— На любой, — холодно сказала хозяйка.
— Я вот говорил, что накануне любви всегда бывают какие-нибудь дмитриевы-дмитрии-дмитриевичи. Но во сне-то Вы, в конце концов, все равно меня увидели… и вопрос в том, что Вы сейчас, в данный момент, ко мне чувствуете. От этого зависит, продолжать мне или нет. Слишком для меня много поставлено на карту.
— Действительно много? — Эмма Ивановна покачала головой. — Уж не целая ли жизнь?
— Если бы только жизнь! — Станислав Леопольдович махнул рукой. — На карту поставлено мое бессмертие.
— Вы бессмертны, значит? — пошутила, было, она, но осеклась. Гость смотрел на нее умными печальными глазами — глазами не человека даже, глазами человечества, обобщенным взглядом живых-и-мертвых. И тогда Эмма Ивановна растерялась.
Она захотела, как можно более честно ответить на вопрос человечества — о том, любит ли она этого человека, но не знала, что ответить, и не знала как.
— Я не знаю, — так и ответила она. — Если бы Вы задали мне свой вопрос раньше…
— Я уже задавал Вам его раньше — много лет тому назад. Вы просто забыли. А тогда Вы сказали мне…
На этом самом месте зазвонил телефон.
— Извините, — вздрогнула Эмма Ивановна и подошла к аппарату. — Алло. Я слушаю, алло!
В трубке молчали. Потом заговорили: без «здравствуйте», без «Вас беспокоит» — голым одним текстом, жутким текстом.
— Я хочу предупредить Вас, — докладывал незнакомый мужчина, — у Вас сейчас сидит человек, три часа назад сбежавший из сумасшедшего дома. Это человек с сильным психическим расстройством: синдром навязчивых состояний. Систематический бред по поводу античной мифологии. Нарушение мотиваций. Ничего не отвечайте мне — просто внимательно выслушайте. Ваш посетитель опасен: говорите с ним как можно осторожнее, но весьма твердо. И постарайтесь по возможности быстро от него избавиться. Обещайте ему все, чего бы он ни попросил, однако ограничьтесь обещаниями, пусть и щедрыми. Возле Вашего дома уже стоит машина: его заберут, как только он покинет Вас. Ничего не бойтесь, держитесь спокойно и просто. — В трубке замолчали.
— Спасибо, — сказала Эмма Ивановна. — Могу я узнать, с кем я говорю?
— Можете. Заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский. Из Склифософского. Больной не знает меня.
— Я все поняла и… согласна с Вами. Еще раз благодарю Вас. Вы меня очень выручили.
— До свидания, будьте мужественны.
— Всего доброго. Постараюсь.
Эмма Ивановна встряхнула волосами и спокойно взглянула на Станислава Леопольдовича: красивый крупный старик, глаза умнющие — и никаких признаков помешательства. Подумать только…
— У вас совершенно античный профиль, — улыбнулся гость. — Когда Вы говорили по телефону, я вдруг подумал: Эвридика…
Ну вот, поехало… Оказывается, оставаться спокойной отнюдь не так просто. Эмма Ивановна провела рукой по лбу: лоб был мокрым. Систематический бред по поводу античной мифологии. Теперь начнется.
Однако ничего нового не началось.
— Вы так и не ответили мне, — напомнил только Станислав Леопольдович.
— По поводу чего? — Эмма Ивановна уже потеряла нить разговора.
— По поводу того, как Вы сейчас ко мне относитесь… то есть что Вы чувствуете?
Именно сейчас Эмма Ивановна чувствовала только подступающую дурноту — и ничего больше. И не пришли — примчались, прискакали на память слова с бульвара: «У меня болезнь — страшная, неприятная, отвратительная!»
У Эммы Ивановны ноги подкосились: она почти упала в кресло. «Бедняга! — думала она. — Вот что это, оказывается, за болезнь. И сам он о ней знает… или иногда знает».
— Как я отношусь к Вам? — спросила Эмма Ивановна чуть ли не беспечно. — Я люблю Вас, Станислав Леопольдович.
Старик поморщился: он не поверил ей. Понять бы, какого ответа он ждет…
— И я…— «Боже правый, кто меня за язык тянет!» — я хочу любить Вас вечно. Ведь и Вы этого хотите?
— Еще более вечно? — усмехнулся Станислав Леопольдович.
— Я не понимаю Вас! — она прилежно сыграла полное непонимание.
— Я люблю Вас уже более двухсот лет, — просто объяснился гость.
— Сколько же Вам сейчас?
— Мне двести пятьдесят семь лет. Это тех, которые я помню. Но боюсь, что я не все помню.
Эмму Ивановну затрясло. Она встала и подошла к окну.
— Вы не удивлены? — с интересом спросил сумасшедший.
— Ничуть, — ответила Эмма Ивановна с готовностью. — Вы очень молодо выглядите для своих лет.
Гость опять усмехнулся. На сей раз, усмешка вышла недоброй.
— Самообладание у Вас колоссальное, — сказал он. — Вот уж никогда бы не подумал: там, на бульваре, Вы показались мне совершенно другой.
— Я разная, — поспешила оправдаться Эмма Ивановна. — Но на самообладание не жалуюсь.
— Ну в таком случае…
Что-то, по-видимому, встревожило сумасшедшего: взгляд его сделался беспокойным и каким-то нездешним. Чем она могла его задеть? Вроде бы, вела себя по ситуации…
— В таком случае, — повторил он, — если Вы готовы любить меня вечно, — Станислав Леопольдович рассмеялся, и смех его был суховатым, — и если у Вас такая выдержка, я спокоен за Вас: к тому, что я намерен сообщить, Вы отнесетесь как нужно.
Стало быть, начинается уже. И действительно, Станислав Леопольдович начал немедленно. Конечно, это и был тот самый «систематический бред», о котором говорил Аид Александрович Медынский, — кстати, как он узнал, что сумасшедший сейчас у меня… и откуда в Склифософского мой телефон? — систематический бред по поводу античной мифологии. Гость пытался убедить ее в том, что перед нею не человек, а тень, сбежавшая из Элизиума. В состав же Элизиума входит, дескать, Атлантида — самостоятельное государство, где последнее время и обретался Станислав Леопольдович в качестве Тени Ученого…
— Какого Ученого? — не выдержала Эмма Ивановна.
Оказывается, неважно какого ученого: имени его, дескать, все равно никто не помнит, давно это было… А годы жизни того Ученого — 1726 — 1798. И якобы Тень Ученого умеет материализовываться чуть ли не во что угодно — в настоящее время материализовалась, например, в человека по имени Станислав Леопольдович…
Между тем совершенно преобразился Станислав Леопольдович: из кроткого, в общем, старика — в оратора, трибуна… маньяка, одержимого. Что пропагандировал он, Господи, перед кем!.. Сумасшедший!
— Значит, Вы все-таки считаете меня сумасшедшим? — Станислав Леопольдович прервался на полуслове.
— Да нет же, поверьте…
Гость неожиданно обреченно взглянул в глаза Эмме Ивановне — и все в них увидел… может быть, даже телефонный разговор увидел. Где-то Эмма Ивановна читала о том, что сумасшедшие дьявольски проницательны. Она съежилась под его взглядом.
— Я так долго готовился к этой встрече. — И Станислав Леопольдович поднялся — впервые за весь вечер; Эмма Ивановна вздрогнула. — Который теперь час? — Он посмотрел на небо.
— Восьмой… десять минут восьмого. Вы спешите? — Если бы он спешил! Или, может быть, мне самой начать спешить?
— Да. Дело в том, что через час или немножко больше мне нужно будет… в общем, я перестану быть виден.
— Как это? — Эмма Ивановна на секунду забыла, что перед ней сумасшедший.
— Я — тень, — напомнил тот.
— А-а… Да-да, конечно, — поспешила согласиться она.
Станислав Леопольдович развел руками:
— Следовало бы исчезнуть на Ваших глазах, чтобы Вы поверили окончательно, но это крайняя мера. Зрелище не из заурядных… Впрочем, я избавлю Вас от него. Я мечтал о том, что Вы поверите мне на слово. И Вы поверили бы, если… — Гость прямо-таки ударил ее взглядом.
— Если… что? — смутилась Эмма Ивановна. Кажется, он догадался обо всем… — Телефон тут ни при чем! — Она вскочила.
— Телефон? Да бог с ним, с телефоном… Если бы Вы действительно любили меня — вот что я имел в виду.
И это смутило Эмму Ивановну Франк. Хотя с какой стати? Она не могла любить сумасшедшего, это же очевидно! Чего он хочет от нее?..
А если вправду дождаться ночи — посмотреть, что с ним станет? Но что с ним может стать: не растворится же он в воздухе, в самом деле… Нет, она пока еще в своем уме. Человек из плоти и крови не способен раствориться — нечего и думать. Дождешься ночи, а он уже не уйдет потом. И придется до утра сидеть с сумасшедшим — нет, только не это!
— Послушайте, Станислав Леопольдович…
Гость не дал ей договорить. Он поднял руку и произнес:
— Я уйду. Я уйду, как только Вы меня об этом попросите, клянусь Вам… чем хотите. Не надо придумывать никакого срочного дела — дослушайте, я не сделаю вам зла.
Эмма Ивановна снова села.
Она не могла понять, что произошло, но страх куда-то исчез. Почти спокойно глядела она на Станислава Леопольдовича, а у того глаза были на мокром месте. Он, что же… плачет? Тень не может плакать! Значит, не тень. А если не тень — так сумасшедший, все-таки сумасшедший. Жаль…
— Я сейчас скажу Вам одну вещь. — Эмма Ивановна закрыла глаза — от ужаса перед тем, что она делала. Но она делала это. — Мне позвонили. Мне позвонили из Склифософского. И все рассказали про Вас. Там, — она вытянула руку в сторону окна, — ждет машина. Вас собираются забрать, как только Вы выйдете отсюда. Они уже знают, что Вы здесь. Идемте, я покажу Вам черный ход.
Она не открывала глаз. Если он сейчас задушит ее — так ей и надо.
— Откройте глаза, Эмма Ивановна. Мне хочется в них посмотреть.
Глаза пришлось открыть: не задушит, стало быть. Но как же он измучил ее!..
— Мне ни к чему уходить через черный ход — повторяю, я могу исчезнуть в любую минуту. Но даже если бы мне действительно что-то угрожало… Вы спасали меня, я понимаю и ценю… я бы и тогда не ушел через черный ход. Вы забыли одну частность: я люблю Вас.
«Но что, что мне делать? — хотелось закричать Эмме Ивановне. — Я играла в игру… в „Вы мне снились“! И пришел Дмитриев Дмитрий Дмитриевич — да, смешной, да, убогий… какой угодно, но я уже сказала ему все, чего добиваетесь от меня Вы! Уже сказала, поймите. И не могу теперь говорить то же самое Вам, это… это безнравственно. Ну хорошо, я согласна, я не любила его, я делала вид! Пусть… Но я еще помню, как я делала вид, — ведь и дня не прошло. И я не имею права так быстро отречься… даже от лжи».
— Ладно, — тихо сказал Станислав Леопольдович, словно услышав все это. — Я попробую по-другому. Я попробую объяснить Вам, что мы с Вами, именно мы с Вами обречены, — он почти прокричал слово «обречены», — любить друг друга, только друг друга — и никого больше. Нас обрекла на это… история, если хотите. Помните, я спросил про имя — Клотильда… Кло? Вы должны, Вы обязаны вспомнить! Это Ваше имя.
Эмма Ивановна встала опять. «Боже, — подумала она, — доколе?»
— Меня зовут Эмма Ивановна Франк.
И вдруг ей вспомнилось, вспомнилось очень отчетливо, что в детстве была у нее кукла и куклу звали Клотильда. Она хотела прочь прогнать воспоминание это, а оно прочь не прогонялось. Впрочем… кукла — только кукла, какая разница, Клотильда звали ее или нет'
— Вы что-то вспомнили?
— Нет, — решительно сказала Эмма Ивановна. — Ничего.
— М-м, — простонал гость. — Что ж Вы так не бережете воспоминаний своих! Ну, допустим… теперь вас действительно зовут Эмма Ивановна Франк. А раньше?
— Когда… раньше? — мысль о том, что Станислав Леопольдович сумасшедший, начала куда-то ускользать… именно в тот момент, когда он выглядел совершенно уже безумным: глаза блестят, весь лоб в поту («Не тень ведь, не тень!»).
— Раньше… давно, — бормотал безумный старик, — в сороковых годах осьмнадцатого столетия. — Голос его стал совсем глухим. — Тогда Вы были Клотильдой Мауэр, Кло, моей женой!.. И мы любили друг друга — не в первый раз, как я полагаю, но оставим это, оставим… Итак, в сороковых годах осьмнадцатого столетия мы с Вами любили друг друга. Вам же снилось это! — Он горько покачал головой. — Разве можно забывать свои сны? Снов своих нельзя забывать, заклинаю Вас… У меня тогда был маленький домик, домик моего отца, — весь в плюще. И двор при домике — весь в красном гравии. И Вы, Вы!.. Что в Вас было тогда, Кло? Ах, одна, одна только тирольская песенка была в Вас — крохотная такая старинная песенка, всеми на земле к тому времени забытая уже, — раньше забытая: лет за двести до Вашего появления на свет. Где Вы взяли ее, где взяла она Вас — не знаю. Но без песенки этой не было Вас для меня. Все, все с песенки этой началось тогда: я, помню, прислуживал в храме — и люди, прихожане, на Пасху Христову пели… И вот, слышу вдруг: один голосок выбивается из хора — неправильный голосок, колоратурка такая, явно выбивается. Смотрю по сторонам: нашел — девушка, ребенок почти, лет тринадцати. Волосы совсем льняные… прямые — сосулечки такие. И хрустальные глаза: прямо перед собой смотрят и тоже поют: про дол зеленый. А вокруг никто не замечает, что один голос — выбивается, что про дол зеленый. Я совсем близко придвинулся — песенка и пропала. Потом все из церкви — я за Вами.
— Что это Вы пели в храме? — спрашиваю.
А Вы смутились и молчите. Я настаиваю. Тогда Вы и говорите — тихонько:
— Это моя песенка. Мне бабушка ее завещала. Тирольская песенка… мирская.
— Разве можно мирскую — в храме?
— А нельзя?
Тут уж я смутился. Стою столбом, а Вы мне:
— Догоняйте! — и бежать…
И я догонял Вас — я Вас пять лет потом догонял… и догнал, и обнял, помните?
И все просил песенку мне эту тирольскую… мирскую спеть. И Вы пели — просто, как дети поют, каждый раз — безотказно, дол зеленый, йо-хо!
Только песенка и была в Вас, Кло… Она главным в Вас была: а всего-то слов двадцать, остальное — повторы да припев тирольский, ничего больше. Но душа ваша, Кло, — та самая песенка про дол зеленый, как же Вы могли забыть об этом, как могли разрешить себе забыть… даже став Тенью Кло, но не буду, не буду про тени! Пока не буду, рано пока… Так, что еще?
Вы называли меня «магистр», «магистр» Себастьян, а я тогда не был еще магистром — школяром был, студентом в Гейдельберге. Я изучал теологию, а Вы стали моей женой. И я забросил теологию. Я ничего не делал — только любил, видит Бог. Только ходил за Вами, только смотрел на Вас… Лет шесть или семь я не читал, не упражнялся в вере и молитве, я не ходил в храм, потому что Вы стали божеством моим, милая, милая Кло!.. И подумать только, как беззаботно, как весело жили мы! Взгляните на птиц небесных, они не сеют и не собирают в житницы…
Бог свидетель, я опомнился не слишком поздно. Ради Вас, Кло, должно было мне становиться кем-то: шутливое прозвище «магистр» уже чуть ли не обижало меня. И я принялся читать, принялся писать — ежедневно, без остановки, до глубокой ночи. Я стал наконец магистром, Кло! Но Вас не было уже со мной, то есть нет… физически Вы были еще, мы жили вместе — все в том же маленьком домике моего отца… только в сердце своем Вы давно оставили меня. На Вас смотрело слишком много глаз — я посмеивался над Вами, я постоянно шутил по поводу этих глаз, когда нельзя уже было шутить: слишком многие любили Вас и слишком многим тогда Вы платили любовью. А однажды после лекции, после публичной моей лекции, Вы отправились в дом Вебера, из дома Вебера — в другой дом, потом — в третий… О Боже, праведный Боже, что Вы сделали с жизнью своей, бедная, бедная моя Кло!..
Станислав Леопольдович, не стесняясь, вытирал слезы — широкими, грубыми жестами, а слезы текли и текли, текли и текли. Эмма Ивановна не плакала. Ясными сухими глазами смотрела она на безумца, на этого сумасшедшего, сбежавшего из клиники, который метался по комнате и душу ей наизнанку выворачивал воспоминаниями о жизни не бывшей, не бывшей, не имевшей возможности быть! Но щемило в груди и понятно было: ушло что-то безвозвратно, давно ушло, а куда — неизвестно… И буйствовал голос — совсем глухой теперь, страшный. Гость закрыл лицо руками и сидел так.
— Нет, я вспомню сейчас, я вспомню… Я не хотел сегодня об этом, о песенке тирольской! Но вот, оказывается, за тем и пришел к тебе, чтобы сказать про песенку, про дол зеленый… Есть ли он сейчас в тебе, где он? — Мука была в глазах его, а Эмма Ивановна подалась вперед — сказать что-то… — Молчи, молчи! — закричал он, — я сейчас, я должен вспомнить.
И тихо, как из-под земли, он запел, нет — завыл, без музыки… без мелодии, без ритма:
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо…