Так и закончить бы седьмую главу, но Рекрутов!.. Этот херувим с подземельным басом, бог знает как попавший в книгу, предназначен был, однако, для серьезного дела. И как раз на другой день, когда окончилось время дежурства и он собрался было надевать пальто, судьба подсунула ему дневник Аида Александровича. Дневник лежал в верхнем ящике стола Аида, чуть выдвинутом — как бы пригласительно выдвинутом… Рекрутов принял приглашение и на синей обложке довольно пухлой тетради прочитал написанную готическим почерком Медынского строчку: «Наблюдения. Глубокий шок». «М-да», — сказал Рекрутов. Не будем осуждать его за это «м-да»: кому из нас не приходилось говорить «м-да» и по менее значительным поводам! А тут — важная, между прочим, пропозиция, особенно если учесть, что Рекрутова, кроме глубокого шока, почти ничто в жизни не интересует. Стало быть, вперед, Рекрутов, мы с Вами…
В тетради были разрозненные записи — по одной на каждой странице. Записи шли без комментариев, но с точной датировкой. Сопоставив даты, Рекрутов обнаружил, что Аид Александрович вел тетрадь уже лет тридцать: первые сведения относились к началу пятидесятых годов. Рекрутов принялся читать наугад и, кроме прочего, прочел: «Алина Сергеевна Никонова, 1930 года рождения. Несколько минут (семь-восемь) довольно связно излагала некоторые события войны 1812 года, особенно что касается Бородинского сражения, все время обращаясь к князю Сергею Петровичу Трубецкому с просьбой беречь себя для нее, поскольку она не сможет вынести разлуки с ним… На вопросы по истории, выйдя из состояния шока, не отвечала, имеет образование шесть классов, о Трубецком никогда не слышала»; «Николай Демьянович Савелов, 1911 года рождения, в продолжение трех с небольшим минут страстно требовал учесть заслуги Публия Овидия Назона и внимательно прочесть его „Письма с Понта“', чтобы вернуть его в Римскую империю. Говорил на латыни. На вопрос о том, знает ли латынь, отвечал отрицательно»; «Виктор Борисович Сокольничий. 1956 года рождения, диктовал правильную редакцию „Задонщины“, утверждая, что переписчик, с которым он знаком, внес в текст много отсебятины и потомки не простят ему этого. На вопрос, изучал ли когда-нибудь древнерусский язык, отвечал отрицательно»…
Рекрутов все читал и читал стенографические эти сведения, пока капли пота одна за другой с грохотом не начали падать на страницы тетради, немедленно разъедая чернила и оставляя сиреневые потеки. Рекрутов неосторожно промокнул их рукавом халата… ну вот, теперь Аид догадается: впечатление такое, что кто-то рыдал над тетрадью!
Рекрутов захлопнул тетрадь и еще раз сказал: «М-да»… Повторим за ним это «м-да», потому как сказать, действительно, больше нечего.
А комментариев, стало быть, никаких. Ни по ходу записей, ни — Рекрутов заглянул в конец тетради и убедился — после. Все комментарии — в голове у Аида: что-то он там себе настроил на этой почве… Что-то определенно настроил. Нет, Рекрутову не сделалось жутко, как сделалось, например, кому-нибудь из нас: Рекрутов почти понял, в чем дело. Дело, по-видимому, в том, что бред людей, находящихся в состоянии глубокого шока, как известно, более «реален», чем устойчивый психиатрический бред, и может быть основан на знаниях, за которые в данный момент они не несут ответственности, о которых они, скорее всего, и не подозревают. Ведь говорил же Аид: сначала включаются глубинные зоны мозга, хранящие прочно забытую информацию, потом — периферийные… Так, а что он записал по последнему случаю? Вот… «Эвридика Александровна Эристави, 1963 года рождения, в течение получаса бессвязно пересказывала миф об Орфее, не упоминая его имени, но призывая его обернуться. Постоянно обращалась к Аиду — весьма и весьма пренебрежительно…» Рекрутов на минуту остановился: вот чего не хватало ему в образе Аида Александровича! Именно этого — мотивировки имени Аид. Теперь мотивировка есть: Аид потому и Аид, что интересуется всем этим, или наоборот: он потому интересуется всем этим, что имя у него Аид. Рекрутов усмехнулся — не очень хорошей усмешкой, «…весьма и весьма пренебрежительно, даже с вызовом. Говорила по-древнегречески. На вопрос о том, изучала ли древнегреческий, ответила…» — для ответа было оставлено место, «…отрицательно», — мысленно закончил Рекрутов и заскучал.
Он подошел к окну, заглянул в темное небо: что там делается? Ничего не делалось там — и он заскучал еще больше. Не заскучал, конечно, в том смысле, что стало-скучно, а за-тос-ко-вал. И хотел взвыть или взреветь, но сдержался. А сказал — раздельно и сухо: «Не скудные воспоминания детства, но богатые картины прошлого. Снимки с истории человечества, пережитой лично. Аид напал на истину».
Да, врач непрост. Впрочем, и не следовало предполагать, что он прост. Впрочем, Рекрутов и не предполагал, что он прост. То есть все и вышло, как предполагал Рекрутов. Значит, Рекрутов молодец. Но Рекрутова это не радует. Аид — вот кто его радует. Весь такой хрустящий, стерильный Аид с буратиньей походкой, с маленькой головой и огромной — космической! — тайной в ней. Надо бы расцеловать Аида, но это то же самое, что расцеловать кактус. Вызвать бы на разговор его — пусть прокомментирует свои записи: лаконичными такими предложениями, по несколько слов. Как же, вызовешь его!.. Рекрутов тихо засмеялся.
На смех вошел Аид Александрович. Дневник раскрытым лежал на столе и был очень заметен. Рекрутов облегченно вздохнул и радостно сообщил:
— Я прочел, сколько успел. Делайте со мной, что хотите.
— Резекцию хочу, — мрачно сказал Аид Александрович. — Или трепанацию черепа.
Рекрутов хохотнул — нервически: с него станется, с Аида этого! — Считайте, пожалуйста, что я не Ваш дневник прочел, а… Вашу статью, научную…
Аид Александрович молчал. Он молчал так долго, что зима успела смениться весной, весна — летом, лето — осенью и осень — новой зимой. Когда же новая эта зима закончилась, он заговорил — причем совершенно без эмоций:
— Я не так глуп, чтобы допускать оплошности. Стол специально был приоткрыт. Надеюсь, я вошел не слишком рано — и кое в чем Вы успели уже разобраться. В остальном помогу Вам разобраться я. Вы молоды, умны и талантливы. А я стар и… не знаю, каков еще. Впрочем, не бездарен. Но через некоторое время я умру и оставлю все это Вам. Я, конечно, мог бы пригласить Вас к себе домой — тетрадь там лежала, — предложить Вам прочесть и так дальше… Однако, подумалось мне, лучше, если это произойдет случайно. Вот случайно и произошло: Вы сами заинтересовались записями. В добрый час. Здесь двести восемьдесят два листа — вполне достаточно для обобщений: зачем нам ждать, когда я умру? Вы, разумеется, поняли общую идею?
— Но почему именно мне, Аид Александрович?
— Рекрутов! — Голос сделался деревянным. — Не нужно играть со мной в игры: скучно. Или мне объяснить Вам, что Вы как раз этим и интересуетесь?
И тут Рекрутов обнял Аида Александровича. Дикая, вообще-то, выходка: еще вчера он бы не позволил себе даже поздороваться с завом за руку… руку бы парализовало! А сегодня — нате вам: стоят обнявшись и чуть почему-то не плачут. Аид даже не вырывается. Нет, вырвался: «Хватит», — сказал. Подошел к столу, полистал дневник.
— Так что же, вам действительно все понятно?
— Далеко не все. Например, как вам вообще это пришло в голову?
— Будет смешно, если скажу. Но скажу. Я еще в детстве думал, как угораздило моих родителей назвать меня Аид… Естественно, довольно рано я все про Аида прочитал, что мог. Потом прочитанное перемешалось с прожитым — и было уже трудно различить, где какое. Пришлось научиться сортировать переживания: это — мое, это — не знаю чье. И достаточно скоро обнаружилось: моего меньше, чем не-знаю-чьего. В конце концов, разумеется, все мое, раз у меня в голове. Но откуда? Я еще одну тетрадь вел, в войну потерялась. Вам интересно было бы: записи разных ощущений, которые в принципе посещали это бэдное-сэрдце. Среди них очень многие — большинство, честно сказать. — не имели под собой никакой здешней почвы. Дальше — больше: узнал от кого-то про deja vu… понял неправильно, так и живу.
— Простите, именно как поняли?
— Именно так и понял, буквально… я, дескать, это видел, только давно, не в данной моей жизни, а в другой, прежней, о которой почти забыл, но которая тем не менее была… туманно?
— Нет-нет, почему же, все очень ясно!
— Ну, мне, правда, все не очень ясно, но пусть… Потом познакомился с одним прекрасным человеком, дружил с ним прямо как сумасшедший — и долго дружил, вдруг мне говорят: он душевнобольной. «И вот я здесь» (как поют в опереттах), то есть в психиатрии — с тех самых пор. Меня это слово — д-у-ш-е-в-н-о-б-о-л-ь-н-о-й — потрясло тогда: у человека, про которого я рассказываю, никаких явных отклонений от нормы не было, наоборот… немыслимо тонкий человек, удивительная душевная организация. Правда, он часто… может быть, слишком часто, но я не обращал на это внимания, посвящал меня в истории, происходившие вроде бы с ним, которые мне казались явно вымышленными, однако что же… творческая личность и все такое прочее! Короче говоря, с тех пор душевная тонкость стала для меня производной от душевной болезни, и я принялся изучать, систематически изучать состояние бреда как наиболее яркое проявление душевных расстройств… Вы чувствуете связь?
— Да, да! — у Рекрутова это «да, да» получилось, может быть, даже слишком горячо, но он не следил уже за собой, перехватил у Аида Александровича инициативу и заговорил сбивчиво, путано: — Я чувствую связь, я думал об этом… впрочем, я шел от другого, от социальных моментов, то есть вот что… Меня интересовало, почему психические расстройства в среде… ну, у интеллигенции… но Вы понимаете, какую интеллигенцию я имею в виду! — так, стало быть: почему в этой среде они чаще, психические — или душевные, как Вы их называете, — расстройства? По сравнению с рабочими там, крестьянами… опять не то… по сравнению с массой, в общем. И я пришел, то есть я прихожу к выводу, что те, кто живет жизнью духовной, причем из поколения в поколение, понимаете? — у них именно поэтому… из-за духовности случаются психические отклонения. И можно, значит, допустить — хотя бы в качестве гипотезы — обратное: чем глубже душевное расстройство, тем… тем совершеннее, тем выше дух. А значит, безумие, если воспользоваться этим непрофессиональным словом, есть наиболее чистая форма проявления духа, когда дух прозревает первоосновы бытия и вспоминает свои, так сказать, пред-жизни и даже после-жизни… Вы это имели в виду? Дух приобщается к… к универсуму?
Аид давно уже сидел на столе — в позе невероятной… членовредительской. Было похоже, что сам он находится в том состоянии, которое называется «глубокий шок», и сейчас начнет бредить.
— Вы. В один вечер. Поняли. Все. — Он с трудом перевел дыхание. — Рекрутов, Вы… Вы бог знает что за человек. Сколько Вам полных лет?
— Много, — сказал Рекрутов. — Года тридцать два.
— Ура, — констатировал Аид Александрович. — Вам еще по меньшей мере пятьдесят лет пропагандировать эти идеи, а при Вашей херувимистости… розовощекости, пардон, — и все восемьдесят. Я счастлив. Представляете себе, что начнется потом! Люди снова станут верить своим безумцам, своим юродивым, как когда-то… да вот, в прошлом еще веке! Нельзя-молиться-за-царя-Ирода-Богородица-не-велит… К их словам начнут прислушиваться. Христос, наверное, был юродивым… прости меня, Господи! Ибо только они знают: их устами говорит Бог. И больше станет юродивых в мире, и будет людям дано святое право отличаться от животных — право бредить, грезить, галлюцинировать, провидеть основы бытия… О, основы бытия только и могут быть постигнуты в бреду, в горячке ума, в болезни души, ибо лишь тогда ничего не значит уже плоть, ничего не значит материя — и свободный дух парит над земною оболочкою мира!
«Я совсем его не знал, я не знаю его!» — почти с отчаяньем думал Рекрутов, забыв слушать и хватая одни обрывки — темные, слепые обрывки этого бреда-по-поводу-бреда, улетевшего уже далеко, за пределы человеческой жизни, и откликающегося оттуда словами:
— Ты убил меня.
— Ты обманул меня.
— Ты обокрал меня.
Рекрутов взял дневник со стола и положил его в свой портфель.
— Ну что ж, и правда пора, — сказал Аид Александрович, вид которого к концу монолога начал уже просто пугать Рекрутова, внушая опасения по поводу вменяемости говорившего.
— Вы не зайдете к Эвридике? — спросил Рекрутов.
— Нет. Мне на нее тяжело смотреть: слишком больна и слишком красива.
— Может быть, все-таки пустить к ней этого молодого человека? Он почти все время в вестибюле, знаете?
— Я не хожу через главный вход… Его появление может вызвать криз, а я не уверен, что криз нам сейчас нужен. Уход же за Эвридикой… Серафима Ивановна хорошо с этим справляется.
— А прозвище Серафимы Ивановны Вам известно? Нянька Персефона… в дополнение к Вам.
— Тартар, — усмехнулся Аид Александрович. — Наш маленький Тартар.
— Не хватает только, чтобы пришел Орфей и сыграл на дудочке!
— На форминге, — уточнил зав.
— Форминг — это… это что?
— То, на чем играл Орфей… а в общем, дудочка.
— Так наш молодой человек из вестибюля, его вроде Петр зовут, — чем он Вам не Орфей? Пустите его к ней.
— Рано. — И снова усмехнулся Аид Александрович. — Рано ему еще появляться в Тартаре.
К няньке Персефоне они, конечно, все-таки заглянули: с Эвридикой все было по-прежнему. Вышли из больницы, побрели по ночным улицам.
— Я живу тут близко, — сказал Аид Александрович вроде как ни к чему, а оказалось вот к чему: — Зайдем?
— Да ведь уже одиннадцатый час, поздно, наверное…
— Ничего не поздно, а нормально. Дверь им открыла самая старая старушка в мире, Вера Николаевна.
— Моя жена, — представил Аид Александрович, — что бы Вы там себе ни думали.
Вера Николаевна рассмеялась — неожиданно звонко, эдаким бубенцом.
— А я ничего там себе и не думаю, — от всей души заверил Рекрутов.
— Бубенец, чаю давай. — Аид Александрович развернул старушку за плечи и сообщил ей некоторое ускорение в направлении кухни: старушка оказалась резва и через две минуты вышла с чаем на подносике.
За столом говорили о таких пустяках, что Рекрутов захмелел. Он и не подозревал этого в Аиде — внимания к фактически неисчислимому количеству вещей, но только не имеющих отношения к медицине, но и вообще безотносительных к чему бы то ни было значительному. Аид, с общечеловеческой точки зрения, просто нес чушь, однако чушь потрясающую, чушь гениальную — полную! Обозначить предмет его речи не смог бы никто: в Аиде бурлил язык — сам по себе, на себя самого направленный и для одного себя существующий, несущий Аида по волнам своим, как щепку. И несомый стихией языка — не одного языка, разных языков! — Аид забывал, кто он, откуда и зачем здесь. «Бог устной речи! — подумал Рекрутов и еще подумал — во второй уже раз: — Я совсем не знаю его… никто не знает его». И благодарно, рассыпчато, безмятежно заливался подле Аида бубенец — самая старая старушка в мире, Вера Николаевна…
— Аид Александрович, это Вас! — крикнула она из прихожей, выбежав на телефонный звонок.
Разговор по телефону был коротким и каким-то… надломившим Аида.
— Я в институт, Вы со мной? — бросил он Рекрутову из прихожей.
— Конечно! — Рекрутов выскочил из-за стола с пирогом в руке.
— Куда? — обалдела Вера Николаевна, замершая на пороге кухни со свежим чаем на подносике.
— Назад, — ответил Аид наполовину уже с лестничной клетки.
— Боже мой, Эвридика!.. — полетело им вслед.
Глава ВОСЬМАЯ
Остановись, МГНОВЕНЬЕ!
Спустя несколько минут после того, как Аид Александрович и Рекрутов закончили рабочий день и, заглянув в палату Эвридики, вышли на воздух, Серафима Ивановна (она же нянька Персефона), скушавши гранат, задремала на стульчике около эвридикиной постели. Дремать она могла совершенно безбоязненно, потому что сиделкой прослужила сорок лет. Кажется, это вообще была единственная сиделка не только на отделение, но и на весь институт: считаясь с авторитетом Аида Александровича, для него (и только для него!) сохраняли в советском медицинском учреждении данную символическую штатную единицу… Так вот, сиделка с таким стажем могла не беспокоиться уже, что не проснется, когда нужно будет проснуться. Нянька Персефона и не беспокоилась.