Маша, тяжело опираясь на костыль, двинулась в перевязочную, Света к Серафиме повернулась:
— Зовут хоть ее как? — кивнула на новенькую.
Девочка плечиками пожала.
— А лет?
Тот же ответ. Женщина озадачилась:
— Это как, Сима?
— Так откуда ж я знаю, тетечка Света, — шмыгнула носом малявка. — В истории ни звания, ни названия. Знаю только что она разведчица и фрицы ее пытали, — с предыханием, округлив глазенки, сообщила девочка.
Света бы посмеялась над глупой, да новенькая плоха была и такое в бреду говорила, что невольно верилось словам санитарки.
Лену колотило, выгибало. Она рвалась из пут и кричала, не осознавая, что хрипит и только. Она рвалась в бой, жала на гашетку автомата и видела, как падают фрицы. Она бежала по полю к Николаю и видела, как расцветает воронка, забирая его себе. И кричала от возмущения, кричала от отчаянья, видя, как горит амбар с людьми: стариками, детьми, женщинами. Стонала и пыталась остановить выстрел Игоря и все звала Надю.
Ей было страшно одной и она плакала.
Ей было горько бродить по сожженному полю и звать, звать хоть кого-то живого, и видеть воронки, обгоревшие лица, что пеплом вздымались в серое от дыма небо, а вместо облаков летели черные самолеты со свастикой на крыльях.
— Третьи сутки. Улучшения нет, — сухо сообщила Галина Яну на осмотре.
И не могло пока быть. Организм истощен, очаг инфекции огромен.
Банга смотрел на заостренное лицо, впалые синяки глазниц под глазами девушки и делал вид, что слушает пульс.
Потрескавшиеся от жара губы шептали слишком страшное для него и, врач все силился понять, кто она, этот ребенок, попавший под маховик войны. Как это случилось? Как всегда? Как попадают дети — полка? Но для этого она взрослая. Сколько ей вообще лет? Виски с сединой и на вид лет двадцать пять, а то и больше, но отчего-то он уверен — много меньше.
К детям у Яна было особое отношение. Он не просто жалел их — душой болел.
Пацанята со взрослыми взглядами вызывали у него отчаянную тоску и желание хоть что-то сделать, чтобы вернуть детям пору детства. Пусть на миг, на секунду увидеть естественную для мальчишки задорную, хитрющую улыбку, узнать о шалости, увидеть радость от кусочка сахара или оловянного солдатика и смотреть, как они играют, а не сидят как взрослые на лавке, курят и говорят с солдатами, повидавшими и до войны, наравне.
Больно, когда калечат тело ребенка, вдвойне больнее что калечат и психику.
И уж совсем невыносимо, когда калечат девочек. Ведь именно им суждено когда-то стать матерями, подарить свету ребенка. И именно у них психика еще более ранимая и восприимчивая.
Впрочем, только ли в этом было дело?
Ян встал:
— Продолжайте капать, — бросил Галине и вышел. Женщина лишь головой качнула, уверенная, что положительного эффекта не будет, а вот ухудшение уже на лицо — от девушки тень осталась.
Банга вышел на улицу, сел на скамейку зябко передернув плечами и молча подал мальчику, сыну полка, попавшему к ним в госпиталь, оловянного солдатика.
— Спасибо, — заулыбался тот с восторгом.
— Рука как? — кивнул на правую руку в гипсе.
— Да чего, товарищ полковник, ничтяк.
— Хорошо, — потрепал его по вихрам. — Беги в отделение, холодно здесь.
— Да я… — замялся игрушку рассматривая.
— Покурить? Не выйдет. Как врач предупреждаю — будешь курить, так и останешься маленьким.
Паренек поставил солдатика на скамейку и глянул на врача серьезно, по — взрослому:
— Это неважно, важно чтобы мы фашиста погнали.
Яну ответить было нечего.
Мальчик слез с лавки и забрав подарок мужчины, вразвалочку пошел в здание.
Ян проводил его задумчивым взглядом и закурил.
У него было трое сыновей. Старший, Юрий, был врачом и работал в одном из Уральских госпиталей, средний сын, Владислав, погиб еще в марте сорок второго, младший работал в Штабе при брате Банги — Артуре. Они были взрослыми, но их игрушки пригодились маленьким. Ян раздаривал их мальчикам и все надеялся, что это превратит детей в настоящих детей.
Он сам не знал, отчего его грызет тоска по детям. Может, оттого что растил он сыновей один? Может, вина за гибель жены ела? И он пытался, уделяя максимум внимания сыновьям, как-то ее загладить?
Он вообще очень любил детей и ненавидел политику, но был вовлечен в нее, добывал сведения в Прибалтике, а семья была как прикрытие. Но в один момент он понял, что рискует неоправданно, рискует ничего не ведающей Мартой, сыновьями. Понял, когда родилась дочь.
Но было поздно — он ушел и вытащил детей, а Марта и девочка сгинули. Они заплатили за игры отца и мужа в политику. И цена была неоправданной. После он решительно отодвинулся от всех этих дел, наотрез отказавшись от деятельности шпиона. Он стал очень хорошим врачом, стал спасать жизни, хоть для своей совести компенсируя отобранные.
Но Ян не был всесильным, и это огорчало больше всего.
Девушка из четырнадцатой палаты тревожила. Улучшения не было, как бы он не хотел ее вытащить, она по-прежнему горела и таяла. Он понимал, что, скорее всего летальный исход неизбежен, и это его уже раздражало.
Люди не должны умирать, а уж дети подавно. Неправильно когда гибнут невинные, ничего, по сути, не увидавшее, не узнавшие в жизни. С этим нужно что-то делать, с этим необходимо бороться.
Но как?
За свою практику Ян понял одно: мало твоего желания, мало опыта и знаний. Есть кто-то неведомый, кто отвечает за вопрос жизни и смерти, и его не переиграть.
Прошли еще сутки и жар начал спадать.
Мужчина слушал сердце девушки и почувствовал ее взгляд.
Лена открыла тяжелые веки и смотрела на мужчину до странности знакомого и все же незнакомого. Довольно крупный, с сединой у висков, внимательный, цепкий взгляд. И в белом халате.
В белом? Врач?
— Вы меня слышите?
Мягкий баритон подкупал, будил желание понять, кому принадлежит. Что-то знакомое в интонации голоса, но что?
Лена щурила глаза на мужчину. Вопросы доходили с опозданием.
— Если вы меня слышите, закройте глаза.
— Слышу, — прошептала.
— Хорошо, — улыбнулся тепло.
Чего улыбается? — поморщилась Лена.
— Как вас зовут?
Меня? — закрыла глаза.
— Лена…
— Как ваша фамилия?
Что он пристал? Зачем? Кто он?
А кто она?
Фамилия? Какая у нее фамилия? Как у Коли…
— Санина… Вы кто? — приоткрыла опять глаза. Голос тихий еле слышный, но Ян услышал.
— Полковник медицинской службы, Ян Артурович, ваш врач. Вы серьезно ранены. Вы помните что-нибудь?
Девушка лежала и смотрела на него хмуро и недоверчиво.
— Ян… другой… — прошептала, засыпая.
Банга посмотрел на женщину, стоящую за его спиной.
— Продолжайте капать, Галина Сергеевна. Дозировка прежняя.
— Ян Артурович, что будем делать с осколками?
— Ничего. Извлекать их сейчас убийственно. Капайте, Галина Сергеевна. Дальше посмотрим.
На следующий день Яну на стол легли документы на раненную: Санина Елена Владимировна, двадцать пятый год рождения, первого марта присвоено звание лейтенанта и Героя Советского Союза. А место службы — прочерк.
— Вы уверены? — уставился на особиста, привезшего документы.
— Пчела?
— В графе было написано "Пчела", — согласился.
— Значит она, — отдал честь и вышел.
Банга проводил его растерянным взглядом и задумчиво уставился на документы: Герой Советского Союза? Эта девочка?
Галина Сергеевна в дверь заглянула:
— Извините, Ян Артурович, можно?
— Да, заходите. Что у вас?
— Ян Артурович, я о Саниной поговорить — что будем делать с осколками?
— Ничего.
Женщина непонимающе уставилась на него:
— Их нужно удалять.
Ян долго рассматривал женщину не понимая, как она не понимает элементарного. Неопытная? Допустим.
— Галина Сергеевна, у Саниной сепсис, тяжелейшее состояние, раневая поверхность составляет более тридцати процентов. Вы хотите ее убить на операционном столе?
— Наоборот, хочу, чтобы она выжила. Осколки — дополнительный очаг инфекции, плюс они находятся в опасной близости с жизненно важными органами.
— Согласен. Но сейчас извлекать их безумие. Я категорически против операции.
— Возможно наоборот.
— Галина Сергеевна, позвольте мне самому решать, что и когда возможно. Изучите рентген снимок внимательней. Осколки — последствие старого ранения. Они закрыты капсулой соединительной ткани и на данный момент представляют самую минимальную опасность для организма.
Женщина помолчала и сухо спросила:
— Я свободна?
— Да, конечно.
Женщина вышла, а Ян опять уставился на документы.
Это какой подвиг какими силами совершила девушка, если ей самое высокую награду дали?
Надо бы как-то торжественно вручить, — подумал и убрал пока в стол наградной лист и звезду. А офицерские корочки в стопку других. Вряд ли они пригодятся. Девушка даже если выживет — инвалид. Будет комиссована однозначно.
Глава 28
Санин писал письмо. Писал уже неделю и никак не мог подобрать нужные слова.
Валюша осталась одна, умерла мама — что на это сказать, какие слова подобрать?
Холодно от смертей на душе у майора было, а что из него вытащишь? Боль потери? Так ее в слова не облечь. Сожаление, скорбь? Так они в глазах каждого, но выразить письмом их невозможно. Вот и вымучивал слова поддержки, а они скупыми выходили, не таким, как в уме, предложения рубленными, как приказы.
Грызов, уже капитан, сидел напротив друга, подперев кулаком щеку и, посматривал на него, пытаясь понять, что это Коля мучается, чего такое царапает на листе бумаги и морщится? Докладную, что ли, в штаб сочиняет? А Санин смял третий лист, выкинул. Расстегнул ворот гимнастерки, закурил.
— Чего ты? — спросил Федор.
— Не получается.
— Докладная?
— Письмо.
— Матери?
— Сестренке. Умерла, мама-то…
Мужчины помолчали.
— Дааа, — протянул Грызов: а что еще скажешь?
Любые слова труха, потому что не выдумали еще слов, чтобы все что в душе точь- в — точь отображали.
— Пусто, Федор, вот здесь пусто, — на грудь свою показал. — Внутри, словно поле выжженное.
Дверь в штаб хлопнула, Савельич на пороге появился:
— Ну и чего сидим? — улыбнулся, усы пригладив. — Я вам таких командиров надыбал, ух, братцы! Гвардейцы! Орденоносцы!
— И где? — застегнул ворот Санин, вставая.
— Давайте двигайтесь, — открыл дверь, приглашая контингент. Вошли трое, вытянулись.
— Товарищ майор!…
Коля рукой махнул, поморщившись и на Семеновского глянул: гвардейцы, да? Двое явно только с курсов, молодые, хоть молоко с губ утирай, а третий…
Коля уставился на него, глазам не веря, а тот вдруг щедро улыбнулся:
— "Товарищ лейтенант", — протянул, хитро поглядывая.
— Вася?! Голушко!
— Ну, — заулыбался еще шире. Миг и обнялись:
— Вот бродяга! Жив значит!
— Ну, а то!
— Знакомы, что ли? — спросил Владимир Савельевич.
— Друг! — заверил Коля и к столу Васю подтолкнул. — С тобой особый разговор будет, за стол давай. Так, а тут у нас? — оглядел молодых.
— Лейтенант Гаргадзе.
— Лейтенант Иванов.
— С курсов?
— Да.
— "Да", — передразнил, губы поджав, затылок огладил: вот что с ними делать? — Миша?! — крикнул ординарца. И приказал, как только тот высунулся из дверей. — Проводи лейтенантов на место дислокации их взводов.
— Понял, — кивнул.
Офицеры вышли, а Санин к столу двинулся. Вася смущенно улыбаясь, на незнакомых офицеров посматривал и осторожно из вещь мешка на стол провиант выкладывал. Тушенка впечатления не произвела, но появившийся шмат сала в тряпице, фляжка со спиртом, пирожки в газету завернутые — да.
У Федора глаза большие сделались, с непониманием на друга уставился:
— Он зампотылу что ли?
— Это Вася, — засмеялся Николай, обняв Голушко за плечи. — В сорок первом по хозяйственности своей с голодухи нам всем помереть не дал.
— Ай, скажите тоже, товарищ майор, — отмахнулся лейтенант, но было видно, что доволен, тем что помнят его, заслуги какие-то приписывают.
— Где ж ты был, чертяка?! — легонько ткнул ему в плечо кулаком мужчина. Рад был, как брату родному. А впрочем, так наверное и было — породнил их тот июнь.
— Да, — снял фуражку, лоб оттер. — Где только не был.
— Ну, рассказывай.
— А чего?
Федор кружки достал, Савельич посмотрел на пирожки и тяпнул один. Жевать принялся, на друзей поглядывать, а те в обнимку сидели, кружки со спиртом получив, в них глядели. Прошлое они вспоминали, молча погибших величая, дань памяти светлой им отдавая.
— За ребят? — тихо спросил Василий.
— За ребят, — серьезно посмотрел на него Николай.
Выпили, помолчали, и Санин усмехнулся, тепло на мужчину поглядывая:
— Знал бы ты Василий, как я тебя рад видеть.
— А уж я-то? Мне вон товарищ майор предложил, говорит командир у нас героический, бригада отличная, сплошь герои. Будешь в медалях и орденах. А мне ж не награды нужны, — к груди руки прижал, заверяя. — Не пошел бы, я ж на Брянском, ребята там мои. А про вас-то услышал, думаю, а не тот ли это майор Санин, что лейтенантом в сорок первом был? Не тот ли это Николай Иванович, с которым мы в котле жару фрицам давали? Вот не ошибся.
Коля улыбнулся, умиляясь. Федор сало нарезал, хлеб — подвинул на газете:
— Значит, вместе из окружения выходили? — спросил Семеновский.
— Ага, — начал жеваться Голушко.
Санин на стол руки сложил, оглядел боевых друзей и хорошо вдруг так стало, что хоть песни пой. Важно это, когда их прошлого не только мертвые, но и живее приходят. Значит не все позади гарью смерти покрыто, не все в пепел и руины превращено.
— Может, еще кого видел? — спросил у Васи.
— Кого? — пожал плечами, задумчиво дожевывая хлеб с салом.
— "Тетю Клаву". Мы же с ним вышли. Может, тоже жив, воюет.
— Может, — повел плечами Голушко.
— Что за "тетя Клава"? — разлил по второй дозе Грызов. Политрук молча сидел, внимательно смотрел и слушал. Но не смущал и ладно.
— Фенечкин, рядовой. Худой, одни кости, — улыбнулся Санин и стих, нахмурился. — А имя не помню, представляешь?
— Ну, как же? Леня, Леонид, — напомнил Василий.
— Точно! — опять заулыбался мужчина.
— А чего "тетя Клава"? — полюбопытствовал Семеновский.
— Так это вот, товарища майора подруга…
— Жена, — тихо бросил Санин, не спуская взгляда с Савельича. Голушко смолк озадаченно: какая жена? Когда успели, если ее убило тогда? Но подумал, пожевал и, перечить не стал — непонятно, но не его ума дело.
— Жена, — кивнул, зыркнув смущенно на мужчин. Второй кусок сала взял.
К столу Миша подошел, прижимая сверток к животу. Высыпал на стол сахар вперемешку с сухарями:
— Вот, — заулыбался. — И чаек сейчас поспеет.
— Шустрый у тебя ординарец, майор, — хитро улыбнулся Семеновский. — Понятливый. Молодца.
— Садись, Миша с нами, — пригласил его Коля.
— Да ну, — замялся парень. Всего неделю как звание лейтенанта получил и все не понимал, что уже в каком-никаком, но чине. Мальчишка, что с него возьмешь. Но воюет по-взрослому, без соплей.
— Садись, — за рукав потянул его Федор, заставляя рядом сесть. Спирта в кружку плеснул, подвинул.
— За солдат, за погибших друзей, — сказал Санин. — Мы вон с Василием, вместе в сорок первом из окружения выбирались. Ребята с нами из разных частей. Не все вышли.
Голушко кивнул. Миша понял, с серьезным видом выпил предложенное и, ладонью занюхал. Улыбнулся смущенно.
— Ешь, — улыбнулся и Санин. Хорошо ему было, растаяла наледь внутри. Все бы друзья боевые здесь с ним сидели — как бы здорово — то было. Вообще бы на седьмом небе от счастья был.