— Это в каком же смысле? — спросил Холмогоров, который уже и сам догадался, что дела плохи, но еще не разобрался, насколько именно.
— Церковь сгорела неделю назад, — сообщил Завальнюк, — а на следующий день священник, отец Михаил, пропал, как в воду канул.
Холмогоров обвел взглядом берег реки, и ему показалось, что неосязаемая полупрозрачная пленка неведомого зла, куполом накрывшая поселок, одним резким скачком надвинулась вплотную и сгустилась, заставив помутнеть яркий солнечный свет.
Глава 4
— Вот, значит, как, — раздумчиво произнес приходской священник поселка Сплавное отец Михаил, глядя в затянутые мутной смертной поволокой лисьи глаза. — Вот так вот, да? Ладно! Это мы, по крайней мере, понимаем.
Он шагнул вперед, внимательно глядя под ноги, дабы невзначай не наступить грязным сапогом на икону, протянул руку и взялся за неровную четырехугольную шляпку старинного кованого гвоздя, коим мертвая лисья голова была приколочена к киоту и сквозь киот к бревенчатой стене дома. Гвоздь был ржавый, шероховатый, довольно толстый и наверняка очень длинный. Он сидел в стене мертво, будто и не гвоздь это был, а диковинный железный сучок, составляющий с бревном единое целое, и даже не шатался.
— Ладно, — не слыша собственного голоса из-за внезапно начавшегося звона в ушах, сквозь зубы повторил отец Михаил и, половчее ухватившись за шляпку гвоздя, потянул что было сил.
Коротко затрещала, расходясь под мышкой по шву, ветхая ткань старого подрясника, сухое дерево издало протяжный, скребущий по нервам скрип, нехотя отпуская вбитое в него ржавое стальное острие, и отец Михаил, с трудом устояв на ногах, отлетел на середину комнаты, держа в руках мертвую лисью голову, насквозь пробитую окровавленным гвоздем.
Засунув этот жуткий сувенир в старый полиэтиленовый пакет с рекламой шотландского виски, батюшка положил его на подоконник, а затем собрал и аккуратно расставил в киоте сброшенные на пол иконы. В шкафчике, где отец Михаил за неимением более подходящего места хранил то, что про себя именовал своими орудиями труда, незваные гости не похозяйничали. Все было на месте — и кадило, и сосуд со святой водой, и все прочее, что необходимо для обряда освящения. Покончив с приготовлениями, батюшка трижды прочел «Отче наш» для восстановления мира в душе и отвращения оной от греховных помыслов, после чего обстоятельно, без суеты и спешки, заново освятил свое жилище и оскверненный киот.
Когда обряд завершился, греховные помыслы вернулись и принялись с удвоенной силой одолевать отца Михаила. Стараясь держать себя в руках и не пороть горячку, батюшка совлек с себя скуфью и подрясник и открыл старый, сплошь источенный жучками, уродливый и неуклюжий платяной шкаф, доставшийся ему вместе с домом от прежних владельцев. Из шкафа он извлек легкий джемпер и видавшую виды, по случаю перекупленную у проезжих геологов брезентовую ветровку, надевавшуюся через голову и имевшую у горла специальный клапан, который в застегнутом виде не пропускал за пазуху ни дождь, ни ветер, ни вездесущий таежный гнус.
Подходящего головного убора в гардеробе отца Михаила не было, и он ничтоже сумняшеся разорвал старую солдатскую рубашку, соорудив из нее некое подобие головного платка — банданы. На миг его одолело сомнение, пристойно ли приходскому священнику разгуливать по округе в таком богопротивном обличье, но, с другой стороны, не в скуфье же ему идти!
Облачившись в светское платье, отец Михаил отодвинул в сторону висевший на плечиках армейский бушлат, который носил зимой, и еще кое-какое тряпье. В углу под всем этим добром обнажилась выкрашенная в серый цвет стальная дверца высокого и узкого металлического шкафчика. Тайник был не ахти какой, особенно с учетом никогда не запиравшейся входной двери, но замок в сейфе стоял серьезный, а наличием опытных профессионалов-медвежатников поселок Сплавное, к счастью, похвастаться не мог.
Батюшка выудил из кармана джинсов бренчащую связку ключей, выбрал нужный и отпер сейф. В сейфе, в аккуратно выпиленных полукруглых гнездах оружейного стеллажа, стояли рядышком надежная, пристрелянная двустволка с магазином на пять патронов и автоматический карабин «Сайга» с оптическим прицелом — грозное по любым меркам оружие, построенное на базе АКМ.
При виде тусклого блеска вороненого железа в душе отца Михаила шевельнулся и настороженно поднял голову ветеран чеченской бойни. Рука сама собой протянулась вперед, готовая привычно сомкнуться на отливающем теплым вишневым блеском цевье, глаза сощурились, будто уже смотрели на врага сквозь прорезь прицела, ноздри затрепетали, жадно втягивая дразнящий запах оружейной смазки.
— Нет, — вслух сказал отец Михаил, адресуясь к тому полузабытому бойцу десантно-штурмового батальона, который, как выяснилось, вовсе не умер, а только залег, затаился в ожидании своего часа. — Спи, солдат, твоя война давно кончилась.
Это утверждение показалось ему спорным, и, дабы прекратить бесплодную дискуссию, отец Михаил тихо, без стука, прикрыл дверцу сейфа и запер ее четырьмя поворотами ключа.
Спустя минуту отец Михаил, похожий не то на геолога, не то на дезертировавшего из части спецназовца, не разбирая луж, широко шагал по «Бродвею» к центру поселка. В руке он держал потертый полиэтиленовый пакет, разрисованный в шотландскую клетку, с надписью «Scotch whiskey» на самом видном месте. На полпути за ним увязался Могиканин, унюхавший в пакете что-то любопытное, но, принюхавшись получше, испуганно хрюкнул и отстал — исходивший от пакета запах мертвого дикого зверя ему явно не понравился.
Встречные люди смотрели на отца Михаила с удивлением — в таком месте, как Сплавное, незнакомца, почитай, и не увидишь, — а потом, узнав, застывали на месте с разинутыми от изумления ртами. Так он и шел, оставляя вдоль дороги редкий частокол замерших в нелепых позах человеческих фигур. Некоторые крестились, глядя ему вслед, другие просто оценивающе смотрели, дымя обслюненными папиросами.
Тяжелые, облепленные грязью яловые сапоги отца Михаила гулко простучали по шаткому крыльцу управы. На крыльце батюшка преодолел греховный порыв распахнуть дверь ногой, тем более что та открывалась на себя. Он открыл дверь, взявшись за ручку, как все нормальные люди, и вступил в провонявший табачным дымом и печной гарью узкий, скверно освещенный коридор.
Прикрытые вытертым до матерчатой основы линолеумом рассохшиеся половицы на разные голоса завизжали под его тяжелой поступью. Батюшка миновал обшитую лопнувшей клеенкой дверь с табличкой «Приемная» и толкнул ту, на которой было написано «Милиция».
Участковый инспектор Петров сидел за столом у подслеповатого, забранного частой решеткой оконца и, судя по некоторым признакам, пил водку. Ополовиненная бутылка и захватанный жирными пальцами стакан стояли перед ним на столе, и, как только дверь начала открываться, Петров с ловкостью фокусника накрыл этот натюрморт лежавшей наготове прошлогодней газетой. Однако пребывающий в расстроенных чувствах отец Михаил распахнул дверь с такой силой, что воздушная волна сбросила газету со стола, и та, печально шелестя пожелтевшими страницами, опустилась на пол.
Застигнутый на месте должностного преступления Петров подпрыгнул от неожиданности, но быстро оправился от смущения и перешел в наступление — как в целях самообороны, так и в силу укоренившейся привычки.
— Вы кто такой? — грозно рыкнул он, приподнимая со стула обширный зад и нависая над столом. — Вам кто позволил сюда врываться?!
Он хотел сказать что-то еще, но застыл с открытым ртом, наконец-то углядев в хмуром облике стоящей на пороге странной фигуры знакомые черты.
— Ба… батюшка? Вот не ждал… А я, как видите, обедаю…
— Вижу, — подозрительно ласковым тоном сказал отец Михаил. — Что же это вы, Иван Данилович, без закуски обедаете?
— А… Гм… Кхе! — участковый кашлянул в кулак, борясь со смущением. — Так что закуска? Она, как известно, градус крадет, ну ее совсем! А вы какими судьбами? Может, передумали? Пообедаете со мной?
— С радостью, — с прежней ласковостью, которая странно не вязалась с хмурым выражением лица, сказал отец Михаил. — Наливай, сын мой. Твое вино — моя закуска.
— Один момент, — в голосе участкового прозвучало какое-то сомнение, будто он не до конца верил собственным органам чувств, принимая странный вид и еще более странное поведение священника за элементы пьяного бреда. — Один момент, батюшка, я сейчас… второй стаканчик…
Он плюхнулся обратно на стул, нырнул под стол и принялся, шурша бумагой и звякая стеклом, рыться в тумбе. Отец Михаил терпеливо ждал, стоя посреди прокуренного кабинета, а когда Петров, красный от прилившей к голове крови и очень довольный собой, вынырнул из-под стола, сжимая в кулаке еще один стакан, аккуратно перевернул пакет и вывалил его содержимое прямо на стол.
Отрезанная голова с глухим стуком ударилась о фанерную столешницу, прокатилась, пачкая полусвернувшейся кровью бумаги, через весь стол и остановилась, уставившись на участкового незрячими мертвыми глазами. Задетая острием гвоздя бутылка качнулась и упала, из горлышка, булькая, потекла водка.
Петров машинально подхватил бутылку, отставил ее подальше от края стола и только после этого испуганно отшатнулся. Апоплексический румянец сбежал с его обрюзгшей физиономии, уступив место мертвенной бледности. С заметным усилием оторвав взгляд от окровавленных лисьих зубов, участковый перевел его на мрачное лицо отца Михаила.
— Что это? — хрипло спросил он.
— Голова лисицы, — любезно пояснил батюшка. — Мне кажется, что самца, но я могу ошибаться.
— Откуда?
— А ты как думаешь, сын мой? Бог с тобой, не напрягайся, я сам скажу. Вернувшись с нашей совместной прогулки, я обнаружил это у себя дома, в красном углу, на месте икон. И теперь мне хотелось бы знать, как это странное явление объясняется с точки зрения научного материализма.
— А? — только и сумел сказать участковый.
— Ведь мы же не верим в чудеса, правда? — отец Михаил заметил, что концентрация яда в его голосе заметно превышает допустимые для приходского священника значения, однако не стал вносить коррективы в свое поведение, ибо это был один из немногих доступных ему способов хоть немного расшевелить лейтенанта Петрова. — Да здесь и не пахнет никакими чудесами, — продолжал он, сверля участкового хмурым взглядом. — Это дело рук человеческих.
— Ну, почему обязательно человеческих? — ляпнул Петров и сейчас же осекся, поняв, что сморозил несусветную глупость.
Отец Михаил из одного лишь христианского милосердия пропустил этот вопрос мимо ушей. Неверно истолковав его молчание, Петров слегка приободрился и объявил:
— А ведь я вас, батюшка, предупреждал. Ну, и чего же вы теперь от меня хотите?
Отец Михаил вдруг сделал быстрый шаг вперед, мигом очутившись у самого стола. Петров невольно отпрянул, напуганный этим движением. Батюшка славился в Сплавном своим кротким, смиренным нравом и безупречно вежливым обхождением, однако сейчас в его лице и фигуре вдруг проступило нечто заставившее лейтенанта Петрова будто впервые увидеть огромный рост и внушительные габариты священника. Глаза его метали молнии, а кисти рук здорово смахивали на две совковые лопаты, готовые в любой момент обратиться в тяжеленные кувалды.
И превращение произошло. Однако батюшка не воспользовался кулаками, а лишь, широко расставив руки, уперся ими в край стола и наклонился вперед, будто намереваясь укусить обомлевшего участкового за нос.
— Я, сын мой, — произнес он елейным, не предвещавшим ничего хорошего голосом, — хочу, чтобы ты с Божьей помощью вынул палец из задницы и начал шевелиться. О кощунственном осквернении святых икон я не говорю, ибо такой статьи в твоем Уголовном кодексе нет. Я говорю о незаконном проникновении в жилище, злостном хулиганстве, вандализме, браконьерстве, жестоком обращении с животными, шантаже, угрозе физической расправы и, наконец, если этого тебе мало, о поджоге, неопровержимое доказательство которого я предоставил тебе сегодня утром. Ты еще не утопил его в реке, надеюсь?
— Вот так списочек, — буркнул Петров, пропустив мимо ушей вопрос о вещественном доказательстве, то бишь о расплавившейся канистре, обнаруженной отцом Михаилом на пепелище сгоревшей часовни.
— Надеюсь, он достаточно полный, — сказал отец Михаил.
— Даже слишком.
— Я буду несказанно рад, если с Божьей помощью нам с тобой, сын мой, удастся вычеркнуть из него хотя бы одну строчку, — проворковал батюшка, продолжая нависать над участковым, как грозовая туча. — Только вряд ли это возможно, ибо все противозаконные деяния, о коих я только что говорил, имели место быть.
Петров поморщился.
— Отец Михаил, — с кислой миной произнес он, — а не могли бы вы для разнообразия выражаться попроще?
— Некоторая витиеватость слога, — ответствовал батюшка, — помогает мне собраться с мыслями, вовремя подавить сатанинские соблазны — такие, например, как гнев, — и не наговорить лишнего, о чем впоследствии мне не раз придется вспомнить с великим прискорбием. — Он посмотрел на окончательно сникшего Петрова и нерадостно усмехнулся. — Иными словами, сын мой, — закончил он, — если я начну выражаться просто и напрямик, ты об этом горько пожалеешь.
Более не стесняясь присутствия священника, Петров цапнул со стола бутылку и присосался к ней, как изголодавшийся младенец к материнской груди. Когда бутылка вернулась на место, уровень жидкости в ней понизился сантиметров на пять, а поросячьи глазки Петрова порозовели и приобрели характерный маслянистый блеск.
— Давайте начистоту, отец Михаил, — сказал он несколько осипшим голосом, стараясь не смотреть на лисью голову, все еще лежавшую поверх разбросанных бумаг прямо у него под носом. — Я к вам отношусь с огромным уважением, и вообще вы мне очень нравитесь. Жалко будет, если с вами что-нибудь случится. Уезжайте вы отсюда, ей-богу! Так для всех будет лучше, и в первую очередь для вас. Потому что я вам ничем помочь не могу. Понимаете, не могу!
— Не можете или не хотите, потому что боитесь? — уточнил отец Михаил.
Петров скривился и с шипением втянул в себя воздух через стиснутые зубы.
— Хорошо, не хочу, — глядя мимо отца Михаила в угол, признался он. — Потому что, как вы верно подметили, боюсь. Да вот, боюсь!
— Может быть, хороший нагоняй от начальства придаст вам смелости? — без особой надежды спросил отец Михаил.
— Хуже, чем сейчас, мне уже никакое начальство не сделает, — отмахнулся Петров. — А вот те, которые такие сувениры в дома подбрасывают, — он кивнул на лисью голову, — те — да, могут. Они такое могут, что вслух произнести боязно.
— Не того ты боишься, Иван Данилович, — грустно сказал отец Михаил. — Не мук земных надобно страшиться, а небесной кары за земные прегрешения. А земная мука за правое дело, чтоб ты знал, суть один из немногих ключей, коими отпираются врата царствия небесного. Так-то, господин участковый инспектор.
С этими словами он выпрямился, повернулся к участковому спиной и двинулся к выходу.
— Хотел бы я в это верить, — тихонько произнес вслед ему Петров.
Отец Михаил остановился на пороге и посмотрел на него через плечо.
— К Богу всяк приходит по-разному, — сказал он негромко. — Кому-то это дается само собой, без усилий, как дар, а кто-то должен душу до кровавых мозолей натрудить, чтобы истинно уверовать. Я бы тебе помог, Иван Данилович, да недосуг мне — своих дел невпроворот. Ты ведь своих обязанностей сторонишься, вот и придется, видать, мне твою работу делать. А уж после, как управлюсь, о Боге потолкуем. Ну, не болей, лейтенант Петров!
— Эй! Эй, батюшка, ты куда? — вскакивая с места, закричал Петров. — Ты что затеял, чумовой?
Дверь за отцом Михаилом закрылась мягко, без стука. Участковый еще немного постоял в странной позе, склонившись над столом и далеко отставив широкий зад, а потом, пожав плечами, опустился на стул.
— Весь стол загадил, черт долгополый, — проворчал он, посмотрев на лисью голову и, снова схватив бутылку, в два глотка вылакал остатки водки.