Авось и дальше девушка здесь в целости и сохранности будет. А там и армия
подойдет, освободит оккупированную территорию.
— Раз принял, значит давай задание!
— Ужин готовь!
— Сам сготовишь! — кинула в сердцах ложку в чугунок. — Не отпустишь, сама
пойду!
— Будешь дома сидеть, я сказал! — хлопнул по столу и осекся, только тут
заметив улыбку майора и его лукавый взгляд. Смутился, потер затылок, и вовсе
потерялся, сообразив, что мало лает на Лену как собственник, так еще и манеры
друга покойного перенял — затылок ладонью в смятении гладить.
Все, дошел.
Помолчал и кивнул через силу:
— Хорошо. Вместе пойдем.
— Нет, — успокоилась и девушка, села за стол к мужчинам. — Я девчонка, на
меня внимания не обратят, а ты сразу заметен. Молодой мужчина с военной
выправкой и без документов — схватят. Слышал, что дед Матвей говорил? Немцы
территорию чистят, полицаи помогают. Вздергивают без лишних слов. Все деревни и
поселки в виселицах.
— Без него в курсе, — буркнул Саша. Он не сидел на месте, ходил по округе,
убирая при первой удачной возможности фрицев то ножом то пулей. На рукояти его
холодного оружия уже двенадцать зарубок красовалось. Только удовлетворения не
приносило. Видел он, как хозяйничает фриц, обустраивается, словно на всю жизнь
сюда пришел. А от этого тоска сердце ела и хотелось разнести пару десятков таких
"гнезд", чтобы и другим неповадно было, чтобы помнили, что на чужой земле и не
надолго.
Но что навоюешь в «полторы» единицы? Майор выздоравливает, ноги почти зажили, но
все равно ходит еще медленно, прихрамывая. И ни его, ни себя в Пинск не пошлешь
— первый не дойдет, второй, правду Лена сказала, подозрение сразу вызовет и
возьмут его на ближайшем пропускном пункте. А натыкали их, сволочи, почти на
каждом повороте.
— Ладно, одна пойдешь, — согласился с тяжелым сердцем. — Двое суток срок.
Лена улыбнулась — первая победа!
— С утра пойду.
— В Пинске к вечеру только будешь.
— Ничего.
Была у нее мечта раздобыть радиоприемник. И очень она надеялась, что верные люди,
адреса которых сказал ей дядя, помогут в этом. Нет, не музыку ей послушать
хотелось — новости с фронта знать, а хорошо бы еще поперек тех пакостных
пасквилей, что фрицы развешивают вводя в заблуждение население, эти новости в
листовки писать и расклеивать в округе. Чтобы знали люди — не правду фашисты
говорят — не сдала Красная армия ни Смоленск, ни Киев, ни Москву. Наоборот —
идет в атаку и гонит врага с родной земли и вот, вот будет в Белоруссии…
Это потом будет и смешно и грустно вспоминать свои мысли, а тогда она, как и все
не знала, даже представить не могла, что оккупация продлится три года и заберет
больше трети населения в одной только Белоруссии…
Дорога была безлюдной и Лена держалась ближе к лесу, на всякий случай. Чем
дальше шла, тем меньше понимала, куда идет. То тут, то там рвы, полуразрушенные
окопы, воронки. Немцы монтировали Т-34 у блокпоста ближе к поселку.
Там уже было более людно, телеги громыхая колесами проезжали, только на них в
черной форме полицаев сидели мужчины. А женщины с детьми шли пешком. Лена
пристроилась к одной без ребенка, чтобы не выделятся и, узнала, что та идет в
город, чтобы работу найти. Звали ее Зося, дети у нее были, двое, дома остались.
В деревню к ним наладились партизаны и все что можно из съестного забирали,
намедни корову свели, как не упрашивала оставить, как не кляла и не молила.
Лена не поняла:
— Какие партизаны?
Ей даже худо стало от мысли, что кто-то из красноармейцев мародерничать может.
— Да кто ж их разберет? И Советы и Гитлера поносили. Хватит, говорят, теперь
наша власть, народная, белорусская.
Лена даже плечами передернула: что за чушь?
— А нам куда? От Советов натерпелись — колхозы ихние поперек горла встали,
потом Гитлер пришел, вовсе житья не стало. Что ни день солдатня квартируется и
балует, спасу нет, — продолжала говорить женщина. — Манька вона, соседки моей
Гавриловны внучка, пятнадцать годов девка, выскочила за гусем за ворота, а ее в
охапку и в избу к солдатне. До утра сколь их было, столь и пользовали…
Лена в миг озябла, плечи обняла.
— …Страсть что творится. На улицу прямо не ходи. Кума ныне прибегала тоже
такое наговорила, что волосы дыбом. У них черные какие-то встали, так что аспиды
удумали, мальченков ловят, подкидывают вверх и по им палят! У одной молодухи из
рук дитенка выхватили и вверх! Выстрел, нет ребеночка, а девка с ума сдвинулась.
Ой, лишенько! То и думаешь, как себя да детей сохранить, спать и то страх берет.
А вот придут? А им что? В любу избу без спроса и что по нраву — хвать! Ой, чисто
Сатано! Племя бесово, истинно тебе говорю! Сперва-то вона слух шел, что при
немцах вздохнем, мол, антелегенты. У нас Махай в немецкую воевал, так цыть, грил,
на вас бабы, немец порядок любит, аккуратность, придет, будете как у Христа за
пазухой! Как же! Ад оно чисто! Бесы! Тьфу ж на них! Чтоб их переворачивало! Так
сам таперь молкнет! Мы ему: че ж говорил?! А он молкнет, серый сидит, ссутулился!
Лена молчала. То, что рассказала женщина, было слишком жутко. Да, фашист враг,
да подлый враг, но человек же, а не зверь!
— Слухаю все это, глядю и думаю, хто их гадов выродил? Какая- такая немчуковая
змея, тварина подколодная? — зло вопрошала женщина, но спутницу ли?
— Тихо ты, — одернула ее пожилая крестьянка, зыркнув на солдат у пропускного
пункта.
— Какие документы нужны? — забеспокоилась девушка.
— Бумага из управы, что такая ты, такая и оттуда.
— А если нет?
— Ты откуда?
— Из Жлобинки, — солгала, выдав ту легенду, что ей Ганя тогда еще придумала. —
Дом разбомбили и, ничего нет, — руками развела.
— Ой, не знаю, — качнула головой старуха.
Их остановили у шлагбаума. Офицер с железной бляхой на груди внимательно изучал
документы, рядом бродили солдаты с автоматами, оглядывая каждого прибывающего к
пункту. Неподалеку курили полицаи, стояли крытые грузовики. Пожилую пропустили,
даже не глянув, а Зосю остановили. Бумажку забрали и, толкать к грузовику.
— Куда?!… Чего?!… Зачем?!!…
— Это ж сестренка моя!! Господин офицер, отпустите! Мы на работу идем! —
начала просить за женщину Лена. Офицер внимательно оглядел ее и поморщился:
— Пшель!
— Господин офицер! Отпустите сестренку! За что ее?! Она же работать на Великую
Германию хочет!
— Поработает, — с противной ухмылкой сообщил девушке полицай, схватив за руку
и толкать прочь. Та в крик, еще надеясь, что Зосю отпустят, и услышала тихое в
ухо:
— Еще слово вякнешь, вместе с сестрой немцев в бордель обслуживать поедешь, —
и швырнул в пыль, так что Лена покатилась по дороге, обдирая ладони и колени. —
Пошла вон, доходяжка!
Скрябина с трудом поднялась и, сжавшись поковыляла к городу. И не понимала,
почему уходит, как может?…
Тошно было на душе от понимания, что сгинула еще одна душа, прямо на глазах
совершилось еще одно зверство, а она, советский человек, комсомолка, вынуждена
терпеть это, смириться. И ничего не может сделать!… Только уйти, уйти…
Что будет с детьми Зоси, каково им не дождаться матери — лучше не думать, чтобы
не сойти с ума. Но слезы душили, перехватывая горло и сердце ныло. А в голове
одно: "ты сволочь, Скрябина! Трусиха и сволочь!"
Все еще будет, она все исправит, немного и умоются фрицы. За все, за всех. Ей бы
автомат добыть, радио, узнать про составы, положение дел, где какие части
квартируются. И тогда — плевать на все — устроят они с Яном и Сашей им такой
праздник, чтобы самому их фюреру икалось.
Только не грели мечты, когда она видела руины домов, вспухшие трупы повешенных,
демонтаж разбитых советских тридцать четверок, конвой оборванных, изможденных
красноармейцев, которых гнали куда-то на юго-запад.
В Пинск пришла вечером и долго плутала меж развалин домов, пытаясь найти
Цветочную улицу. А, найдя, не знала, стоило ли искать. Над добротным, но все же
пострадавшим домом, с изрытым пулями фасадом, висела дощечка: "Обувной мастер
для господ офицеров".
Артур Артурович говорил "люди верные", а вот кому, возник вопрос у Лены.
И все же решилась постучать. На крыльцо поднялась и… бухнула в дверь со всего
маху, вымещая злость и ненависть. И чуть взглядом не убила вышедшего хозяина.
Аккуратненький, в белой рубашке и темном чистеньком жилете, приглаженный да
напомаженный, словно нет войны, не убивают людей буквально за стенами его дома.
Словно сидит он где-нибудь в тихой парикмахерской и припевая брызгает «шипр» на
клиента, любуется своей работой, и плевать ему что там на улице делается,
скольких убили, скольких замучили, изнасиловали, повесили, расстреляли…
— Вам что, молодая пани? — натянул улыбку, чуть не поклонившись.
Гад! — чуть не крикнула ему в лицо, но сдержалась. Процедила:
— Мне Пантелея Леонидовича.
— Зачем он вам, милая пани.
— "Розы мороз побил, а у него, мне сказали, парой луковиц разжиться можно".
Мужчина потерял улыбку, взгляд стал серьезным, острым.
— "Есть две, верно вам сказали", — протянул, оглядывая улицу.
И схватив Лену, втянул внутрь, хлопнул дверью.
Провел, подталкивая в комнату, толкнул в кресло в углу и, уставился недобро,
нависнув:
— Вот что, девушка, вы бы лицо сменили и взгляд. Они у вас как табличка —
комсомолка, партизанка.
— А я и есть комсомолка.
— Поздравляю, — бросил зло. — Какой идиот вас ко мне прислал?
— Банга.
Мужчина глянул на нее, как лопатой по голове дал и отошел к столу, налил из
графина воды в стакан, выпил:
— Ясно. Опытней и старше никого не было?
Лена молчала
— Ясно. С чем пожаловали?
Молчит.
Пантелей погнал бы ее, да что-то мешало. Стул подвинул, сел напротив,
вглядываясь в детское лицо и совершенно недетские в скорби глаза.
— Голодная? — спросил.
— Нет, — опустила голову.
Вот оно как бывает, оказывается. Ставишь цель и идешь к ней, а как пришел,
начинаешь понимать, что цена дороги слишком высока.
— Я… ушла, — сказала глухо, в пол. Мужчина нахмурился, соображая, о чем она.
— От немцев? У вас нет аусвайса?
— Нет… Вернее, нет… Женщину забрали, а я ушла, — посмотрела на него,
винясь. И поняла — зря сказала. Лицо потерла, отгоняя наваждение — не лишнее, но
для мужчины ненужное. — Вы, правда, знаете Артура Артуровича?
Пантелей вздохнул: всяких разведчиков видел, но таких, чтобы прямиком из
детского сада — нет.
— Меня удивляет, откуда вы его знаете.
— Он мой дядя.
— Ах!… - и подбородок потер в раздумьях: худо дело. — Вы только больше
никому об этом не говорите, хорошо?
И Лена поняла, что сболтнула лишнее.
— Да. Больше не повторится.
— Угу? Вернемся к вашему вопросу, что вы хотели.
— Радиоприемник.
— И только? — выгнул брови. — Вы решительно удивляете меня, пани. Почему не
граммофон?
Вот и еще один человек принимает ее за ребенка. Может, стоит задуматься?
Или не стоит голову забивать, хватает.
— Нужно знать новости, нужно чтобы люди о них знали.
— Ах!…
И помолчал, поглядывая на девушку уже совсем иначе.
— Это дело, — протянул. — Н-да-с… Так что, говорите, аусвайса у вас нет?
— Нет.
— Нуу, тогда вам стоит остаться у меня, только не выходить из комнаты, —
выставил палец. — И никому не открывать. Вас нет, понимаете?
Лена кивнула.
— А завтра, к утру у вас будет аусвайс.
Девушка выставила пятерню. Сначала три попросить хотела, но подумала, чем больше,
тем лучше.
— Пять? — не поверил мужчина. — Шутите, пани? Зачем вам столько.
— Не мне. Два на меня, четыре на мужчин.
— Это будет шесть.
— Шесть, — заверила.
— И?…
— Очень надо.
Пантелей задумался: бис его знает, зачем девочке столько документов, но Банга
человек не простой, то и племянница его, будь даже она племянницей по легенде,
непроста. А не играет ли девочка? Очень даже натурально у нее получается этакую