— А ты, борода, не понял?
Говорок у него тоже был характерный, лагерный.
— Признаться, не совсем, — сказал отец Михаил.
Блатной снова сплюнул ему под ноги и вдруг без предупреждения ударил батюшку кулаком в лицо. Удар был довольно сильный, нижняя губа лопнула, рот наполнился кровью, и настала очередь отца Михаила сплевывать под ноги.
— Теперь понял? — с издевкой поинтересовался блатной.
— Увы, — утирая ладонью окровавленный рот, кротко ответствовал отец Михаил, — при всем моем стремлении постигнуть суть происходящего…
Нехорошо щуря обведенные черно-красными концентрическими окружностями глаза, блатной отступил еще на полшага и вдруг резко, очень сильно и очень точно ударил отца Михаила в пах носком сапога. Батюшку согнуло пополам, и на какое-то время он лишился способности не только говорить, но и дышать. Постепенно дыхание вернулось к нему, и отец Михаил предпринял осторожную попытку разогнуться и оторвать ладони от пострадавшего места.
— А теперь? — спросил блатной.
— Теперь, кажется, понял, — ответил отец Михаил. Он окончательно выпрямился и еще немного подышал открытым ртом. — Позволь же, сын мой, и мне в свой черед кое-что тебе разъяснить.
— Чего? — удивился блатной.
Отец Михаил с превеликой охотой дал ему разъяснение. Начал он коротким хуком слева, нацеленным в подбородок, а затем сразу же, не давая опомниться, от души въехал правой прямо по сопатке.
В юности отец Михаил недурно изучил бокс, да и навыки, приобретенные на занятиях по рукопашному бою в учебном центре ВДВ, еще не забылись. Физической силой Господь также наделил его весьма щедро, так что противник отца Михаила коснулся затылком земли, уже пребывая в блаженном забытьи, на жаргоне профессиональных боксеров именуемом глухим аутом.
Второй «индеец», понятное дело, не остался сторонним наблюдателем, а принял в увеселении живейшее участие. Он бросился к отцу Михаилу, норовя огреть его прикладом, но чеченский ветеран, коему батюшка временно передоверил бразды правления, уже вошел в раж. Выбитый из рук одним точным ударом автомат с громким шорохом канул в кусты; пудовый кулачище отца Михаила погрузился в живот супостата, как в мягкое тесто, заставив того отвесить батюшке поясной поклон. Отец Михаил как раз собирался довершить дело молодецким ударом в ухо, как вдруг сзади его с хрустом огрели по затылку чем-то твердым — похоже, что автоматным прикладом.
Божий свет померк перед его очами, и следующим, что увидел отец Михаил, был крошащийся бетонный потолок склепа, в котором его замуровали лесные демоны.
«Ну и лопух, — раздался в мозгу простуженный и, как всегда, насмешливый голос чеченского ветерана. — Можно было сообразить, что их как минимум трое…»
«Чья бы корова мычала, — ответил ему батюшка, — Мог бы и оглянуться, прежде чем в драку лезть. Мало тебя, олуха царя небесного, в Грозном учили!»
«Да ладно, оба хороши, — миролюбиво прохрипел солдат. — Чего оглядываться-то? Так ли, этак ли — все равно конец один. Зато морды мы им здорово начистили. Урка-то наш, если уже очухался, небось сидит и голову ломает, как бы ему зубы свои железные на место вставить. Если, конечно, он их не проглотил».
— О-хо-хо, грехи мои тяжкие, — пробормотал отец Михаил. — И что мне вечно дома не сидится?
Он принялся терпеливо двигать руками, чтобы восстановить нарушенное кровообращение. Поначалу рук не было, но он продолжал напрягать онемевшие плечи. Постепенно дело пошло на лад: по рукам пробежали первые колкие мурашки, и вскоре те уже горели и болели сверху донизу, да так, что хоть оторви да выбрось. Зато теперь отец Михаил понял, что руки его по-прежнему при нем и что они связаны у него за спиной, и не просто связаны, а вроде бы даже скованы. С трудом перевернувшись на бок, чтобы снять с рук гнетущую тяжесть своего крупного тела, батюшка подвигал запястьями и понял, что те действительно схвачены стальными браслетами наручников, причинявшими ему сильную боль.
Помимо скованных рук и травмированного затылка, все остальные части тела, насколько мог судить отец Михаил, от знакомства с лесными людьми не пострадали и пребывали в добром здравии. После нескольких неудачных попыток батюшке удалось сначала сесть, потом подняться на колени, а после, укрепив свой дух краткой молитвой, и на ноги. Он прошелся по своей тесной камере, едва не задевая всклокоченной головой низкий потолок, и остановился у оконца, пробитого в толстой бетонной стене как раз на уровне его глаз.
Увы, это дало ему немного, ибо оконце выходило в заваленный лесным мусором узкий бетонный приямок, из которого только и можно было разглядеть, что клочок безоблачного голубого неба.
Судя по этому клочку, отец Михаил провалялся без памяти весь вечер и всю ночь, а также часть дня, продолжительность которой оставалась для него загадкой ввиду невозможности посмотреть на часы. Это наводило на мысль о том, что ударом по затылку дело не ограничилось; похоже, хозяева этого дома чем-то его опоили, а может, и сделали инъекцию, дабы он не буйствовал посреди ночи и не мешал им спокойно спать.
Раздумья отца Михаила на эту тему были прерваны лязгом металлического засова. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как в камеру, низко пригнувшись в дверном проеме, входит какой-то человек.
Батюшка был высок и крепок, но вошедший почти на голову превосходил его ростом и был много шире как в плечах, так и пониже спины. Из-за низкого потолка голова его оставалось склоненной, и длинные, русые с сильной проседью волосы прямыми прядями свободно спадали вдоль загорелых впалых щек до середины выпуклой, мощной груди. Прозрачные и холодные, как ледышки, серо-голубые глаза смотрели на отца Михаила исподлобья, и в глубине их батюшке чудился какой-то мрачный, тускло мерцающий огонек, в любую минуту готовый превратиться в испепеляющее адское пламя.
Лицо вошедшего было гладко выбрито, что давало возможность оценить прямоугольные очертания тяжелого волевого подбородка и твердую, властную линию неулыбчивого рта. Несмотря на теплую погоду, незнакомец носил на плечах наброшенную поверх полевой военной формы косматую медвежью шкуру. Когтистые передние лапы были небрежно завязаны узлом на груди, а голова с оскаленной клыкастой пастью напоминала откинутый назад капюшон.
Отец Михаил с первого взгляда понял, что личность перед ним неординарная, неимоверно сильная как телом, так и духом и одолеть такого человека будет непросто даже с Божьей помощью. Старый солдат, прагматик и реалист, беспокойно зашевелился у него внутри, настоятельно советуя не лезть на рожон и не пытаться перешибить плетью стальной обух. С его точки зрения, всяческая борьба закончилась в тот момент, когда отца Михаила гвозданули прикладом по затылку и приволокли в этот застенок. Все, что можно сделать, считал он, это попытаться протянуть время, чтобы после, как только подвернется возможность, сбежать и натравить на это осиное гнездо ОМОН, спецназ, СОБР, мотопехоту — словом, кого только можно, вплоть до миротворческих сил ООН.
Отец Михаил решительно отринул эти советы. Старый солдат уже сделал все, что мог, и в данный момент толку от него не предвиделось.
— Оклемался, борода? — спросил одетый в медвежью шкуру богатырь, насмешливо глядя на отца Михаила сверху вниз. — Хорошая у тебя голова, крепкая. Сплошная кость, наверное. Если бы там, внутри, была хотя бы чайная ложка серого вещества, ты бы сюда не сунулся, поостерегся.
— Браслеты снимите, — сквозь зубы процедил отец Михаил.
— А надо ли? — засомневался великан. — Уж больно ты драчливый, прямо как не поп… Если что, имей в виду: я твою костяную башку одной рукой могу мордой к пяткам повернуть. Снимите наручники! — властно распорядился он, даже не повернув головы.
Из-за его широкой спины вынырнул невысокий, но крепко сбитый человек в военном обмундировании старого, еще советского образца. Верхушка его черепа была полностью лишена растительности и маслянисто поблескивала, зато по бокам и сзади до самых плеч свисали спутанные, неопрятные пряди редких темных волос. Эта, с позволения сказать, «прическа» в сочетании с офицерским кителем смотрелась довольно дико, и отец Михаил, не удержавшись, скорчил презрительную мину.
Лысый «индеец» между тем зашел ему за спину, повозился там, и батюшка почувствовал, что руки у него свободны. Он немедленно принялся растирать и массировать опухшие, с глубокими красными бороздами от наручников запястья. До сего дня отец Михаил ни разу не примерял наручники, и теперь вдруг оказалось, что это весьма неприятная штука. Честно говоря, даже если бы он сейчас очень захотел на кого-нибудь напасть, действовать ему пришлось бы исключительно ногами — руки ни на что не годились.
— Вам известно, кто я, — сказал отец Михаил, — тогда как ваше имя для меня загадка.
— Только имя? — насмешливо пророкотал из-под потолка человек в медвежьей шкуре.
Отец Михаил усмехнулся:
— Пожалуй, не только.
Великан тоже усмехнулся — медленно, тяжело, будто с трудом вспомнив, как это делается.
— А ты молодец, — сказал он снисходительно. — Не думал я, что среди вас, долгополых, такие молодцы еще встречаются. Одрябли, жирком заросли, забыли, что за веру не только языком биться можно… Право слово, молодец. Я настоящих людей уважаю, даже если они мне враги.
— А я тебе враг? — спросил отец Михаил.
— А как же? Все вы там, — великан махнул огромной ручищей в сторону окна, подразумевая, по всей видимости, под словом «там» весь мир за пределами этого места, — мне враги, и биться с вами я буду не на жизнь, а на смерть.
— А не много на себя берешь?
Человек в медвежьей шкуре немного помедлил с ответом, будто решая, что это было — колкость или прямо поставленный вопрос.
— Нет, — сказал он наконец, — не много. В самый раз будет. Не сейчас, конечно, а попозже, когда братство окрепнет, в силу войдет. Мало нас пока, но погоди, дай срок! Скоро мы из леса выйдем, двинемся в села, в города, в народ… Народ за нами пойдет, потому что надоели вы ему хуже горькой редьки — и власть сатанинская надоела, и вы, болтуны, жулики бородатые, тоже надоели. Боженьки вашего; слюнявого нет и никогда не было, а если и был, так давно уже рукой на вас махнул и спать завалился. Или помер.
— Это спорный вопрос, — заметил отец Михаил.
— Конечно, спорный! Вот мы с вами, когда время подоспеет, и поспорим. Только я тебе прямо скажу: спор этот вы уже, считай, проиграли, и ничего вам впереди не светит — ни небесного царствия, ни земного.
— Значит, — раздумчиво сказал отец Михаил, — через сколько-то там лет весь мир — все, кто уцелеет, — будет поклоняться лисице?
Великан гулко расхохотался.
— Нет, я в людях не ошибаюсь! — воскликнул он. — И в тебе не ошибся. Крепкий ты мужик и соображаешь хорошо. Вот именно, будут поклоняться. Только не лисице. Лисица — мелкий дух, слабый. Лазутчик, шпион, провокатор… Дух, который не в силах доставить большие неприятности, но может до них довести. Вот, как тебя довел. Ведь ты, борода, из-за лисьей головы в лес пошел, разве не так? Я на это и рассчитывал. Или, думаю, испугается долгополый, сбежит, перестанет под ногами путаться, или, если мужик настоящий, сам ко мне в руки придет.
Отец Михаил перестал массировать руки, потряс кистями.
— Ну, и что теперь? — спросил он. — Вот он, я. Чего тебе от меня надобно? А ведь надобно что-то, иначе ты бы меня сразу убил. Да и незачем тогда было меня в лес выманивать. Стрельнули бы издали, и дело с концом. Участковый стакан водки хватил бы и сказал, что несчастный случай. Ему с вами, как я понял, связываться очень неохота.
— Про этот мешок с гноем мы говорить не будем, — отмахнулся человек в медвежьей шкуре. — А насчет того, чтобы убить… Ну, зачем так сразу? Если мы всех, кто с нами не согласен, кто даже не знает про нас ничего, убивать станем, кто тогда на свете останется? Нет, мне с тобой поговорить хотелось, проверить, на что ты годен.
— Ну и как, проверил? Кстати, как там крестничек мой поживает? Тот, что с железными зубами, на уголовника похожий?
— А, Карась… Никак он не поживает. Пристрелили его прямо там, на месте.
— То есть как «пристрелили»? — опешил отец Михаил.
— Очень просто, как это всегда делается, — приставили ствол к башке и пристрелили. А что ж ты хотел? Двойной перелом челюсти, нос вообще вдребезги, про сотрясение мозга я уже не говорю — какой там к черту у Карася мозг… В лагерь его тащить, лечить, кормить — на что это нам сдалось? У нас, как в Спарте, — слабых да увечных не держим. Естественный отбор! Все живое на свете так живет, а мы чем лучше? Да и нет у нас докторов, не обзавелись как-то…
— Закон — тайга, — тихонько сказал отец Михаил.
— О! — воскликнул великан. — Как это ты догадался? Вот именно, закон — тайга. А как там дальше было, помнишь?
— Медведь — хозяин, — вздохнул отец Михаил.
— Так точно! Вот ему мы и поклоняемся. Вернее, мне.
— Ах, даже так! — разочарованно произнес отец Михаил. Ощущение неотвратимо надвигающейся гибели не ушло, но теперь к нему примешивалась изрядная доля скуки. Батюшка не любил спорить с сумасшедшими. — Так ты у нас, выходит…
— Кончар, — представился великан, — человек-медведь. Я тут хозяин, и мое слово в здешних краях — закон.
— Да тебе лечиться надобно, болезный, — сочувственно сказал отец Михаил. — Хотя да, вы же врачей не признаете… Ну, тогда рецепт известный. Как это ты только что говорил — дуло к башке, да? Вот и давай, не тяни, давно уж пора.
Человек, назвавший себя Кончаром, — вот уж, прости Господи, имечко, будто другого не нашлось! — улыбнулся кривой улыбкой.
— Не веришь, — спокойно констатировал он. — Твое право, борода. Я в твоего бога не верю, а ты в меня… Только я — вот он, перед тобой, и силу свою в любой момент могу показать. А троица твоя святая — ну, где она? Хотя бы пальцем покажи, в каком направлении мне их высматривать? Нету их! А я есть. Мне, поп, дано будущее прозревать, и я тебе говорю: недели не пройдет, как ты в меня уверуешь.
— Поверить в твою силу я бы, может, и смог, — возразил отец Михаил, — хотя и с трудом, признаться. А вот уверовать — извини, не могу. Даже если ты не лжешь и можешь по своему желанию обернуться медведем…
— Почему «если»? — перебил Кончар. — Могу безо всяких «если». Хоть сейчас могу, прямо здесь.
— Не стоит, — отказался от предложенного аттракциона батюшка. — С медведем не поговоришь, а я тебе еще не все сказал. Допустим, можешь. Я таких людей не встречал, но и Господа Бога, как ты правильно заметил, я также лицезреть не сподобился. Так что предположим, я тебе верю. Ну, и что с того? Колдуны да ведьмы на Руси испокон веку водились, да и сейчас еще, видать, не перевелись. Дал тебе дьявол силу немалую — это ваше с ним дело. Только с какого такого переполоха я, священнослужитель, стану бесу поклоняться, душу свою бессмертную губить? Ведь сан — это тебе даже не воинская присяга. Не владыкам земным священник на верность присягает, а Создателю — истинному хозяину всего сущего. Изменить этой присяге, убоявшись гонений, мук и даже смерти — означает обречь себя на муку вечную, неизбывную, без надежды на прощение…
— Ну, хватит! — резко оборвал его Кончар. — Завел свою канитель… Ты не в церкви, и мне твои проповеди нужны, как белке холодильник. Я тебя, долгополый, понял. Служить ты мне не хочешь, верно?
— Да уж куда верней, — смиренно согласился отец Михаил.
— Ну, значит, будет тебе мука, да не простая, а со смыслом. Отдыхай пока, богу своему молись, тебе его помощь потребуется. Постель тебе нормальную принесут, кормить будут от пуза. Набирайся сил, борода, они тебе пригодятся. Про Божий суд слыхал когда-нибудь? Вижу, по морде бородатой вижу, что слыхал. Будет тебе Божий суд! Встретимся один на один, идет? Кто кого одолеет, тот и прав. Поглядим, кто сильнее — твой боженька или мой медведь. Сила против силы, рука против лапы, зубы против клыков…
— Погоди, — перебил его отец Михаил, предчувствуя недоброе, — ты толком говори, что затеял! То говоришь — один на один, а то вдруг про лапы какие-то… С кем я один на один выйду — с тобой или с медведем?
Кончар ухмыльнулся.
— Я ж тебе человеческим языком говорю: это одно и то же!