Освобожденный Рекрутов машинально отправился восвояси, не будучи в силах осмыслить предложение-такой-длины из уст Аида Александровича и все еще заглатывая на ходу последние слова, словно желудочный зонд.
— Я не понял, — сказал он у двери, почти уже выйдя. У херувима оказался густой, подземельный какой-то бас.
— Вернитесь, — потребовал Аид Александрович. Рекрутов вернулся.
— Повторяю. Глубинные клетки мозга хранят информацию, прочно забытую, — она и выплывает прежде всего, если считать, что мозг включается постепенно — от центра к периферии. По-видимому, в глубине сознания этой девушки — греческий… гм, древнегреческий язык: она могла изучать его в кружке, на первом курсе института или где угодно, но со временем язык забылся, ушел в пассив. Когда она выйдет из состояния шока, т.е. мозг ее полностью включится, периферия активизируется — и тогда девушка, может быть, не вспомнит ни одного слова по-древнегречески. Теперь все ясно?
— Почти. Хотелось бы, однако, понять, о чем она говорит, — просто так, из любопытства.
— Что ж, если угодно… Да нет, она просто бредит. В ее словах нет смысла. Судите сами: «Они поставили опыт… он, это он поставил опыт от их имени… за тобой наблюдают… за каждым наблюдают… страшное общество; все наблюдают друг за другом, а он наблюдает за всеми… наблюдающий за наблюдателями… сорок монет»… Достаточно?
Рекрутов пожевал губами, сказал из-под земли: — Достаточно, наверное. Спасибо… А это не могут быть события какие-нибудь — те, которые с ней действительно происходили?
— Чтоб сообщать о них на древнегреческом?
— Почему бы и нет? Если предположить, например…
— Не надо ничего предполагать. Знать надо. Вы свободны опять.
Рекрутов сделал несколько шагов.
— Но, может быть…
— Да замолчите Вы наконец! — вскрикнул, почти взвизгнул Аид Александрович. — Не суйтесь не в свое дело. Выйдите отсюда! И вы тоже! — он ткнул пальцем в насмерть перепуганных практиканток, недавно присланных в отделение соматической психиатрии.
Все трое кинулись вон из палаты — что называется, взапуски. А Аид Александрович быстро опустился на одно колено, приблизил лицо свое к самому лицу бредившей. Он весь дрожал, и глаза были безумными: преступник-маньяк за несколько секунд до преступления. Он вбирал в себя древнегреческий текст, он как бы пил его, хмелея от каждого нового слова.
— …он хочет поймать тебя на невнимательности… но ты не давайся, ты обернись… нужно успеть увидеть все, успеть не пройти мимо… я погибну, но игра стоит свеч… запомни то, что увидел… оно пригодится… это твой козырь… так царь Аид играл с тобой, помнишь… и я погибла тогда… но есть нечто сильнее любви… и я опять погибаю… о, выше любви, больше любви — и я смеюсь над тобой, царь Аид…
Она говорила все тише: Аид Александрович почти припал к ее губам. Он напоминал теперь хищную птицу, вонзающую в жертву клюв, — не дай бог, чтобы кто-нибудь вошел сейчас в палату. Но кончился, кончился шепот, питавший его, — и Аид Александрович отвалился от кровати, словно напившись крови… вампир, удовлетворенный полностью. Все остальное его как бы уже и не интересовало. Он поднялся, вытер о халат вспотевшие руки и улыбнулся — не приведи господи увидеть, какою улыбкой!
— Так-так-так-так… — пропел он над почти-трупом девушки. — Все, стало быть, отлично. Рекрутов! — и не дожидаясь ответа, отправился к двери, в проеме которой белел уже херувим, с почтением врача пропустивший. — Посмотрите за ней.
— Посмотрю, — нет, неописуемый все же бас! — Посмотрю, конечно. Теперь уже Рекрутов близко-близко наклонился к постели — и вдруг с тихой улыбкой погладил девушку по щеке, тут же однако от постели отшатнувшись: Аид Александрович возвращался — и не один, а с высоким молодым человеком в случайном халате на плечах: это без двадцати-то двенадцать ночи! Ничего себе, посещение…
— Присядьте, — Аид Александрович нажал на плечо в случайном халате. — Быть здесь запрещено, но Вы побудьте недолго, Вы уговорили меня всего. — И — к Рекрутову: — Идемте.
…Первое, что увидела Эвридика, было: Orpheus — синим по белому. Она незамедлительно закрыла глаза. Ну, что ж… Тартар так Тартар. Правда, смешно немножко: полное совпадение с мифом. И даже как-то нарочито. А если бы меня назвали Афродита… Клеопатра… Надо припомнить, как я умирала: могут спросить. Смерть показалась ей экзаменом. Значит, сначала я все-таки попыталась обернуться, но, кажется, не успела: был удар по всему телу — с размаху по всему телу. Дальше — долгий полет сквозь длинный темный коридор и в конце его — слово "Orpheus ". Вроде, все так. И она опять открыла глаза: прямо перед ней сидел Статский. Эвридика вздрогнула, зажмурилась, стала наблюдать через щелочки. Действительно, Статский. В белом халате. Лацкан отогнут. Из-под лацкана — свитер. На свитере — большой значок с надписью «Orpheus». Так умерла она или не умерла?.. Эвридика не успела ничего с этим решить: все поплыло перед глазами. Частые сухие шаги по коридору…
— Доктор, — взмолился Петр, — если она открыла глаза, то…
— Глубокий шок. — Аид Александрович мельком взглянул на Эвридику. — С возможным серьезным повреждением центральной нервной системы в случае возобновления соответствующей эмоции. Пока все.
— А дальше?
— Дальше ни за что не ручаюсь. Положение очень серьезное. А Вы муж Эвридики?
— Эвридики?
— Ну да… так ведь зовут девушку?
— Так, так, — поспешил ответить Петр. — Вообще-то я пока что не муж… Но скоро буду мужем. Простите, как Ваше имя-отчество?
— Аид. Аид Александрович.
— Господи!.. — не сдержался Петр.
— Понимаю Вас, — коротко кивнул врач. — Многовато для одной ситуации: Эвридика да еще Аид. — И улыбнулся: — Мужайтесь.
Петр подхватил улыбку на лету — как успел: улыбнулся в ответ — почему-то только левой стороной губ.
— Мне можно тут быть… еще?
— Увы, нет. Я не знаю, какое впечатление произведет на нее Ваш вид. А ей сейчас нужны только слабые эмоции. До свиданья.
— До свиданья. — Петр посмотрел на Эвридику. — Но… как я узнаю, когда можно прийти?
— Вызывайте прямо меня — я все сообщу Вам.
— Спасибо. Спасибо… Аид Александрович.
— Да, — остановил его врач. — Тут вот сумочка. Сведения из студенческого билета мы выписали, пока хватит. Родителям, конечно, Вы сами сообщите?
— Сам, — сказал Петр.
— Вы не очень уж… — послал ему вслед Аид Александрович.
— Спасибо.
На улице Петр открыл сумочку. Вот он, студенческий билет: Эвридика Эристави… потрясающе! Записная книжка… на "Э" пусто. Конечно, кто ж записывает собственный телефон, надо просто позвонить по любому номеру: может быть, дадут адрес, если это вообще в Москве. В Москве, а не в Тбилиси, например! Так, буква "К"… Ну, вот хоть, скажем, Колобкова Света.
— Алло?
— Света, меня зовут Петр, здравствуйте. Простите, я поздно…
— Здравствуйте очень приятно а Вы кто?
— Я знакомый Эвридики. Мне в данный момент нужен ее адрес.
— Это очень странно что Вы знакомый Эвридики а адреса ее у Вас нет и как же Вы можете думать что я дам Вам ее адрес когда я не знаю в каких Вы отношениях с Эвридикой и уже ночь!
— Видите ли, тут случилось несчастье, ее машина сбила. Я с ней ни в каких отношениях.
— А откуда Вы знаете что ее машина сбила если Вы ни в каких отношениях простите конечно что я интересуюсь…
— Это долгая история, Света. Мне сейчас не до того, мне адрес нужен.
— Зачем?
— Странный вопрос. — Петр уже почти озверел. — Я должен сообщить ее родителям.
— А ее где машина сбила не около дома?
— Но Света… — взревел Петр. — Я же не знаю, где ее дом, как я могу сказать, около или не около!
— Все-то Вы наверное врете Вам просто адрес ее нужен вот Вы и… а мой телефон откуда у Вас да еще в такое время?
— Вы дура, Колобкова Света. — И Петр повесил трубку: в самом деле, невозможно больше!
Следующим был номер, состоящий почти из одних восьмерок.
— Да, — ответил низкий мужской голос, и тут только Петр заметил, что напротив номера нет ни фамилии, ни даже инициалов.
— Здравствуйте… С Вами говорит Петр… Петр Ставский. Простите, что беспокою Вас так поздно, но ситуация крайняя…
— Добрый вечер, — не представились в ответ.
— Дело в том, что… простите, я не знаю, с кем говорю, мне нужен адрес Эвридики Эристави. Или хотя бы телефон, но лучше адрес. Тут такая история… ее машина сбила на улице, мы имя узнали из студенческого билета, он в сумочке был, а адреса ее нет в записной книжке — и в университет поздно звонить: ночь уже… Ее не насмерть машина сбила, Эвридика жива. Надо как-то родителям сообщить.
— Молодой человек, а Вы были при катастрофе, позвольте спросить?
— Да, — не стал отрицать Петр, — мне едва удалось вытащить ее из-под колес.
— О, господи, — простонали в трубке, — как же Вы нерасторопны, как преступно Вы нерасторопны! Страшно, когда в такую минуту рядом оказывается увалень вроде Вас! Вот уж никому не пожелаешь!
— Я…я не понимаю… Я сделал все, что мог, — оправдывался Петр, смутно начиная чувствовать роковую какую-то свою вину.
— А… ладно, записывайте адрес, чего уж тут!.. Маму Эвридики зовут Нана Аполлоновна, а папу и бабушку… я пока не знаю или забыл. И впредь будьте внимательнее.
Трубку опустили. Петр не понял конца реплики, но вдумываться не стал, а поехал на станцию «Аэропорт»: оказалось, что они с Эвридикой жили почти рядом.
Улица Черняховского, писательские дома. Пройти в арку, направо… Он остановился у подъезда: как это все сказать?.. Одно дело — по телефону неизвестно кому… Нана Аполлоновна, значит. Ох-ты-боже-мой.
Дверь в квартиру, конечно, не открыли: смотрели в глазок. Петр подождал, позвонил еще раз, хоть и ясно было, что за дверью кто-то стоит.
— Вам кого, молодой человек? — Женский голос, сильно испуганный.
— Вы Нана Аполлоновна, мама Эвридики?
— Да, но кто Вам сказал? — В голосе — ужас.
— Откройте, пожалуйста… Не могу же я объясняться через дверь!
— Я сейчас мужа позову… Сандрик!
Наконец дверь отворилась. На пороге стоял синий халат с кистями и неприветливым лицом.
— Здравствуйте, — сказал Петр. — Простите, что в такое время…
— Вас, может быть, с лестницы спустить?
Нет, это уже начинает огорчать…
— Не очень-то вы гостеприимны, — не выдержал Петр.
— Зато Вы очень развязны.
— Я? — Петр огорчился окончательно.
— Зачем Вы преследуете мою жену?
Москва — это все-таки город сумасшедших. Надо запомнить: «Москва — город сумасшедших», — и успокоиться раз и навсегда.
— Я никогда не видел Вашей жены, — смиренно отвечал Петр.
— Прекрасно видели! Вы на работе ее насмерть перепугали, теперь домой пришли? Да еще ночью!
Петр силился вспомнить, кого в своей жизни он насмерть перепугивал на работе, но вспомнить не смог.
— Простите, тут какое-то недоразумение. Вы меня с кем-нибудь путаете, но дело не в этом. Я по поводу Эвридики…
— Вы знакомы с Эвридикой?
— Да. То есть… нет. Ее пришлось отвезти в больницу.
— Что с ней? — Кисти закачались, заходили ходуном.
— Небольшая авария. Легкий шок, но никаких других последствий, Вы не волнуйтесь.
— Это Вы не волнуйтесь!.. Где она?
— В Склифософского, но не в травматологии… ее уже в отделение соматической психиатрии перевели. Вот сумочка ее… Врача зовут Аид Александрович. Совпадение такое… странное.
— Пожалуйста. — Халат отступил в темную прихожую, Петр вошел. — Наночка, выйди на минутку.
Вот и вышла Нана Аполлоновна.
Правда знакомое лицо… ах, ну да, сегодняшняя дама из библиотеки — чем он так сумел ее напугать?
— Наночка, у Эвридики шок. Надо ехать в больницу.
— Ой, — сказала Нана Аполлоновна и села. На маленький стульчик.
— Наночка, нужно сосредоточиться. — Отец Эвридики натягивал короткую куртку поверх халата.
— Что там случилось? — крикнул издалека старенький голос.
— Все в порядке, мама. Закрой за нами, мы отъедем на некоторое время. — Он снял куртку. — Вас как зовут?
Петр не успел ответить: слишком стремительно начали вдруг развиваться события. «Петер-р-р!» — захрипел кто-то странным голосом… что-то свалилось на голову и задержалось на ней, прозвучала непонятная фраза «Sunt pueri pueri, pueri pueril tractant», последовали маловразумительные объяснения как из-под земли выросшей старушки: «Я его все-таки вымыла, он сделался совсем голубой… а колечко, по-моему золотое, с монограммой, не поняла какой…»
— У Вас ворон на голове, не пугайтесь… он домашний, ручной, говорящий… Поехали, — устало сказал Эвридикин папа.
Нана Аполлоновна ушла переодеваться, папа наскоро объяснял почти упавшей на пол бабушке плохо понятую им ситуацию, голубой ворон переместился на плечо к Петру и тихо говорил ему что-то на ухо по-немецки… Бред, общий бред жизни! Папа начал раздеваться в присутствии Петра, бросил на бабушку халат, остался в одних трусах, подошел к Петру, снял с его плеча ворона, тот принялся вырываться и клевать папу Эвридики в тело.
— Не беспокойтесь, — сказал Петр, вешая халат на крючок, беря под руку бабушку, подставляя свободное плечо ворону и понимая, что отныне и навсегда он свой среди этих безумных, милых, плохо говорящих по-русски и по-немецки людей и птиц, за чью жизнь он теперь несет ответственность, что бы ни случилось впредь.
Выехали сейчас же — на стареньком семейном «Москвиче»: люди и птицы. Нана Аполлоновна, Александр Тенгизович, Русудана Александровна, Марк Теренций Варрон и Петр. Петру недосуг было разбираться в этой ситуации с вороном, но тот говорил «Петеррр» и совсем не разделял общего уныния. Он-то знал, как все будет!
В больницу приехали к двум. Марка Теренция Варрона оставили в машине. Еле допросились вызвать Аида, но тот вышел сразу.
— На некоторое время проснулась. Заснула… или забылась опять. К ней никому нельзя. Советовал бы вам поехать домой. Тем более что жених уже был у нее.
— Жених? — Эристави растерялись. — А кто жених?
— Прошу прощения, — взглянул Аид Александрович на Петра.
— Я жених, — сказал Петр..
— Ах, ну да…— успокоились Эристави.
— Мне бы только посмотреть на нее, — не то попросила, не то отказалась Нана Аполлоновна.
— Идемте, — подставил ей руку Аид Александрович — непредсказуемый, как выяснялось, человек. — Только ни звука, прошу Вас.
Они скоро вернулись.
— Ну как?
— Дышит, — тонюсеньким голоском сказала Нана Аполлоновна и расплакалась. Не переставая плакать, подошла к Петру: — Простите меня, ради бога. Сегодня в библиотеке у Вас безумный такой взгляд был, я испугалась. — Она развела руками. — Я, выходит, не могу отличить нормального от ненормального.
— Это и вообще-то трудно, — заметил Аид Александрович. — Поезжайте теперь, поздно.
— Пустяки, — сказал Петр Нане Аполлоновне: он только что вспомнил сцену в библиотеке с подробностями. — Пустяки… Книжка просто была странная, вот я и… Пустяки.
Всю обратную дорогу Петр, на плече которого опять сидел Марк Теренций Варрон, теперь уже в деталях рассказывал, как это случилось. И выходило, что на переходе через улицу Герцена он оказался случайно. Как бы не так! Петр шел за Эвридикой от самого подземного перехода через улицу Горького — с того момента, когда, подняв глаза от подаренного ему значка, увидел ее — девушку-с-шалью-и-вороном-над-головой, ночное-видение-через-стекло-вагона-метро. И он умолял ее на всем пути, вплоть до злополучной улицы Герцена: обернись, обернись, обернись! Она обернулась поздно, ступив уже на мостовую, когда с проспекта Маркса сворачивал на Герцена красный автомобильчик…
Водителя, кажется, отправили в милицию — Петр даже не захотел узнавать, кто он; Эвридика шла на красный свет. Не захотели узнавать этого и родители Эвридики. Правда, несколько дней спустя все-таки пришлось встретиться с водителем: им оказался какой-то неказистый человечек-из-Мытищ-у-которого-двое-детей. Однако к тому времени опасность миновала, родители не стали возбуждать судебного дела. Да и Аид Александрович утверждал, что все будет хорошо.