— Так что история у вас тут вышла довольно странная, — сказал он Потупе, который стоял рядом, дымя очередной папиросой и равнодушно глядя в никуда. — На этом месте нет никакого проклятия, и тем не менее вы утверждаете, что в церковь трижды на протяжении одного года ударяла молния.
— Это не я утверждаю, — немедленно ощетинился Потупа. — Это люди говорят, которые видали.
— А поговорить с этими людьми можно?
— Чего ж нельзя-то? Чай, не глухонемые и не французы какие-нибудь. Поговорить — это сколько душе угодно. Ступайте и говорите себе, покуда не надоест.
— А с кем конкретно я могу побеседовать на эту тему?
— Конкретно? Хр-р-р — тьфу! Если конкретно, так я уже, признаться, и не упомню. Сказал мне кто-то — молния, мол, это была, — да я тогда, видать, внимания не обратил. Когда огонь тушишь, некогда запоминать, кто да что. Вы к участковому, к Петрову, сходите, его спросите. Он расследование — хр-р-р, тьфу! — проводил, с него и спрос.
— А где его искать?
— Искать его в управе — вон, где флаг висит, видите? Только сейчас, под вечер, не советую, он уже с обеда, поди, лыка не вяжет. Лучше завтра, прямо с утречка. Вот охотников с собаками на поиски отправим и сразу к нему. Если он, конечно, последнюю память не пропил.
— Я вижу, вы его недолюбливаете, — заметил Холмогоров.
— Я-то? Хр-р-р — тьфу! А за что мне его любить, ежели он не баба? Человек он нездешний, из города присланный, ничего про наш народ не знает и знать не хочет. Только и делает, что с утра до вечера водку глушит да к бабам вяжется, ей-богу, как кобель. Своя-то, сказывают, от него еще в городе ушла. В толк я не возьму, для чего он тут нужен. Да, ежели по правде, я и про себя-то не знаю, зачем с этим портфелем по поселку слоняюсь, чем управляю, какие такие реформы провожу. Вона, когда Ельцин воцарился, нам из райцентра только через полгода додумались подсказать: дескать, флаг-то смените, другой у нас теперь флаг, царский. Конченый мы тут народ, всеми забытый — и людьми, и Богом. И батюшка, отец Михаил, напрасно к нам приехал. Бился как рыба об лед, а кому оно надо? По домам ходил, в церковь зазывал, про Бога чего-то втолковывал — даже мне втолковывал, чудак, а у меня двадцать пять лет партийного стажа за пазухой. Хр-р-р — тьфу!!! Чует мое сердце, не увидим мы его больше. И вы сюда зря приехали, только время даром потратили. А еще, не ровен час, стрясется с вами что, неприятностей после не оберешься… Ну что, закончили мы тут с делами? А то мне там с катером опять из района циркуляр какой-то передали, надо идти разбираться, чего они там снова навыдумывали, реформаторы…
— Конечно, ступайте, Семен Захарович, — сказал Холмогоров. — Большое вам спасибо. Только подскажите, как пройти к дому отца Михаила.
— А чего тут подсказывать? Во-о-он он, — Потупа вытянул перед собой указательный палец с корявым, обведенным траурной каемкой ногтем, нацелив его на неказистый, черный от времени и непогоды домишко почти на самом краю поселка, — вон, по-над речкой, видите? Это и есть батюшкины хоромы. Предлагали мы ему в другой дом перебраться, у нас их много пустует, есть из Чего выбирать. Ремонт небольшой сделать, полы перестелить, и живи себе кум королю. Нет, говорит, мне пожалуйте что-нибудь поскромнее, зачем мне, говорит, одному хоромы царские? Вот и жил в завалюхе… То есть я хотел сказать, живет.
— Спасибо, Семен Захарович, — повторил Холмогоров. — Вы идите, а я здесь еще немного постою, подумаю, на места ваши дивные полюбуюсь.
Получасом позже, когда над поселком начали сгущаться вечерние сумерки, Холмогоров спустился на единственную улицу поселка и направился к дому священника. Проходя мимо магазина, двери которого по случаю прибытия катера были распахнуты настежь, он увидел Петра Ивановича Завальнюка, который стоял у крыльца единственной на весь поселок торговой точки в окружении группы аборигенов мужского пола и, судя по некоторым признакам, активно угощал их водкой. В маловразумительном гомоне, традиционно сопровождавшем это собрание, Холмогорову послышались слова «пушнина», «шкурки» и «высший сорт». Похоже, Завальнюк не терял времени даром, начав заготовительную кампанию с попытки завоевать расположение местных жителей. Такая тактика показалась Алексею Андреевичу несколько необдуманной, но он решил, что не ему об этом судить. Каждый должен заниматься своим делом, стараясь по мере возможности не лезть в дела чужие. Но в том-то и беда, что Завальнюк при исполнении им служебных обязанностей менее всего походил на человека занятого своим делом. Он как раз таки производил впечатление сапожника, взявшегося печь пироги, и результаты данного эксперимента почему-то казались Холмогорову вполне предсказуемыми.
Завидев Алексея Андреевича, заготовитель издали заулыбался ему и вежливо приподнял над головой свою нелепую шляпу с накомарником. Подвыпившие сельчане, с которыми он до сего момента беседовал на профессиональные темы, как по команде обернулись к Холмогорову, но тут же потеряли к нему интерес. Это отсутствие интереса было таким демонстративным, что Алексей Андреевич понял: обстановка здесь куда более опасная и причудливая, чем можно было предположить, основываясь на полученной из писем отца Михаила информации.
* * *
Отец Михаил открыл глаза и первым делом увидел прямо над собой низкий потолок — не дощатый, как в его доме на берегу быстрой речки, и не гладко оштукатуренный, как в городской квартире, а сделанный из рыхлого и некачественного да вдобавок скверно утрамбованного бетона. Потолок был сырой и зернистый, испещренный трещинами, кавернами и ржавыми потеками. Местами сквозь бетон проглядывала темно-рыжая, изъеденная ржавчиной арматура; еще на потолке виднелись следы деревянной опалубки, а больше там ничего интересного не было.
С минуту отец Михаил тупо смотрел в этот потолок, гадая, где это он очутился и каким ветром его сюда занесло. Думать мешала адская головная боль, которая накатывала волнами в такт биению сердца; проанализировав свои ощущения, батюшка пришел к выводу, что эпицентр, из которого распространяются эти волны, расположен где-то в районе затылка. Дабы убедиться в правильности данного умозаключения, отец Михаил хотел было пощупать затылок, но тут обнаружилось, что он не может поднять руку. По правде говоря, он даже не понял, есть у него руки или их вовсе нет: похоже, верхние конечности у него полностью утратили чувствительность, словно их никогда и не было.
Наличие над головой незнакомого бетонного потолка в совокупности с головной болью и невозможностью шевельнуть руками вызвало в душе отца Михаила смутную тревогу. Что-то тут было не так, но вот что именно?
Батюшка с трудом приподнял голову и осмотрелся. Увиденное повергло его в унылое изумление или, если угодно, в изумленное уныние.
Он лежал на каком-то рваном матрасе, брошенном прямо на сырой бетонный пол в квадратном помещении с низким потолком и узким зарешеченным окошком, через которое сюда беспрепятственно проникал не только свет, но и комары, ибо стекло в нем отсутствовало напрочь. Помимо окошка и ржавой железной двери без признаков ручки, отец Михаил не увидел в помещении ничего достойного внимания — это была просто бетонная коробка, сырая и запущенная.
Батюшка подумал, не попытаться ли ему принять сидячее положение, но вместо этого лишь обессиленно уронил голову на рваный тюфяк. Сознание мутилось, перед глазами все плыло и двоилось, и поначалу, не разобравшись толком, на каком свете находится, отец Михаил решил, что попал в плен к чеченским боевикам. Но потом боль немного утихла, головокружение улеглось, тошнота отступила, и он припомнил, что Чечня была давным-давно, в прошлой жизни, и что он уже не солдат, а священник, отец Михаил. Припомнилось ему также, как на закате дня отправился он в тайгу по следам таинственного грузовика марки «ГАЗ-66» и как нашел заброшенную узкоколейку, вдоль которой и отправился наугад…
Батюшка с великим трудом сдержал готовое сорваться с губ словечко, коему было ровным счетом нечего делать в лексиконе священнослужителя.
Он вспомнил, как сюда попал.
…К исходу дня, отмахав вдоль железнодорожной насыпи с десяток верст, отец Михаил добрался до места, где узкоколейка ныряла в тоннель, прорубленный в толще Салаирского кряжа. Дальше дороги не было, ибо тоннель оказался намертво закупоренным — фактически от него остался один лишь бетонный портал, в метре от которого сплошной массой громоздился до самого потолка старый, сцементированный временем и уже успевший порасти травой каменный завал. На последствия природного катаклизма это не походило; видимо, когда-то тоннель взорвали, причем взорвали мастерски, с большим знанием дела и не жалея тротила.
Никаких признаков человеческого жилья поблизости не обнаружилось, из чего следовало, что, выбирая, в какую сторону свернуть, отец Михаил дал маху. А может, и наоборот, Господь нарочно направил его сюда, чтобы дать пищу для размышлений. Пожалуй, что так; во всяком случае, стоя перед каменным завалом, отец Михаил начал чувствовать, что разрозненные, сами по себе необъяснимые факты начинают мало-помалу выстраиваться в какую-то систему. Узкоколейка, ради постройки которой кто-то когда-то не пожалел времени, сил и денег на пробивку тоннеля в толще горного хребта, являлась важнейшим элементом этой системы.
Вряд ли по ней возили лес в расположенную по ту сторону кряжа Кемеровскую область, где его и так навалом. И, уж конечно, никто не возил все тот же лес из Кемеровской области сюда, где он никому не нужен. Нет, лесоразработки тут были ни при чем. Кемеровская область — это черная металлургия, тяжелая промышленность, шахты… Так, может быть, здесь, в глуши, похоронены останки какого-то секретного проекта советских времен? Настолько секретного, что для сохранения тайны кто-то на самом верху отдал приказ взорвать тоннель…
Отец Михаил заночевал в портале, имея крышу над головой на случай ночного дождя. Он развел у входа костер и долго сидел, глядя поверх огня на звездное небо. Пока батюшка предавался возвышенным раздумьям, из темного ночного леса вышел таежный зверь бурундук — молодой, непуганый, никогда прежде не встречавшийся с людьми и оттого бесстрашный, — храбро подкрался к отцу Михаилу с левого фланга и с аппетитом воздал должное лежавшей на расстеленной газете краюхе хлеба. Уловив краешком уха едва слышное шуршание бумаги, отец Михаил повернул голову на звук, и бурундук, выронив угощение, пустился наутек. В дрожащем круге оранжевого света мелькнул пушистый хвостик, блеснули яркие черно-белые полоски вдоль спины, и зверек исчез. Отец Михаил усмехнулся, глядя ему вслед, и подумал, что его вылазка дала хоть какой-то положительный результат: по крайней мере, бурундук, разделив с батюшкой скромную трапезу, составил себе благоприятное мнение о роде человеческом.
На рассвете следующего дня отец Михаил двинулся в обратный путь, ибо лезть в гору, дабы убедиться, что за ней в действительности лежит Кемеровская область, он, понятное дело, не собирался. Задолго до полудня он достиг места, где впервые наткнулся на узкоколейку, и, не без труда преодолев искушение подобру-поздорову вернуться в поселок, зашагал дальше. Каблуки его тяжелых сапог глухо стучали по каменистой дороге, ветерок приятно обвевал вспотевшее чело, к которому липла надоедливая мошкара. Солнце припекало — чувствовалось, что вот-вот начнется настоящее лето. Лес звенел от птичьих голосов, в высокой прошлогодней траве на насыпи с шорохом скакали и прыгали кузнечики. Отец Михаил шел, ни о чем не думая, ничего не вспоминая и не строя никаких планов, — просто шагал, наслаждаясь красотой яркого солнечного дня и упругой силой своего здорового молодого тела.
Вскоре после полудня он впервые за весь день заметил в дорожной пыли слабый отпечаток рубчатого протектора. Эта находка приободрила его и вместе с тем опечалила, поскольку означала, что он движется в нужном направлении и вскоре, по всей видимости, встретится с теми, с кем встречаться не очень-то хотел.
Встреча произошла ближе к вечеру, когда малиновый шар солнца коснулся черных макушек вековых кедров на далеком западном горизонте. Подлесок выше по склону, справа от отца Михаила, вдруг бесшумно раздвинулся, и оттуда вышел человек, а за ним еще один. Перевалив через насыпь узкоколейки, они остановились на дороге лицом к отцу Михаилу. Позы их не оставляли сомнения в том, что пройти дальше без обстоятельного разговора не получится.
Приблизившись, отец Михаил понял, что разговор будет трудным — уж очень дикий и воинственный у незнакомцев был вид. Одеты они были в видавшие виды пятнистые маскировочные комбинезоны и солдатские кирзовые сапоги, в руках держали автоматы, а пояса у обоих были отягощены подсумками, штык-ножами, флягами и даже, как с удивлением отметил батюшка, деревянными кобурами, в коих, насколько ему было известно, обыкновенно носят пистолет системы Стечкина. Волосы у обоих были длинные, до плеч и даже ниже, — у одного густые, темно-русые, а у другого черные, как смоль, довольно редкие и спутанные. Удивительнее всего батюшке показались лица — гладко выбритые и зачем-то размалеванные полосами и пятнами. Полосы были не серо-зеленые, как у спецназовцев или снайперов в засаде, а, напротив, кричаще яркие — алые, белые, угольно-черные. Полосы эти составляли некое подобие грубого, примитивного рисунка, живо напомнившего отцу Михаилу боевую раскраску североамериканских индейцев. Сходство с индейцами дополнялось длинным пером, торчавшим в прическе русоволосого. Несмотря на серьезность ситуации, отец Михаил едва не расхохотался, увидев это перо.
Брюнет сделал красноречивое движение стволом автомата. Боевая раскраска придавала ему клоунский вид, но серьезность намерений не вызывала сомнений. Посему батюшка, мысленно обратившись к Господу с коротенькой молитвой, отстегнул от пояса и бросил на дорогу свой охотничий нож с костяной рукояткой, не глядя, скинул с плеч рюкзак и, освободившись от поклажи, поднял руки вверх.
Брюнет ленивым жестом передвинул автомат за спину и вразвалочку подошел к отцу Михаилу с явным намерением его обыскать. «Сразу не шлепнули — значит, разговор будет, — подумал батюшка, наблюдая за его приближением. — Слава тебе, Господи!»
Походка брюнета показалась ему странной. Это не была легкая поступь охотника и следопыта; это также не была твердая походка военного или нервный, торопливый шаг горожанина. В этой ленивой, небрежной и в то же время будто бы танцующей походочке отцу Михаилу чудилось что-то до боли знакомое и в то же время совершенно неуместное в данных условиях.
Чтобы понять, что не дает ему покоя, отец Михаил мысленно очистил лицо брюнета от цветных полос, убрал оружие, камуфляж, укоротил волосы… Теперь все стало по своим местам: перед ним был классический, хрестоматийный урка, двигающийся по проходу между трехъярусными нарами в тюремной камере навстречу новичку со словами: «Ну что, фраерок, закурим?»
Теперь, когда дело сдвинулось с мертвой точки, отец Михаил видел и другие подтверждения своей догадке: характерную сутулость, разболтанность движений, нездоровую худобу, волчий блеск глубоко посаженных глаз и корявую вязь тюремных татуировок, сплошь покрывавших костлявые кисти рук. Подойдя, брюнет издевательски улыбнулся отцу Михаилу. Во рту у него при этом блеснул полный набор изготовленных из нержавеющей стали зубных протезов, и это развеяло последние сомнения — перед отцом Михаилом стоял отпетый уголовник, ветеран бесчисленных отсидок, невесть как очутившийся в здешних краях и при этом вооруженный до зубов.
Блатной, для чего-то вырядившийся спецназовцем, который решил поиграть в индейцев (или, напротив, индейцем, раздобывшим спецназовскую амуницию), с ловкостью профессионального вертухая обыскал отца Михаила с головы до ног и отступил на шаг. Его напарник при этом держал батюшку на мушке. За время обыска никто не проронил ни слова, и отец Михаил решил, что начать беседу придется ему.
— Что происходит? — спросил он довольно благожелательно, стоя, как сдающийся в плен оккупант, с поднятыми над головой руками.
Брюнет фасонисто сплюнул сквозь зубы под ноги отцу Михаилу.