* * *
На окраине поселка дорогу отцу Михаилу преградил участковый Петров — потный, растерзанный, без фуражки и вдобавок пьяный превыше всяческого разумения. У него были бессмысленные глаза, галстук сбился набок, а вся левая штанина и рукав кителя покрылись коркой грязи — видимо, торопясь перехватить священника, Петров спьяну завалился в лужу. Судя по виду, участковый с толком использовал время, понадобившееся отцу Михаилу на нехитрые сборы.
— К-куда путь держим, святой отец? — дыша перегаром и заметно покачиваясь на нетвердых ногах, поинтересовался он.
— Посторонись-ка, Иван Данилович, — миролюбиво сказал отец Михаил. — Пойди лучше домой, проспись. Неужто перед людьми не совестно?
— Не-е-ет, — с пьяной значительностью протянул участковый и помахал перед батюшкой указательным пальцем. Сосредоточив свое внимание на этом пальце, он потерял равновесие и едва не упал, то есть упал бы непременно, если бы отец Михаил его не поддержал. — Нет, — повторил Петров, с трудом восстановив вертикальное положение, — ты мне сначала ответь, куда собрался. Я — власть, имею право знать.
— Имеешь, имеешь, — согласился батюшка. Он шагнул вправо с намерением обойти участкового, но тот немедленно повторил его маневр, загородив дорогу. Батюшка шагнул влево, Петров тоже. — Не дури, Иван Данилович, — сказал отец Михаил, — дай пройти. Я просто гуляю.
— С рюкзаком? — скроив хитрую мину, сказал Петров, чем немало удивил отца Михаила: батюшка был уверен, что участковый действует чисто инстинктивно, на автопилоте, и вряд ли способен различать такие мелкие детали, как висящий за спиной у человека рюкзак.
— С рюкзаком, — сказал отец Михаил. — А что, это запрещено?
— С рюкзаком — значит, надолго. Как минимум, с ночевкой, — блеснул дедуктивными способностями Петров. Он мучительно икнул, обдав священника новой волной густого водочного перегара. — А почему без ружья?
— Оно мне без надобности, — ответил отец Михаил. — Охотиться я не собираюсь, защищаться мне не от кого…
— А звери?! — закричал Петров с таким торжеством, как будто только что поймал отца Михаила на даче ложных показаний. — Медведи, волки, потом эти, как их… росомахи!
— Лето на дворе, — нетерпеливо поглядывая то на часы, то на уже перевалившее за полдень солнце, вразумляюще сказал ему отец Михаил. — Зверь сейчас сытый, на человека нападать ему незачем.
— А эти, — неожиданно трезвым голосом сказал Петров, — с лисьими головами?
— Господь меня защитит, — сказал отец Михаил. — А если не будет на то Его воли, так никакое ружье мне не поможет. Неужто ты, Иван Данилович, думаешь, что я в человека стрелять стану? Хватит с меня, настрелялся уже в свое время. Успеть бы до смертного часа старые грехи замолить, а уж про новые и вовсе думать некогда!
Участковый немного помолчал, переваривая это заявление.
— Не ходи, — сказал он. — Слышишь? Не ходи ты туда, пропадешь ни за понюх табаку! Пойдем лучше, про Бога своего мне расскажешь, как обещал.
— Вот протрезвеешь, тогда и поговорим. А сейчас от такого разговора больше вреда, чем пользы получится. Эх ты… Петров-Водкин!
Участковый вдруг рассвирепел.
— А я сказал — нельзя! — брызгая слюной и дико вращая налитыми кровью глазами, бешено заорал он. — Без ружья нельзя! И вообще — нельзя, потому что я сказал! Полнотой данной мне власти имею воспрепятствовать! Стой, стрелять буду! Последнее предупреждение!
Он действительно расстегнул кобуру и вытащил оттуда пистолет. Отец Михаил даже удивился: он почему-то был уверен, что в кобуре у Петрова лежит соленый огурец или, на худой конец, сапожная щетка. Он спокойно дождался, пока участковый вытащит оружие и направит ствол в его сторону, а потом толкнул Петрова в грудь широкой ладонью, сказав в сердцах:
— Да отвяжись ты от меня, прыщ неразумный!
Участковый со смачным чавкающим звуком размашисто сел в грязь.
— Господи, прости меня, грешного! — с чувством произнес отец Михаил и, осенив себя крестным знамением, широко зашагал по травянистой обочине к лесу.
Петров остался сидеть в луже, с тупым изумлением глядя ему вслед.
— Оскорбление при исполнении служебных обязанностей, — невнятно пробормотал он и зачем-то заглянул в забитое вязкой грязью дуло пистолета. — А еще поп называется…
Немного поколебавшись, он поднес пистолет к виску, зажмурился и нажал на спуск. Ничего не произошло, поскольку пистолет стоял на предохранителе.
— Что ты будешь делать, и тут не везет! — с досадой сказал участковый и уронил руку с пистолетом обратно в лужу. — Эх, не везет мне в смерти, повезет в любви! — пьяным голосом пропел он и тяжело заворочался в грязи, силясь подняться на ноги.
Отец Михаил ничего этого не видел и не слышал, скрывшись за поворотом дороги. Он шел, легко уклоняясь от нависавших над дорогой колючих лап, по плотному, слежавшемуся ковру прошлогодней опавшей хвои, изредка поддавая носком сапога растопыренные мячики старых, высыпавшихся шишек. В просветах между кронами голубело безоблачное небо, от разогретых солнцем стволов исходил канифольный запах живицы, в тощем рюкзаке за спиной тихонько постукивали, ударяясь друг о друга в такт шагам, две банки свиной тушенки и банка кильки в томатном соусе — все консервы, какие нашлись в доме. Еще в рюкзаке лежали полторы буханки хлеба, холщовый мешочек с сухарями и топорик с острым как бритва лезвием. На поясе у отца Михаила висел охотничий нож с костяной ручкой в потертых кожаных ножнах; с другой стороны к поясу была прикреплена солдатская фляга, в которой булькала студеная колодезная вода.
Дорога, проложенная в незапамятные времена процветания ныне дышащего на ладан леспромхоза, извиваясь, ползла вдоль каменного бока горы. Некогда здесь ходили тяжелые, нагруженные до отказа лесовозы, извергающие облака сизого дыма. Теперь дорогой практически не пользовались, и оставленный потрепанным армейским «ГАЗ-66» в мягкой после дождя почве широкий рубчатый след был заметен так же хорошо, как свастика на стене синагоги.
Неожиданно для себя самого отец Михаил задумался над пришедшим в голову сравнением. При чем здесь свастика и тем более синагога? Еврея в здешние места калачом не заманишь, а значит, и фашистам тут делать нечего. Но было в недавно проехавшей этой дорогой машине, а точнее, в людях, которых она везла, что-то такое, от чего мороз бежал по коже и становились дыбом волосы на затылке. Сам факт их существования почему-то казался нечистым, кощунственным, вот именно как свастика на стене синагоги или кучка собачьего кала перед алтарем.
«С чего бы это? — задумался отец Михаил, шагая вдоль оставленной грузовиком глубокой колеи с характерным рисунком протектора. — Откуда я взял, что они имеют какое-то отношение к пожару и появлению в моем доме лисьей головы — послания от этого никому не известного лесного духа Кончара? Впрочем, кто же, если не они? Местные на такое не способны — кишка тонка, да и Петров, напившись до беспамятства, почти прямым текстом заявил, что люди, подбросившие мне голову, пришли из леса и туда же ушли. Пытался не пустить меня в тайгу, чудак, грех на душу брать не хотел… Вот ведь, пьяница, быдло неразумное, позорящее и себя, и свои погоны, и государство, которому служит, а душа в нем все-таки жива!»
Отец Михаил отдавал себе отчет, что мыслит не совсем так, как подобает мыслить священнику, а может быть, и вовсе не так. Однако кривить душой перед Богом и самим собой он не собирался: как ни крути, а в данный момент он оставался священником наполовину, временно передоверив принятие решений разбуженному последними событиями солдату. В этом был резон: нельзя всегда и во всем полагаться на одну лишь молитву, порой приходится с Божьей помощью действовать самому. Взять хоть того же Пересвета, пришедшего на ум отцу Михаилу нынче на рассвете. Ведь кабы он, монах, Божий человек, не сидел бы в седле в первой линии русских полков, а стоял на коленях в своей келье и бил земные поклоны, молясь о победе православного воинства, еще неизвестно, скольким русичам удалось бы уйти живыми с Куликова поля и на сколько нестерпимо долгих, кровавых веков задержалось бы на святой Руси ненавистное иго.
Выбросив из головы Пересвета и его роль в становлении Государства Российского, отец Михаил вдруг задумался о поселке Сплавное — не о людях, его населяющих, а о самом поселке. Обитало в нем без малого триста душ, и при этом оставалось решительно непонятным, что все они здесь, в сущности, делают, для какой такой нужды понадобилось кому-то возводить столь крупное по здешним меркам поселение в глуши, где не то что дорог — реки приличной нет! Водная артерия, по которой в Сплавное доставляли горючее и припасы, могла именоваться рекой разве что условно — не артерия, а капилляр, сплав леса по которому превращался в сущее наказание. В разгар лета, когда уровень воды в реке понижался до минимума, пройти через многочисленные пороги и перекаты могла далеко не каждая лодка, не говоря уж о судах покрупнее. Сплав леса в это время, само собой, прекращался до следующей весны, когда идущим вверх по течению катерам приходилось лавировать между скалистыми берегами и плывущими навстречу плотами. Было какое-то злонамеренное отрицание здравого смысла в самом факте, что кого-то угораздило организовать леспромхоз в самом, с точки зрения отца Михаила, неподходящем месте.
Мнение батюшки, к слову, подтверждалось не только логикой и здравым смыслом, но и естественным ходом вещей. Леспромхоз, которому поселок был обязан своим возникновением, медленно, но верно хирел на протяжении десятилетий, а когда государственные дотации прекратились, захирел, можно сказать, окончательно. По весне еще удавалось связать и спустить по течению пару-тройку плотов, да зимой, когда замерзали болота и дороги становились проезжими, изредка добирались сюда случайные лесовозы. В остальном же население Сплавного перебивалось чем придется — браконьерствовали помаленьку, не очень-то и скрываясь, то в лесу, то на реке, в сезон ходили на подсочку, собирали живицу, а то и кедровую шишку. Ходили по грибы да ягоды, огородничали даже — правда, без особого успеха. Тем и жили — худо жили, скверно, света белого не видя, но почему-то мест этих, Богом забытых, не покидали — привыкли, что ли, приросли?
Но, независимо от чувств, испытываемых жителями Сплавного к родным местам, само возникновение поселка казалось отцу Михаилу необъяснимым. Не должны были здесь строить, но ведь построили же! Почему, зачем? Мало-помалу батюшка начал склоняться к мысли, что кто-то из тогдашнего партийного или советского руководства положил себе в карман немалую сумму, выделенную под заведомо неосуществимый проект, и для отвода глаз организовал в глуши, куда никакая инспекция без вертолета не доберется, вот этот самый леспромхоз, а при нем, само собой, поселок. Руководитель этот потом, надо полагать, ушел на повышение либо сел, а поселок, как ни странно, уцелел, остался как памятник неизбывному человечьему неразумию…
Солнце мало-помалу склонялось к лесистому западному горизонту, тени становились длиннее, а батюшка все шагал по обочине дороги, держа путь неведомо куда. По мере подъема в гору почва делалась все более каменистой, и различать на ней следы колес становилось все труднее. Отца Михаила это, впрочем, не особенно волновало, ибо свернуть грузовику здесь было некуда.
Перевалив через гребень невысокого отрога, дорога начала спускаться в полную предвечерних теней долину. Отец Михаил не знал, как долго ему придется идти — час, день или целую неделю. Его это не слишком занимало: за неимением церкви служить ему было негде, а возведение нового храма, сделавшееся ныне его первоочередной задачей, могло и подождать. Да и что толку строить — неважно, церковь это будет, жилой дом или просто курятник, — почти наверняка зная, что построенное тобой опять сожгут? Сперва надобно отыскать поджигателей, понять, с кем имеешь дело, а уж потом решать, как поступить дальше — возводить храм, писать архиерею, вызывать вертолеты со спецназом или просто убираться из Сплавного куда глаза глядят.
Отец Михаил знал, что дорога, по которой он шагает, никуда не ведет. Она заканчивалась километрах в двадцати от места, где он сейчас находился, — просто иссякала, сходила на нет, теряясь в лесу. Прошлым летом батюшка из чистой любознательности прошел по ней до самого конца и вдоволь насладился зрелищем утонувшего в разросшихся можжевеловых кустах полуразвалившегося дощатого навеса, некогда служившего лесорубам столовой. Чуть в стороне на ветке висела порванная и ржавая цепь от бензопилы, а на земле валялся на три четверти засыпанный опавшей хвоей дырявый эмалированный таз, и это было все. Место для временного лагеря там было не лучше и не хуже любого другого, и отец Михаил сомневался, что грузовик повез мешки и коробки с припасами на полторы сотни человек именно туда. Машина могла свернуть на одну из многочисленных просек, оставленных лесорубами по правую сторону дороги. Дорога сама по себе тоже являлась просекой, следом давнего лесоповала.
Вскоре сумерки сгустились настолько, что отец Михаил с превеликим трудом смог различить на каменистой земле слабый отпечаток шин проехавшего автомобиля. Он решил сделать привал. Батюшка мог позволить себе не торопиться: до ближайшего шоссе с твердым покрытием отсюда было километров двести по бездорожью. Да и вряд ли кто-то погнал бы грузовик из мест цивилизованных в такую даль и глушь за мукой и консервами. Словом, деваться грузовику было некуда, оставалось только внимательно смотреть под ноги, чтобы не потерять оставленный им след.
Со сноровкой бывалого путешественника отец Михаил развел костерок и, пока не стемнело, натаскал валежника. Разогрев консервы, он подбросил в огонь несколько сырых еловых лап, дабы хоть на время отогнать кровососов, и с аппетитом поужинал, завершив трапезу глотком воды из фляги. После этого батюшка прочел вечернюю молитву, обернул лицо своей импровизированной зеленой банданой, засунул руки в рукава и, вытянувшись во весь рост прямо на земле у костра, уснул сном праведника.
Его богатырский храп до рассвета оглашал лес, распугивая мелкое зверье, а с первыми лучами солнца отец Михаил проснулся, поплескал себе в лицо водой из фляги и, помолясь, двинулся в дальнейший путь, жуя на ходу слегка подсохшую хлебную горбушку.
В начале десятого часа он набрел на место, где грузовик свернул с дороги на боковую просеку, уже успевшую основательно зарасти молодыми деревцами и кустарником. Переваливая через травянистый бугорок на обочине, колесо слегка пробуксовало, сорвав верхний слой дерна. Кусок его до сих пор лежал в колее, растопырив подсохшее мочало мелких корешков, напоминающих волосяную накладку, которой маскируют лысину.
Удовлетворенно хмыкнув, отец Михаил вынул из-за пазухи подробную карту района, на которой простым карандашом была прочерчена линия, обозначавшая заброшенную дорогу. Сверившись с компасом и собственной памятью, он отметил на карте место, где машина свернула в лес, и обозначил стрелкой направление поворота. Если верить компасу, карте и собственным глазам, «ГАЗ-66» ушел прямиком к главному хребту Салаирского кряжа, что показалось отцу Михаилу довольно странным.
Он спрятал карту, сунул в карман компас и двинулся по просеке размеренным походным шагом — неторопливым, но и не медленным. Шагая так, выносливый человек может за день преодолеть очень приличное расстояние.
Отец Михаил шел по следу, отмеченному сломанными ветками и примятыми кустами, про себя дивясь тому, что не видит ничего, что хотя бы отдаленно напоминало пробитую тяжелым грузовиком колею. Впечатление было такое, что по просеке проехали один, от силы два раза, в то время как приметный армейский грузовик появлялся в поселке много чаще. Пускай он ездил этой дорогой не чаще раза в месяц — все равно за год-другой здесь должна была образоваться приметная колея. Ну, и где же она? Или вчера груженный продовольствием «газон» по какой-то неведомой причине отправился в какое-то другое место?
Это было сомнительно. Отец Михаил припомнил, как расположены просеки. Все они отходили от дороги под прямым углом и только в одном направлении — в гору. Сделано это было по той простой причине, что трелевать хлысты сверху вниз несравнимо легче, чем наоборот, снизу вверх. Да их, возможно, и не трелевали, а просто скатывали по склону, а после грузили на лесовозы.