— Все-таки Вы слишком умны. Эвридика, чтобы играть в наши игры, — вздохнули в трубке.
— Это уже давно не игры, дорогой мой человек. Слишком долго все продолжается и… слишком крутой замес. Так Вы не знаете, кто такой Станислав Леопольдович? Мне рассказать Вам? Я ведь могу рассказать!.. Боюсь только, Вам слушать будет — мучительно.
— Мне мучительно уже. — Акцент был сделан на слове «уже». — У меня сейчас голова лопнет. Считайте, что я отказался выполнить Вашу просьбу, поскольку она идет вразрез с моими представлениями о… о должном. Но могу дать вам один совет. Человек, который Вам нужен… не ищите его. Смиритесь с мыслью, что он выбыл… выбывает из игры — как раз в данный момент или, во всяком случае, очень скоро. Он сам поставил себя… так сказать, вне игры, нарушив некоторые неписаные правила. Самая логика обстоятельств против него — заметьте, не я, но логика обстоятельств. Она убьет его.
— Маньяк, — почти спокойно сказала Эвридика. — Я ненавижу Вас.
— Меня это не интересует, — ответил он ей.
— Напрасно, — возразила она и с сожалением констатировала: — Это непрофессиональный ответ.
— Ну знаете ли, кому-кому, голубушка моя…
— Вам осталось только напомнить мне, — рассмеялась Эвридика, — что Вы взяли меня с улицы.
— С улицы и взял! — крикнули на том конце провода.
— Так на улицу и пеняйте… если что, — посоветовала Эвридика. Совет прозвучал угрожающе.
— Что Вы имеете в виду? — удивился абонент.
— Мне это трудно предугадать. — От голоса Эвридики можно было замерзнуть. — Одно только обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы не дать Вашим планам осуществиться. Я не остановлюсь ни перед чем: скоро весь мир узнает, кто Вы такой!
— Весь мир? — переспросили в трубке, явно недоумевая. Но ответить было уже некому:
Эвридика, прекрасная гневная Эвридика, с алыми пятнами на щеках, бежало к Петру.
— Что с тобой? — вскочил тот ей навстречу.
— Сейчас, Петр, сейчас… — Эвридика схватила его за руку, и они быстро пошли по аллее, потом по Малой Бронной — причем Эвридика без остановки говорила, говорила, говорила… Петр шел молча, изредка на нее взглядывая — с ужасом.
Примерно через час их можно было видеть на Садово-Кудринской, прямо посередине улицы: они ловили такси. Машина забрала их, почти не снижая скорости, и притормозила только на Колхозной — напротив Склифософского. Шофер ждал с полчаса — и юная пара, вылетев из подземного перехода, снова прыгнула в машину, которая, развернувшись, понеслась к аэровокзалу: там остановились и стояли минут двадцать, дожидаясь выбежавшего куда-то Петра. Следующую остановку сделали на Черняховского, около дома Эвридики. Шофер не успел покурить даже — Эвридика с голубым вороном, а Петр со спортивной сумкой в руках появились в арке и снова сели в такси. Дверца машины хлопнула и через десять минут хлопнула опять — уже у дома Петра, где тот пробыл совсем недолго.
— Пожалуйста, Шереметьево-1, — сказала Эвридика — и на уголовной скорости они подкатили к стеклянным дверям.
— Ну что, Эвридика, — спросил Петр уже у турникета, — ты потом не пожалеешь?
— Никогда. А ты?
— Никогда. Аид Александрович, наверное…
— Тш-ш-ш! — прижала палец к губам Эвридика, как будто кто-то мог их подслушать, черт побери!
— Тш-ш-ш! — раздалось из пластикового пакета с изображением носорога в джинсах: Марк Теренций Варрон давал понять, что проникся величавостью ситуации, — он летел контрабандой под видом носорога в джинсах.
Рейс 442 был обозначен как «Москва-Тбилиси»
… В то же самое время в Склифософского случилось страшное событие: заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский сошел с ума. Он вызвал весь медицинский персонал в свой кабинет и торжественно объявил, что он Фридрих II (Великий), а потому требует отныне относиться к нему с преувеличенным почтением и обращаться не иначе как «Ihre Konigliche Hoheit» — причем все дамы должны делать реверанс, кроме самых пожилых, которым позволителен книксен; мужчинам же вменяется в обязанность отдавать поклон — «вот такой»: тут Аид Александрович грациозно изобразил надлежащий поклон… Сотрудники разошлись в ужасе. Нянька Персефона причитала, надрывая всем душу. Рекрутов был мрачнее двух-трех туч. Пока остальные обсуждали случившееся, он проник в кабинет к Аиду, плотно прикрыв за собой дверь. Неизвестно, что произошло за плотно прикрытой за ним дверью, однако через несколько минут выбежал Рекрутов с совершенно невменяемыми глазами и, подойдя к хорошенькой лаборантке Оленьке, на которую до сих пор не обращал внимания никогда, во всеуслышание предложил ей немедленно венчаться с ним в церкви. Волоокая Оленька, похожая на коровку из мультфильмов, реагировала на это странно: она потупила взоры и согласилась. Впрочем, на ее месте так поступила бы каждая. Рекрутов кинулся к телефону и, прибегая к нецензурным выражениям, принялся требовать такси-к-психушке, по-видимому, добился желаемого и, обхватив несколько непомерную для себя Оленьку обеими руками, потащил ее по коридору к выходу. Та была в сабо на тоненьком тринадцатисантиметровом каблуке и постоянно подвертывала то одну, а то совсем другую ногу.
— Вот ужас-то, — перекрестилась нянька Персефона и, утерев слезы, утиной походочкой своею начала опасливо подбираться к кабинету, в котором, к вящему изумлению присутствовавших, и скрылась — впрочем, ненадолго. Возвратясь, она вдруг завизжала и захрюкала, начала метаться по непросторному холлу, остановила бесноватый взгляд на пишущей машинке — надо сказать, внушительных размеров, — вцепилась в машинку эту обеими руками и с удовольствием спихнула ее на пол, сопроводив вредительское сие действие отнюдь не характерным для нее криком: «Банзай!». После чего придурковато улыбнулась и села на стульчик, чинно сложив руки на коленях.
К ней никто не подходил: персонал сбился в стайку и медленно отступал к дверям. Вдруг распахнулся кабинет Аида — и выехал оттуда на палочке верхом Сам Аид Александрович Медынский, белый халат которого был накинут на плечи и развевался, как мантия.
— За мной, вассалы! — скомандовал он и, пришпорив палочку, поскакал по коридору. Обалдевшие вассалы, словно в гипнотическом сне, засеменили следом — сначала по коридору, потом по лестницам и дальше — через двор — по Садовому в сторону Колхозной. Прохожие разбегались и замирали на безопасном расстоянии, а иные поворачивали и тоже шли за нестройной колонной людей-в-белых-халатах, сопровождавших «главного» — лысого старика верхом на палочке. У Самотеки гипнотический сон улетучился из персонала — очнувшийся персонал, ободряемый зеваками, принял меры по обузданию лысого старика — тот взлягивал и грамотно бранился по-немецки. Когда ему скрутили руки, он громко заржал и по-русски потребовал овса. Вели старика, по его просьбе, под уздцы. На пороге больницы в одиночестве стояла нянька Персефона — все с тою же придурковатою улыбкой и маленьким веником в руках. Подпустив процессию к дверям, она злорадно оскалилась и принялась охаживать веником всех подряд. Двери оказались запертыми на психиатрический замок — персонал растерялся и на мгновение упустил из поля зрения Аида Александровича, который воспользовался этим немедленно. Он спрятался за распоясавшуюся няньку Персефону, а та кричала, что не даст в обиду Его Королевское Высочество.
Между тем во двор въехало такси и, подкатив к ступенькам, остановилось. Нянька Персефона ловко впихнула в машину Аида, повалилась на него сверху и захлопнула дверцу. Машина рванула с места, в окошке мелькнула рука няньки Персефоны — ключ от входной двери тенькнул об асфальт.
— Неплохо, — сказал Аид Александрович, вылезая из-под няньки Персефоны, и добавил водителю на ухо: — Точность — вежливость королей.
— Ехать куда?.. король!.. — не проникся водитель.
— На Цветной, — ответил подготовленный пассажир, дождался естественного в такой ситуации «пешком-бы-дошли» и закончил: — Пятерка сверху. — И — через паузу: — А трояк снизу. К цирку!
Водитель не понял, но привез к цирку. Цирк зажигал огни. В белых халатах Аид Александрович и нянька Персефона выглядели странно.
— Пожалуйста, — на шаг отступила билетерша. — А что случилось?
— Будет смертельный номер, — сурово пообещал доктор и независимо прошел без билета, протащив еще и няньку Персефону, по поводу которой сказал: — Сестра. — И добавил: — Моя.
Сразу прошли за кулисы, с полчаса побродили там без дела — никто никаких вопросов не задавал. В зал проникли через узкий какой-то лаз, сели на свободные места в третьем ряду…
На арене были дрессированные собачки. Они как раз выстроились в колонну и прикинулись солдатским взводом. Каждая стояла на задних лапках, а передние прижимала к груди, или что-у-них-там. Дрессировщица лет шестидесяти прилежно пыталась сойти за несовершеннолетнюю. На ней была лимонная пачка с красным бантом на копчике, лиф выглядел как ампирный балкон и сверкал от блесток. Собачки жмурились, но терпели. Волосы дрессировщица имела растрепанные-живописно, причем рыжие, как и полагается в цирке. Необходимые черты лица, как-то: брови, ресницы, глаза, рот — были нарисованы на белой поверхности кожи, вследствие чего производили впечатление отдельное и как бы жили самостоятельной личной жизнью, в то время как пунцовый рот оглушительно перекликался с красным-бантом-на-копчике. Толстые ноги дрессировщицы, затянутые в черные чулки, оканчивались крохотными серебряными туфельками, явно напяленными целой армией крепкой прислуги. Туловище — с головой, ногами и руками вместе — казалось реально несуществующим.
Звали дрессировщицу Полина Виардо: то был цирковой псевдоним Иры Марковны Мнацаканян-Мнацакановой. Он просто нравился ей — и все, этот псевдоним, а никаких ассоциаций не вызывал.
В данный момент Полина Виардо в руках имела горн — и несколько шавок, одетых в хаки, относились к ней, как к полководцу, трепеща и ожидая, когда протрубят поход. Полина Виардо озаботилась было трубить, но вдруг из зала крикнули: «Подождите меня!» — и старик в белом халате пристроился к колонне шавок, поджав верхние конечности. «Трубите!» — властно приказал он, зрители зааплодировали, полагая в старике клоуна. Полина Виардо как ни в чем не бывало улыбнулась, вильнула бантом и протрубила поход. Вымуштрованные ни славу собачки в ногу зашагали вдоль барьера — и в ногу с ними вдоль барьера же отправился старик в халате. Публика взревела.
Полина-Виардо-с-группой-дрессированных-собачек-и-стариком сорвала немыслимый аплодисмент. Проделав несколько атлетических реверансов, почти касаясь пола красным бантом, она подошла к старику и с умильным лицом сказала ему немного тихих слов. Старик реагировал как собака: он стал на четвереньки и злился — рыча. Потом залаял весьма правдоподобно и мастерски.
Зал кончался от смеха. Аид Александрович прекратил лаять, повременил и заорал рыночным голосом, глядя прямо в отдельные глаза дрессировщицы:
— Сахару давай, Полина! Чего ждешь?
Прочие шавки, поджав передние ноги, хотели сахару молча. Услышав слово «сахар», Полина Виардо машинально полезла в карман, располагавшийся в неописуемом месте, и принялась ловко раздавать кусочки, начав, между прочим, не с Аида Александровича. Оскорбленный непочтительностью Аид — кстати, при поддержке зрительской массы, чуткой ко всякого рода дискриминации, — взвыл, ринулся к обидчице с явной недружелюбностью. Притормозив около нее, он — прямо скажем, без удовольствия — впился ей в ляжку мертвой достаточно хваткой. Опытная Виардо принялась отрывать от пола «задние» конечности озверевшего старика, но тот не понимал приема и челюстей не разжимал. Мелкие шавки с уважением смотрели на человекоподобного собрата, дисциплинированно не вмешиваясь в конфликтную ситуацию.
— Фу! Фу! — возопила, наконец, Полина Виардо, не понимая, по-видимому, что воплем этим несколько компрометирует себя, поскольку как-то оно странно — «фу!» в собственный адрес…
Публика начала валиться с сидений, прыснул и старик, отпавший от ляжки и виновато затрусивший в хвост-терпеливой-очереди-за-сахаром… Полина Виардо улыбнулась причудливой улыбкой, профессионально не обращая внимания на порванный чулок и, между прочим, до крови прокушенную ногу. Сахару старику она не дала вообще. И даже не позвала его с собой за кулисы — в отличие от тех же шавок, которых позвала.
За кулисами Полина Виардо принялась рыдать, не щадя рисунка лица, и мазать йодом ногу, не щадя рисунка чулка. Рыдая и мажа, она приговаривала:
— Это-Нинка-Майская-со-своими-волкодавами-сука-ну-ничего-я-не-то-что-старика-бешеного-я-ей-целый-дурдом-на-арену-пущу-пусть-горло-перегрызут-и-ей-и-волкодавам-ее!
— Поленька, — сконфузился возле нее конферансье, напудренный, как обсыпной эклер, — выйти бы надо… это… публика требует.
Поленька, утерев морду кулисой, с лучезарной улыбкой выпорхнула на арену и там поверила наконец нарисованным своим глазам: успех действительно был ошеломляющим. Нинка-Майская-с-ее-волкодавами, если, конечно, это Нинкин старик, просчиталась: шиш ей, а не дурдом на арену, — пусть так и подыхает в безвестности!
Старик спокойно сидел на барьерчике и улыбался в разные стороны. Рабочие у входа на арену обсуждали, как бы эдак его изловить, чтобы получилось естественно, но, увидев Полину Виардо, сложили с себя все полномочия и ушли за кулисы. «Уведите его немедленно!» — спиной услышала несчастная дрессировщица и поняла, что испытания ее не закончились. Старик же дружелюбно поднялся ей навстречу и приветственно залаял. Она смело подошла к нему и, прощаясь со славой, крикнула звонким пионерским голосом:
— За мной, Трезор!
Трезор упал на четвереньки и с лаем бросился за ней в распахнутый занавес.
Изобразив на останках лица победоносный страх, дрессировщица в сопровождении послушного пса исчезла из поля зрения.
Цирк рыдал… Полину Виардо — размягченную, в поту — вызывали еще раз пять. За эти пять раз она больше всех на свете полюбила Нинку-Майскую-с-ее-волкодавами (при условии, конечно, что старик — Нинкин) и даже решила подарить ей наконец свой рыжий парик из Кореи, от которого Нинка с ума сходила: пусть носит парик, сука, мы не жмоты!
А в это время за кулисами Аида Александровича подвергали допросу: в ходе допроса выяснилось, что никакой он не сумасшедший, а просто пьяный, и что по нему давно медвытрезвитель плачет. Старик настойчиво требовал отправить-его-куда-следует: они мне там мозги-то прочистят! — мечтательно приговаривал он, — кузькину мать-то покажут и… справочку на работу-ррраз! Однако мечтам его не суждено было сбыться: великодушная Полина Виардо, проходя мимо, отдала приказ: «Старика отпустить!» — таким убедительным голосом, что уже через пять минут тот стоял у выхода из цирка. Там дожидалась собутыльница — нянька Персефона. Она встретила Аида Александровича бурно и не замедлила сообщить:
— А я у буфетчицы деньги украла! Только она, по-моему, не заметила…
— Много? — с надеждой спросил Аид Александрович.
Нянька Персефона предъявила комок купюр — в том числе и пятидесятирублевых.
— Деньги спрятать в бюстгальтер! — скомандовал Аид Александрович и пояснил: — Арестуют. — Комок, впрочем, тут же и отобрал.
Снова вышли на Самотеку, где незамедлительно подвернулось такси.
— В Прагу! — распорядился пассажир.
— Куда? — обомлел водитель. — Вы с ума сошли, у меня рабочий день кончается!
— Вы не москвич, что ли? — поинтересовался пассажир.
— Не… третью неделю только тут, — сознался водитель.
— А-а… Ресторан «Прага» на Арбатской площади — знаете? Нас туда. — Аид Александрович выглядел страшно усталым. У водителя отлегло от сердца.
В чопорном «Зимнем зале» были места. Нянька Персефона предложила снять халаты.
— Сюда только в белом пускают, — отрезал Аид.
— А они не в белом! — показала на посетителей наблюдательная нянька Персефона.
— Их и выгонят, — пообещал кавалер.
Моложавый официант с меню заскучал возле столика.
— Разберетесь?
— Да ни за что! — посетитель замахал руками, после чего смиренно сложил их на коленях, косясь на раскрытый текст. — Семга… — Он зашевелил губами и с ужасом взглянул на официанта. — Кто это?