.
— А девушку Пчела, — слабо улыбнулся раненный.
— Вообще-то ее Лена зовут.
Но Ян уже спал.
Лена слышала каждое слово, стоя за занавеской, и не могла пошевелиться. Картина
умирающих от снарядов и пуль раненых стояла перед глазами, словно она сама там
побывала. В купе с "погибли все, кроме меня и девушки" — это было невыносимо.
Дрозд вышел и первую кого увидел, отогнув занавеску, прижавшуюся к стене девушку.
Она смотрела на него огромными темными от гнева и непонятного упрямства глазами.
Лейтенант даже опешил: что ей опять в голову пришло?
— Коля не погиб, Коля жив! Понял?! — прошипела с яростью.
Дрозд настолько растерялся, что перечить не смог, кивнул автоматически: понял и
пошел от греха во двор. У порога только чуть очнулся, бросил двери толкнув:
— Раненного хоть напои да накорми.
Лена лишь осела у стола.
Глава 11
Ян постепенно приходил в себя и много рассказывал. Скупо, сухо, словно заставляя
себя беседовать с девушкой, он говорил, как сражались бойцы, из всех сил
удерживая высотку. Как немец давил их танками и утюжил бомбардировками. Как у
красноармейцев не было уже патронов и они шли в штыковую, на верную смерть,
совсем еще мальчишки, апрельский призыв…
Как горели села. Как немецкая авиация кучно ложила бомбы на жилые дома,
превращая деревни в руины.
Как отходили. Как на дороге лежали убитые лошади, разбитые телеги с беженцами,
трупы убитых. Как у воронки увидели убитую женщину, прикрывшую собой девочку. А
та доходила — осколком ей ноги оторвало. Ничего нельзя было сделать, ничего…
Сержант, пожилой мужчина, долго стоял над ней и достал пистолет. Застрелил ее,
прекратив мученье, и ушел в другую сторону. Больше его никто не видел…
Как пленных гнали по дорогам босыми и голодными. Как стреляли перед строем
политруков и офицеров. Как их выдавали свои же из тех, кто оказался слаб и не
выдерживал, ломался, сдавался…
Наверное, она сошла с ума. Впрочем, в те дни всем и все казалось вывернутым, не
только ей. Словно лавина кошмаров обваливалась, неся одни скверные вести за
другими, наполняя жизнь какими-то нереальными, если вдуматься вещами. Впрочем, и
жизнь сама, казалась ненормальной, более похожей на существование неизвестно
зачем.
Внутри нее и вокруг все рушилось и падало прахом, превращаясь в тлен, пыль.
Ценности, понятные всем, ценности и принципы в которых она жила, которые считала
незыблемыми, вера, надежда, светлые чувства, радость — все куда-то ушло, кануло.
И можно было тешить себя надеждой — заблудилось и только, но даже в это не
верилось.