Собирались…
Собирались… Собирались… Ах, я забыл, Кло! Я не помню, вот дурак старый, забыл про дол зеленый!.. Ты же потом мне много раз пела… да уж не так, но был в тебе дол зеленый, всегда был. И потом — тоже, через много лет, когда ты изменилась, страшно изменилась и я встречал тебя… изредка, всегда с кем-то другим, вдруг — в глазах, в голосе, в походке: дол зеленый, йо-хо! То, чего ни в ком не было… ни в одной праведнице, схимнице ни в одной, — все, хватит, я могу умереть от этого. — Он умолк и внезапно захохотал: — Умереть? Я? Нет, ты послушай, Кло!.. Я-могу-умереть-от-этого, ну же, смейся! Тень, которая боится умереть! Тень, которая дважды, трижды, четырежды мертва… И которая умирала каждый раз, увидев тебя… ты была красивой, ты была безумно красивой, Кло! Каждый шел за тобой, не будучи в силах не идти, — ты думаешь, это случайно, что в теперешнем твоем витальном цикле не тебя преследуют — ты преследуешь, Кло! Даже в последние годы — по московским бульварам, в воронежском сквере: здесь, на земле, и там, в Элизиуме, в часы Большого Собрания, ты ищешь любовь, красавица Кло… Эмма Ивановна Франк! И не находишь любви. И летят мимо тени — мимо, мимо, мимо… вот какая расплата, страшная расплата…
— Остановитесь, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Остановитесь, я не могу больше. Я люблю Вас.
Станислав Леопольдович сел и опустил голову.
— Полчаса назад или… час я говорила Вам, что мне позвонили. Да Вы и сами слышали. Кто-то сказал, что Вы сумасшедший. Что у Вас систематический бред по поводу античной мифологии. Мне посоветовали обещать Вам все, что Вы будете просить. Я поверила… я то верила, то не верила, что Вы безумны. Теперь я точно знаю: Вы безумны.
— И… что же? — не поднимая головы, спросил Станислав Леопольдович.
— Я люблю Вас, — торжествующе крикнула Эмма Ивановна. Станислав Леопольдович, голубчик, я ведь тоже сумасшедшая, мы все сумасшедшие, кругом одни сумасшедшие… да здравствуют сумасшедшие! Но надо уметь сойти с ума — так! Сойти с ума на любви… неизвестно к кому! Какое счастье, что Вы сумасшедший, а не тень… — и, бросившись к Станиславу Леопольдовичу (он отпрянул было), она обняла его и хотела поцеловать…
В тот же самый миг, словно обжегшись, она отдернула руки и… и смотрела на них, будто не ее это руки, будто чужие.
И только потом — вздрогнула: всем телом, всем существом своим.
Кожа гостя была холодна, как мрамор, и никакого запаха, никакого человеческого запаха, теплого запаха тела — не было. Лишь слабый запах хорошего ледяного одеколона. Она потрогала свои губы пальцами, подняла глаза.
— Что это было?
— Это тень, — ровным голосом сказал гость.
— Но зачем? — Эмма Ивановна опустилась в кресло, обхватила голову и, раскачиваясь во все стороны, закричала: «А-а-а, а-а-а-а», — без силы, без интонации.
— Не кричите, — тихо попросил Станислав Леопольдович.
Эмма Ивановна подчинилась сразу. Они молчали — недолго: день шел к концу.
— Когда Вы исчезнете? — спросила она.
— Кажется, через полчаса. — Станислав Леопольдович снова взглянул на небо.
— А когда появитесь снова?
— Зачем Вам это, Эмма Ивановна?
— Я спрашиваю, когда? Я люблю Вас. Я Вас больше всех на свете люблю. Так… когда же? Через год? Через десять лет? Я буду ждать Вас, если… если не умру. Я не пойду больше на бульвар — никогда.
— Я могу материализовываться каждый день. Но на Атлантиде есть закон… один из законов: нельзя открывать живым тайну бессмертия. За это тень рассредоточивают. То есть, попросту говоря, уничтожают. Если кто-нибудь узнает…
— Кто может узнать?
— Любая тень.
— И… сейчас? Здесь, с нами, тоже есть какая-нибудь чужая тень?
— Нас в любую минуту подслушивают. И подглядывают за нами в любую минуту. Мы никогда этого не замечаем.
— Что же делать?
— Надеяться на порядочность присутствующих здесь теней, — парламентским голосом произнес Станислав Леопольдович и улыбнулся простой улыбкой. — Не бойтесь, дорогая моя, любимая моя Эмма Ивановна!
— Нет, Кло. Пусть я буду Кло, ладно? И «на ты».
— Хорошо, Кло.
— Как же мы будем жить, магистр Себастьян?
— Как получится, Кло. Как получится и… и сколько получится.
Она медленно, очень медленно подошла к нему и сухонькой, сморщенной рукой провела по его лбу.
— Холодно, — сказала она.
— Холодно, — подтвердил он.
— Скоро? — спросила она.
— Скоро, — ответил он.
— А может быть… — начала она.
— Не может быть, — закончил он.
— Даже если мы свет во всех комнатах?
— Глупышка…
Оба вздрогнули от телефонного звона — долгого, как история их души.
— Подойти, магистр?
Станислав Леопольдович пожал плечами.
— Воронеж вызывает, — сообщил ненужный женский голос,
— У меня никого нет в Воронеже, — ответила Эмма Ивановна и трубку опустила. И пошла к окну. Небо было печальным.
— Сколько осталось, мало?
— Несколько минут… очень мало. Мне лучше уйти. я не хочу. чтобы ты…
— Ничего, мне хватит, — быстро сказала Эмма Ивановна, вышла на середину комнаты и остановилась, опустив руки.
Это была очень старая уже женщина в нелепом зеленом платье с галстуком, из кармана которого торчал пестрый носок чужого человека. У нее немножко подрагивала голова и глаза были мокрыми, блеклыми. Но это была красивая женщина, которая знала, как она красива. Она набрала много-много воздуха — может быть, даже слишком много, потому что закашлялась, но, справившись с кашлем, произнесла, словно извиняясь:
— Мне казалось, я не помню, но вот же… помню. Было бы кощунственно забыть навсегда, слушай:
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — птица пролетела, песню подхватила про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — кто ж найдет отныне песню на чужбине про зеленый дол?
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — а все та же птица с песней возвратится про зеленый дол!
Доля моя, доля — птица в чистом поле! дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — мой зеленый дом!..
Глава ОДИННАДЦАТАЯ
Обалдеть!..
— «Вознамерясь действовать в соответствии с этими обязательствами, Тень Ученого приступила к исполнению „контактной метаморфозы“. Но ведь это была совершенно ненормальная тень…» Все. Больше я ничего прочитать не успел: мама твоя подошла, — закончил Петр.
— Сцену с мамой можно опустить, знаю в подробностях. — Эвридика покачала головой. — Ну, и что ты думаешь? Он написал эту книгу?
— Да нет, вряд ли… Бредовое, конечно, предположение. Чем больше я об этом думаю, тем меньше верю.
— Ничего удивительного. — Эвридика поджала ноги и стала похожа на черного лебедя. — Надо верить не думая. Или верь, или тогда уж думай — одно из двух. Вместе не получится: ни у кого не получалось. А хочешь, — она быстро вскочила со скамейки, — пойдем сейчас прямо в библиотеку и возьмем это руководство, а? Петр! — Эвридика подошла к пруду и, прищурившись, смотрела на двух черных лебедей, про которых Петр сказал: «Это мы. Ты тот, который красивее», — а она ответила: «Они одинаковые».
— Посиди, — попросил Петр. — Посиди, поджав ноги. Будет еще один лебедь.
— Они по три не обитают, — засмеялась Эвридика. — Орнитолог!.. Булочку дать тебе?
— Дать, — сказал Петр.
Булочки они покупали тут же, в Южинском переулке, где их прямо и пекли, — замечательные булочки со всеми делами… изюмом, орехами, цукатами, и очень свежие, всегда очень свежие.
Петр разломил булочку пополам и отдал половину Эвридике. Молча жевал, глядя в пруд; вода была зеленоватой: от весны, наверное. Конец марта.
— Вода зеленая, — сказала Эвридика. — От весны, наверное.
— Ты у меня как Станислав Леопольдович… тоже мысли читал, — вздохнул Петр.
— Прости, — опять засмеялась Эвридика, — я нечаянно. — Она выковыривала из булочки орехи. — А что такое «дол», как ты думаешь?
— Дол?.. Долина. Das Таl. Поэты говорят: die Таlе. Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю: просто смотрю на воду и думаю: дол. Странное слово — дол, да? Доля. Плохо не знать немецкого…
— Скорбь… Знаешь, по-немецки тоже: die Таlе — долина и еще скорбь, страдание.
— Юдоль, в общем… Дол — юдоль. — Она протянула ему полбулочки. — Продолжай. Когда женщина хочет есть — это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, не-вы-но-си-мо-е.
И Петр продолжил — не без аппетита, надо сказать.
— В библиотеку не пойдем? — беспечно спросила Эвридика.
— Не хочется. — Он опять вздохнул. — И даже не то чтобы не хочется. а… страшно. Я уверен, книги там нет уже. Убедиться страшно. Лучше думать, что она есть. И потом… все равно не он ее написал, чего ты так ухватилась за это мое предположение дурацкое?
— Просто люблю все дурацкое: оно самое надежное, между прочим. Дурак-дураку-сделал-дырку-в-боку, дурак-дураку-сделал-дырку-в-бо-ку… Скороговорка.
— Я не могу представить себе, что ты заикалась, — развел руками Петр.
— Я и сама не могу! А ведь всю жизнь заикалась — вспомнить страшно… Вообще говорить не могла. И всего-то два месяца прошло, а кажется — никогда не заикалась. Я ведь уже приготовилась к тому, что это навсегда — по крайней мере. Бр-р-р… — Эвридика поежилась. — Холодно от этих его сведений. Холодно, но… высоко! И пусть, что холодно.
— Да не его это сведения! — махнул рукой Петр: и ста-а-арая тоска в голосе. — Мы ведь с ним, в сущности, не поговорили как следует — начали только…
— …и ты сразу заснул. Не понимаю, что с тобой было!
— А он ведь все знает… Хотя, — Петр улыбнулся Эвридике, — меня теперь гораздо меньше интересует все. После того, как появилась ты.
— Плохо, — сказала Эвридика очень серьезно. — Я бы даже, кажется, предпочла не появляться — пусть бы тебя лучше интересовало все. Я — это пустяк. И, знаешь, со мной произошло как раз наоборот. Незадолго до тебя я хотела уже умереть: меня ничто не интересовало. Зато сейчас интересует все.
— И, стало быть, я для тебя — пустяк? — подмигнул ей Петр.
— Да ну… я какие-то важные вещи говорю, а он смеется!
— Потому что я тебя люблю, а ты меня — нет, — резюмировал он.
— Бог-с-вами-барин… — задумалась Эвридика и внезапно, без перехода, предложила; — Хочешь, я устрою тебе встречу со Станиславом Леопольдовичем?
— Ты?!
— Во всяком случае, я могу попробовать — вдруг удастся. — Эвридика низко-низко опустила голову — чуть ли не до земли.
— Но как это может удаться? Эвридика… куда ты смотришь?
— Я сейчас. — Она резко поднялась и пошла по аллее. — Жди меня здесь! — помахала она издалека.
— Жду… — тихо ответил Петр, понимая, что его уже не слышат.
Эвридика вышла из скверика, перебежала дорогу — к телефону-автомату.
— Алло… — ответили ей умирающим голосом.
— Добрый день! — пропела она голосом райской птицы. — Это Эвридика.
Абонент молчал.
— У Вас… какие-нибудь неприятности? Что-то случилось?
— Случилось, — буркнул абонент. — Я всю ночь не спал — голова разламывается. Тройничный какой-то нерв!
— Господи… — сказала Эвридика, — я, значит, совсем не вовремя. Мне, наверное, лучше позднее перезвонить, извините.
— Нет уж, сейчас говорите, если что-нибудь срочное.
— Да ничего срочного… я не о себе хотела, но это долгий разговор, давайте мы его отложим, пусть голова сначала пройдет.
— Я слушаю Вас.
— Ну тогда… Видите ли, в чем дело: я подумала, что имеет смысл обратиться к Вам… но мне в самом деле неловко в такой ситуации!
— Довольно уже извинений. Позвонили — говорите, что Вы как маленькая!
— Хорошо, хорошо, говорю. Скажите, пожалуйста, это в принципе в Ваших силах — найти в Москве одного человека, при том что известно имя и кое-какие подробности, в основном странные?
— Я должен найти человека? — возмутились на проводе.
— Да нет же, не должны, конечно… но я хотела попросить Вас помочь нам…
— Вам — это кому? — усмехнулись в трубке.
— Это мне и главным образом Петру… Ставскому, он очень страдает!
— Ничего он не страдает. — отрезал абонент. — Не надо придумывать.
— Я не придумываю, поверьте, он… он страдал.
— Вот так будет точнее. — На том конце провода не давали себя обмануть. — И чего Вы от меня хотите?
— Я просто предположила, что Вы с Вашими возможностями… Ваша профессия — все знать… — Эвридика сбилась.
— Вы же говорили, моя профессия — убивать! — Голос был ироничным.
— Да, я говорила, но не надо поминать старое… Поймите, Вы один могли бы спасти Петра!
— Эвридика, откуда такой пафос… И потом — с чего Вы взяли, что Петра следует спасать? С Петром, насколько мне известно, все в порядке. Я сделал ему королевский подарок.
— Да? Он не сказал…
— Просто не понял, что это мой подарок, — мы же с ним не общаемся. Решил — судьба, мол, и все такое…
— Тогда считайте, что я прошу Вас о чем-то для себя — не для него. Вы же, помнится, обещали исполнять мои капризы! — Тон Эвридики сделался игривым.
— Эвридика, я не расположен сейчас исполнять капризы, у меня голова болит… тройничный, понимаете ли, нерв.
— Вы сами согласились выслушать меня!
— Да, но искать кого бы то ни было в таком состоянии… увольте.
— Я чувствую… — Эвридика запнулась, — что Вы не хотите продолжать этого разговора. Может быть, я в чем-то виновата перед Вами?
— К чему реверансы, Эвридика! Мы же договорились: Вы мне ничем не обязаны. А если так, о какой вине идет речь? Мне, правда, прискорбно сознавать, что Вы звоните только тогда, когда вам что-нибудь нужно… — В трубке усмехнулись. — Наш последний разговор — коротенький, после больницы, помните? — вообще произвел на меня странное впечатление: Вы изволили приказать мне все отменить… я даже не успел ничего сказать в ответ, но я тем не менее далек от того, чтобы ставить Вам в вину такой… м-м… прагматизм.
— Извините меня… тогда мне просто неудобно было говорить, я звонила из дома. Папа мог услышать… мне не хотелось, — оправдывалась Эвридика.
— Но у Вас достаточно было времени потом, чтобы объяснить мне все это. Впрочем, я не в претензии. Не будьте и Вы в претензии: услуга за услугу! Я не хочу заниматься никакими розысками, идет? Давайте поговорим о чем-нибудь другом: я еще в прошлый раз собирался сказать Вам одну вещь… прекрасно, что Вы теперь не заикаетесь. Девушке с Вашими данными это, конечно, было ни к чему.
Абонент замолчал.
Молчала и Эвридика. Ее молчание, однако, благоприятного впечатления явно не производило, потому что довольно сурово было ей сказано:
— Наверное, мы можем попрощаться?
Эвридика опять не ответила. Потом заговорила — внезапно и немного раздраженно.
— Я согласна, что не слишком хорошо воспитана, что постоянно делаю какие-то промахи… но Вы-то, Вы-то ведь прекрасно воспитаны и всегда были так любезны со мной! Что же случилось — Вы ведь даже не выслушали как следует то, о чем я собиралась Вам сказать… и у меня возникают некоторые подозрения. Зная вас, я могу предположить, что и Станислав Леопольдович…
— Кто такой Станислав Леопольдович?
— А Вы спросите у меня еще, кто такой Петр, — за компанию! — с вызовом сказала Эвридика, но вызова абонент не принял. Она подождала некоторое время и продолжала наступление. — Вы, конечно, можете прекратить этот разговор… или продолжать говорить со мной как с дурой…
— Эвридика, выбирайте, пожалуйста, выражения!
— Да не в выражениях уже дело. Дело в другом: я начинаю подозревать, что Вы не всегда, мягко говоря, готовы отвечать за свои действия, что Вы… простите, я затрудняюсь выбрать нужное выражение, частенько увиливаете, когда Вам предлагают разговор начистоту. Но такое поведение для Вас — саморазрушительно… Вы не чувствуете, что рубите сук, на котором сидите?