Катер направлялся в Сплавное, торопясь снабдить обитателей этого медвежьего угла всем необходимым, пока не ушла большая вода. Во время весеннего разлива катера ходили в Сплавное чуть ли не каждый день; все, что они туда доставляли, можно было перебросить одной-двумя баржами, но буксир с баржей не мог пройти к поселку по большой воде, не рискуя напороться на пороги.
Сегодня, помимо бочек с горючим, мешков с мукой и цементом и ящиков с запасными частями для леспромхозовских грузовиков и бензопил, катер вез двоих пассажиров. Один из них, невысокий, плотный, крепко сбитый мужчина с огромной лысиной и круглым, расплывающимся в плутоватой улыбке лицом, едва ступив на борт, объявил, что зовут его Петром Ивановичем и что в Сплавное он направляется в качестве скупщика пушнины. Это сообщение весьма позабавило капитана катера, который ходил в Сплавное уже не первый десяток лет и хорошо знал, что толковых охотников, способных за зиму добыть достаточно шкурок, в поселке отродясь не было. Правда, скупщики пушнины изредка заглядывали туда, но делали это зимой, когда мех у зверя становится густым и пушистым, а не в начале лета, когда вся зимняя добыча давным-давно продана и пропита и охотники могут предложить только второсортный товарец.
Впрочем, распространяться на эту тему старый речной волк не стал. Городских он недолюбливал, а уж таких, как этот лысый колобок, не терпел и подавно. Если скупщик пушнины не знает таких простых вещей, значит, так ему и надо. Такой это, значит, скупщик, такой специалист; туда ему, значит, и дорога. Потрется в Сплавном недельку, накупит чемодан гнилья, которому место разве что на помойке, потратит попусту немалые деньги да и уберется восвояси несолоно хлебавши.
Правда, насчет денег капитан его все-таки предупредил — сказал, чтобы сильно своими капиталами не тряс, о цели поездки не рассказывал первому встречному. Тут тебе не город, тут — тайга. Здесь, если что, хоть год кричи — ни до кого не докричишься, и милиционер к тебе на выручку не прибежит. Народ здесь живет разный; встречаются и такие, кто за копейку отца родного не пожалеет, а не то что приезжего горожанина с чемоданом денег. Тюкнут топором в темечко, бросят труп в лесу диким зверям на съеденье — вот и вся твоя заготовительная кампания…
Его слова напугали Колобка — не думал он, видно, что все так серьезно, а теперь вот задумался. Побледнел, лицо вытянулось — затосковал, в общем, вот-вот обратно на берег запросится. Но не запросился, только глянул на второго пассажира — искоса глянул, с подозрением, будто опасался, что тот ему прямо сейчас в глотку зубами вцепится, — обхватил обеими руками свой пухлый потрепанный портфель, к груди его прижал и быстренько перебрался с кормы на нос чтобы, значит, все время быть на глазах у команды. Чудак, ей-богу!
Зато второй пассажир был поинтереснее. Невысокий, сухопарый, но силы, по всему видать, немалой. Держался неестественно прямо, будто аршин проглотил, одет по-городскому, но как-то чудно — во все черное, и плащ на нем длинный, вроде поповской рясы. Черные с сединой волосы — гривой, борода густая, окладистая, как у попа, но не поп, хотя очень похож. Голос тоже густой, глубокий, прямо-таки дьяконский, но слышал его капитан за всю дорогу только один раз — когда пассажир взошел на борт и вежливо со всеми поздоровался. Кто он и зачем ему, такому, в Сплавное понадобилось ехать, не разберешь. А впрочем, горный Алтай — это такое место, где кого только не встретишь. Может, он тоже из этих, из староверов, беспоповец какой-нибудь, а то и вовсе сектант, которому в городе тесно стало… Ничего у него в здешних краях не получится, не такой тут народ, чтобы чужим сказкам верить, — у него, народа, своих сказок хоть отбавляй. Иную сказочку на ночь послушаешь — до утра глаз не сомкнешь, от каждого шороха до потолка подскакивать станешь…
А с другой стороны, мужчина внушительный, солидный, и взгляд у него такой, что прямо насквозь прожигает. У такого, пожалуй, любая затея может выгореть. Рыкнет дьяконским басом — покайтесь, мол, грешники! — глазищами черными сверкнет, и дело в шляпе…
Припомнив этот его взгляд, капитан порадовался, что стоит наверху, у штурвала, а пассажир — внизу, на палубе. Сидит на ящике с запасными цепями для бензопил и иными-прочими железками и смотрит без отрыва на каменные берега — видать, в диковинку ему здешние красоты, не успели еще примелькаться. Ну, пусть смотрит. И то сказать, в городе такого за всю жизнь не увидишь, разве что по телевизору…
Алексей Андреевич Холмогоров, личный советник Патриарха всея Руси, действительно любовался проплывавшими мимо скалистыми берегами, дивясь их суровой красе. Здесь, где на многие версты окрест не было ничего, кроме неба, воды, скал и деревьев, взломавших корнями гранит и навеки укрепившихся на крутых обрывистых склонах, удивительным образом менялись не только мысли, но и мироощущение. В больших и малых городах, в гуще толпы, со всех сторон окруженный асфальтом, бетоном и электричеством, человек поневоле ощущает себя царем природы, венцом творения, которому все дозволено и все подвластно — великим созидателем или великим разрушителем, в зависимости от темперамента и мировоззрения. Разумеется, отдельный человек даже и в городе чувствует себя малой песчинкой, но там он — часть огромного целого, именуемого человечеством, и может по праву претендовать на свою долю общечеловеческого величия. И лишь в местах подобных этому, оказавшись с глазу на глаз с подлинным величием Божьего творения, человек начинает понимать, что до этого момента жил иллюзиями и что все его прежние горделивые помыслы сродни тупому, ограниченному самодовольству муравья, полагающего свой муравейник единственным центром мироздания.
Слегка повернув голову, он увидел своего спутника — заготовителя пушнины, с несчастным видом примостившегося на носу и ожесточенно сражавшегося с комарами, небольшая стайка которых облюбовала потную лысину злосчастного Колобка в качестве временного аэродрома, где можно отдохнуть и дозаправиться. Поймав взгляд Холмогорова, Колобок развел руками — дескать, одолели, проклятые, — а потом нахлобучил на блестящую плешь широкополую брезентовую шляпу и опустил накомарник таким жестом, словно это была не тонкая нейлоновая сетка, а железное забрало рыцарского шлема. После этого он зажал свой драгоценный портфель между колен и засунул руки в карманы брезентовой куртки, оставив, таким образом, комаров без пропитания. Кровососы разочарованно покружили над ним, попробовали на вкус плотный брезент куртки, потолклись перед сеткой накомарника, будто пытаясь с укором заглянуть человеку в глаза, и улетели… Холмогорова ни один из них почему-то не тронул, и это обстоятельство не ускользнуло от внимания заготовителя пушнины.
Немного поерзав на мешке, заменявшем ему сиденье, он встал и, держа в левой руке свой неразлучный портфель, набитый, как догадывался Холмогоров, деньгами, с некоторой робостью в походке двинулся в сторону Алексея Андреевича. Из-за шляпы с опущенным накомарником он немного походил на упитанного инопланетянина в диковинном скафандре. Когда он подошел ближе, Холмогоров разглядел смущенную, немного виноватую улыбку. Заготовителя пушнины было жаль, ибо миссия его заведомо была обречена на провал, и Алексей Андреевич ободряюще ему улыбнулся. Незадачливый коммерсант задвигался живее и через считаные мгновения уже стоял рядом с Холмогоровым.
— Позволите присесть? — спросил он со странной смесью вежливости и фамильярности, являвшейся, по всей видимости, его фирменным стилем общения.
— Прошу вас, располагайтесь, — сказал Холмогоров. — Вас ведь Петром Ивановичем зовут, я правильно запомнил?
— Совершенно верно! — объявил толстяк, усаживаясь на соседний тюк и ставя между ног портфель. Он так демонстративно нянчился с этим портфелем, что для полной ясности оставалось только приковать его к запястью наручниками и набить на крышке надпись по трафарету: «Деньги». — Петр Иванович Завальнюк, к вашим услугам.
— Холмогоров, Алексей Андреевич. Приятно познакомиться.
— И мне! И мне очень приятно! — чему-то обрадовался Завальнюк. — Вы не представляете, какое это счастье — встретить в здешней глуши интеллигентного, воспитанного человека! Хотя мне почему-то казалось, что вы назоветесь не Алексеем Андреевичем, а отцом Алексеем…
— Вы далеко не первый, кто впадает в подобное заблуждение, — улыбнулся Холмогоров. — Увы, я лицо светское, хотя имею к церкви непосредственное отношение.
— Это как же? — заинтересовался Колобок, но тут же спохватился: — Простите, я не имею права лезть в душу, приставать с расспросами, мы ведь едва знакомы… Если это секрет…
— Никакого секрета нет. Я состою личным советником при Патриархе…
— Каком Патриархе?
— Московском. И всея Руси, разумеется.
— Разумеется, — тупо повторил Завальнюк. Он был сбит с толку, и этого обстоятельства не мог скрыть даже накомарник. — То есть, что я говорю — разумеется? Ничего не разумеется! Во всяком случае, для меня. Личный советник Патриарха — это же о-го-го! У меня прямо мурашки по спине от такого словосочетания. Как же вас занесло в эту дыру? То есть это, опять же, не мое дело, но вы меня заинтриговали. Не каждый день, согласитесь, удается встретить советника Патриарха посреди таежной речки!
— Да, — согласился Холмогоров, — думаю, что не каждый. Даже не через день.
— Вот-вот! — со смехом подхватил Завальнюк. Узнав, кем является его спутник, он немного расслабился и перестал поминутно хвататься за ручку своего портфеля, проверяя, на месте ли тот. — Правда, это не совсем обычно? Для вас-то, конечно, в этом нет ничего странного, вы-то знаете, зачем сюда пожаловали. А я чуть было за борт не выпал от удивления. Вернусь домой, стану рассказывать, что плыл вместе с советником Патриарха, — никто не поверит, даже жена.
Он замолчал, выжидательно глядя на Алексея Андреевича сквозь накомарник. Холмогоров мысленно усмехнулся.
— Если я вас правильно понял, — сказал он, — вам любопытно узнать, что я здесь делаю.
— Простите, ба… Алексей Андреевич, — покаянно произнес Завальнюк, в последний момент спохватившись и не назвав собеседника батюшкой. — Грешен. Любопытно, да так, что просто сил нет! Знаю, что нехорошо, но ничего с собой поделать не могу. Но если нельзя…
— Да Господь с вами! — воскликнул Холмогоров. — В моей работе нет ничего секретного. Видите ли, Божьей милостью я наделен… ну, скажем, даром, который позволяет мне с очень малой вероятностью ошибки определять места для возведения православных храмов. Этим я в основном и занимаюсь — езжу по Руси, хожу по городам и весям и указываю места, на которых храм будет силен, долговечен и славен. Советую, одним словом, как и подобает советнику.
— И все?
— В общем, да. По-вашему, этого мало?
Завальнюк смешно, по-женски всплеснул руками и прижал обе ладони к груди.
— Простите, Алексей Андреевич, я вовсе не хотел вас обидеть! Честно говоря, я не могу об этом судить. Как-то никогда не задумывался на эту тему. У меня к вопросам строительства подход чисто обывательский, утилитарный: где отвели тебе участок, там и строй. Конечно, церковь — не дача, не коттедж какой-нибудь, тут действительно надо с умом. Повыше как-нибудь, покрасивее, чтоб со всех сторон видать… И что же, вы это место как-то вычисляете или, может, просто чувствуете?
— Это трудно объяснить, — сказал Холмогоров. — Пожалуй, чувствую. Или провижу. Или… Словом, я и сам не знаю, как это у меня получается.
— Да-а, — протянул Завальнюк. — Чудны дела твои, Господи!
Тон у него был какой-то странный, и Холмогоров бросил на него косой взгляд.
— По-моему, вы мне не верите, — заметил он. — А если верите, то не до конца.
Завальнюк смущенно рассмеялся, пожал круглыми плечами, развел руками, но тут же поспешно сунул их обратно в карманы, услышав над ухом тонкий противный писк голодного комара.
— Трудно сказать, — честно признался он. — Понимаете, ни в коей мере не желая вас обидеть, я все-таки… Ну, как бы это поточнее выразиться? В общем, я не то чтобы атеист или там такой уж убежденный материалист. Просто, знаете, как-то никогда обо всем этом не задумывался. Семья, школа, учебники — все это было так давно! В общем, я как-то так привык, что больше верю собственным глазам, чем ушам. Нет, я понимаю, — торопливо добавил он, — понимаю, что это неправильно! Как это у дедушки Крылова было? Невежды судят точно так: в чем толку не поймут, то все у них пустяк… За точность цитаты не поручусь, но смысл именно такой.
— Отчего же, — вставил Холмогоров, — цитата верна.
— Правда? — обрадовался заготовитель. — Вы, значит, тоже читали?
— Крылова? — губы Алексея Андреевича тронула едва заметная улыбка. — Да, доводилось.
— Так что я не берусь судить о том, чего не знаю, — не заметив иронии, продолжал Завальнюк. — Кто я такой, чтобы судить, что на свете бывает, а чего не бывает? Я, к примеру, галапагосскую черепаху сроду в глаза не видел, так что же теперь — не верить в ее существование? В Чумака и Кашпировского целая страна верила, и я в том числе, так почему я должен вам не верить? Кто я такой, чтобы вы мне посреди речки сказки рассказывали? И вообще… Скажите, а этот ваш дар — он только на церкви распространяется? Больше вы ничего такого не умеете?
— О чем это вы, Петр Иванович? — насторожившись, спросил Холмогоров.
Завальнюк смущенно улыбнулся.
— Да вот, я вижу, на вас за всю дорогу ни один комар не сел, а меня, ей-богу, совсем заели, кровососы. Как это у вас получается, а? Или это секрет?
Затаив дыхание, он ждал ответа на свой вопрос, ради которого, собственно, и подсел к Холмогорову. В самом деле, что-то было мистическое в том, как старательно таежные кровопийцы сторонились этого удивительного, загадочного человека. Может, его и впрямь хранит сам Бог? От всех напастей хранит, в том числе и от комаров…
— Это не секрет, — с улыбкой ответил Холмогоров, — и не Божий дар. Это, Петр Иванович, хороший репеллент. Если желаете, могу поделиться. Хотите?
И, вынув из кармана, Холмогоров протянул заготовителю яркий красно-белый тюбик.
— А? — не понял Завальнюк. — Что? Репеллент? Ре…
Неожиданно он разразился громким хохотом. Он топал в палубу обутыми в тяжелые сапоги ногами, всплескивал руками и далеко откидывался назад, едва не падая с тюка.
— Что? Репеллент! — захлебываясь, повторял он и снова заходился в хохоте, таком громком, что стоявший за штурвалом капитан дважды оборачивался на него, и даже дизелист высунулся из машинного отделения посмотреть, что творится на палубе.
Холмогорову это веселье показалось не совсем искренним. Впрочем, не зная человека как следует, судить о степени его искренности было затруднительно. Да еще этот накомарник, мешавший видеть выражение глаз…
— Однако как вы меня поддели! — все еще всхлипывая и утирая глаза просунутым под накомарник кулаком, простонал Завальнюк. — Ох ты, господи, давно я так не смеялся… Что? А, репеллент… — он непроизвольно хихикнул. — Давайте, воспользуюсь с преогромным удовольствием. Покорнейше благодарю. Репеллент… А я-то решил… Ха-ха-ха!
Он взял у Холмогорова тюбик и старательно, не пропуская ни единого клочка кожи, намазал репеллентом все открытые части тела — кисти рук, лицо, шею и даже лысину. После этого он со вздохом огромного облегчения отложил в сторону шляпу с накомарником и с благодарностью вернул Алексею Андреевичу полупустой тюбик.
— Хорошо-то как! — воскликнул он, подставляя потное лицо дуновениям свежего речного ветра. — Воистину, чтобы оценить повседневные прелести жизни, надо хотя бы на время их лишиться! Уф! Вы не будете против, если я закурю? Благодарю вас…
Он вынул из кармана куртки пачку дешевых сигарет без фильтра и закурил, едва заметно поморщившись. Эта легкая гримаса заставила Холмогорова заподозрить, что его спутник привык к совсем другому сорту табака. Это было довольно странно: в тайге и на горных тропах редко встретишь коммерческий киоск, торгующий «Мальборо» и «Кентом», а скупщик пушнины, по идее, проводит в этом диком краю львиную долю своего времени и должен бы уже давно привыкнуть к отечественным «Приме» и «Беломорканалу».