Я их представил, и они оценивающе, как умеют женщины, стали друг друга разглядывать.
– Ты идешь с нами, – сказала Беатрикс. – Ты заслужила право повеселиться после своей тяжелой работы. И в хоре ты пела замечательно, честное слово.
Ципа распахнула глаза, в которых читалось явное одобрение: «А ты, братец, парень не промах, кто бы мог подумать», – после чего по-хозяйски взяла меня под руку, и мы пошли к автобусу.
Редж жил неподалеку от университета. Он снимал две большие комнаты в доме, построенном в начале XIX века, на Дьюси-гроув. Я бывал у него раньше. Некогда роскошное здание успело обветшать, и осыпающаяся лепнина скорее напоминала старые дома Дублина, а не Манчестера. По дороге мы зашли в рыбную лавку на соседней улице. Туда я никогда не заглядывал, но Беатрикс, похоже, хорошо ее знала. Лавка была полна народу, там пахло подгоревшим жиром и уксусом. Я не стал скрывать удивления, когда Беатрикс подошла к одному из продавцов за цинковым прилавком и нежно поцеловала его в щеку. Ципа просто остолбенела, не понимая, что все это значит. Если богиня целует невзрачного коротышку, провонявшего рыбой, трудно даже предположить, что может за этим последовать.
– Это Дэн. Мой брат, – сказала Беатрикс.
Да, тут было о чем призадуматься. Кровный брат двух высоких светловолосых интеллектуалов выглядел как выбившийся в люди паренек из трущоб, который счастлив уже тем, что жарит картошку в рыбной лавке. Дэн, полностью Дэниел Тэтлоу Джонс, названный так в честь лишившегося мужской стати спасителя его отца, сказал:
– Он уже приходил, Трикси. У нас сегодня столпотворение, так что я буду здесь до закрытия, а он уже все взял.
– Уже взял?
– Десять штук, как договаривались. Только в духовке подогреть.
Говорил он с манчестерским акцентом и валлийской интонацией. Потом он по-русски произнес «до свидания», и Беатрикс ответила так же, окончательно сбив Ципу с толку, но Беатрикс снова все объяснила: у некоторых, между прочим, бывают русские матери.
Когда мы пришли к Реджу, застолье было в самом разгаре, гости вовсю пили пиво, закусывая жареной рыбой с картошкой. Седая домохозяйка Реджа, в прошлом проститутка, сокрушалась по поводу бессмысленной войны, пустого кровопускания и бесконечных жертв.
– Гибнут красивые мальчики. Вон даже Чемберлен говорит, что в наше время можно жить в мире, а им все неймется. Поди пойми этих мужчин. Все их на войну тянет. Испанцы тоже отличились, насилуют монахинь, церкви поджигают. Тоже мне католики. Дерьмо поганое.
Я заметил, что Ципа и Редж – полные противоположности – поглядывают друг на друга. Редж собирался на войну и видел уже себя павшим героем, которого оплакивают прекрасные женщины. Днем я переспал с сестрой Реджа и, допивая третью бутылку пива, подумал, что, если Ципа переспит с ним, мы будем квиты. Но я отогнал от себя нечестивое видение двух переплетенных тел, черноволосой дщери Израиля и золотоволосого необрезанного, и, пропев куплет о сатанинских мельницах, принялся громко объяснять, что они символизируют.
Других женщин, кроме отставной шлюхи и двух юных красавиц, на вечеринке не было. Из-за моего сегодняшнего опыта и потому, что Ципа и Редж были так не похожи друг на друга, я не мог представить их вместе. В моем воображении возникло лицо другого мужчины, его руки, ласкающие волосы Ципы, пышную грудь, и я, подобно Рокантену, почувствовал тошноту. Мне захотелось вдруг броситься на Беатрикс, сохранявшую дьявольское спокойствие, повалить ее на пропахший капустой половик под репродукцией Гогена, но я взял себя в руки и стал слушать преподавателя каталонского языка, доктора Хорхе Льюиса. Он рассказывал, позволяя себе некорректные выражения в присутствии студентов, что профессор Пульга, слабоумный старик, подарил ему на прощание золотой фамильный крестик и назвал его воином Христовым. Один из гостей, будущий собрат Реджа по оружию, то ли под воздействием спиртного, то ли от внезапного приступа страха, дрожащим голосом затянул валлийский национальный гимн, а его земляки дружно подхватили:
Gwlad, gwlad, pleidiol wyf i'm gwlad.
Tra môr yri fur i'r bur hoff bau
О bydded i'r hen iaith barhau. [31]
Доктор Льюис, несмотря на свое происхождение, валлийского не знал. Он попытался перевести эту неуместную вспышку патриотизма в русло каталонской тематики.
– Не обижайтесь, товарищ. Мы сражаемся за права всех притесняемых меньшинств, – сказал Редж профессору, когда кончили петь.
– С помощью Советского Союза, – съязвила его сестра, – который сам их притесняет.
– Брось, Трикс, – возразил, хотя и не очень уверенно, Редж.
Почти все студенты, как я уже говорил, были валлийцами, но только шестеро из пятнадцати присутствовавших отправлялись на войну в Испанию. Остальные были просто друзья с отделения романских языков, более осторожные, а главное, не столь идеалистически настроенные. Один из них, по имени Хиггинс, не валлиец, терпеливо и безропотно ждал социалистической революции, полагая, что она рано или поздно произойдет без всякой помощи с его стороны. Он сидел под плакатом, изображавшим Испанию в виде раненого быка со свастикой вместо бандерилий в загривке, потягивал пиво из бутылки и время от времени повторял:
– Россия – наша единственная надежда. Единственная.
– Россия здесь ни при чем, – возразила Беатрикс. – Ты погряз в старомодной утопической идеологии, которую навязали многострадальному народу. Что же касается Испании, – обратилась она к Реджу, – неужели ты думаешь, что товарищ Сталин бросится на помощь каталонским анархистам, синдикалистам и либеральным социалистам? Я не удивлюсь, если станет известно, что московское золото идет на помощь Франко.
Раздались вопли возмущения. Один из парней, кажется Глендовер Оуэн, сказал:
– Что ж, по крайней мере валлийское золото идет на правое дело.
Редж побледнел, а Беатрикс, тут же раскусив, о чем идет речь, яростно набросилась на брата:
– Что?! Ах ты, врун проклятый! Вор! Предатель! Где оно? Отвечай!
Она бросилась в его большую неприбранную спальню. Редж, сжав кулаки, устремился за ней, а я, по праву любовника, – следом. Беатрикс напоминала разъяренную дикую кошку. Она колошматила Реджа дорожной сумкой, он отбивался как мог. Пятясь к дверям, он наступил на пустую пивную бутылку и, поскользнувшись, как на льду, рухнул к ногам оказавшейся рядом Ципы.
Беатрикс вытряхивала содержимое сумки на пол.
– Вот он, – проговорила она, наткнувшись на самородок из Велленгона.
Домохозяйка Реджа, не разглядев, что это, подошла ближе, ожидая увидеть, по крайней мере, отрезанную детскую голову.
– Да это всего лишь старый булыжник, – разочарованно протянула она.
– Это золото, – объявила Беатрикс, – и никто не смеет продавать его, чтоб купить оружие для республиканцев. Ты жалкий воришка, Редж Джонс, а возомнил, что служишь правому делу. Я знала об этой твоей затее еще с тех пор, как отец забрал его по наивности из банка и выставил на обозрение за стеклянной дверцей буфета.
– Вот именно, лежит себе без всякой пользы, – сказал Редж, продолжая сидеть в ногах у Ципы. – На него пару пулеметов купить можно или сто голодных испанских семей накормить. Все равно я его продам.
– Не продашь! – взревела Беатрикс. – Первым же поездом поеду завтра в Абергавенни и положу его на место. Дурак ты, ни одной извилины у тебя не осталось. Золото – это то, что всегда стоит денег. – Никто, кроме Ципы, ее мнения не разделял. – Золото всегда в цене, это и есть непреходящая ценность, не то что занюханные бумажки. Отца заставили обменять золотые соверены на банкноты, но у него хватило ума сохранить вот это. Когда на бумажный фунт можно будет купить разве что газету, золото останется золотом. Идиот, жулик, мерзавец!
В этот момент вошел Дэн Тэтлоу Джонс, наполняя комнату неистребимым запахом жареной рыбы.
– А-а, – протянул он, – отцовская драгоценность. А почему она здесь?
– Возьми своего братца, – сказала Беатрикс, – и сунь его мордой в сковородку, только прежде убедись, что масло кипит. Он такое натворил! Но ему это так просто с рук не сойдет.
Дэн тут же продемонстрировал не только силу, но и характер. Он молниеносно отвесил брату увесистую оплеуху, а затем одним ударом кулака уложил на пол. Ростом он едва доставал Реджу до груди, но, как говорится, мал, да удал. Дэн лупил старшего брата, пока Беатрикс его не остановила.
Домохозяйка Реджа тоже не осталась в стороне.
– Хоть вы и платите всегда исправно, но вы уж, пожалуйста, прекратите безобразничать в моем доме и разойдитесь мирно. Налейте только пивка Дэнни, он работает, не то что вы, бездельники, а после все расходитесь по домам. Только не шумите. У нас есть жильцы, которым с утра пораньше на работу.
Дэн поднял пенящуюся кружку пива и произнес длинную речь:
– Не то чтоб я трудился больше других, как сказала только что Эмми. Просто у меня другая работа. Накормить пять тысяч ртов, как отец прежде говаривал. Реджа я не хотел лупить, сам напросился. Вечно на рожон лезет. А когда бьют, даже не сопротивляется. Книжек начитался.
Редж слушал, не возражая, и я понял, что такое между ними не впервой. Его в эту минуту волновало только одно: как залучить в свои объятия Ципу. Тем временем Дэн вдруг переключился на рыбу, хотя рыба, вероятно, последнее, что может прийти в голову любителю литературы, даже если читаешь, лежа в ванне, как Габриэль Д'Аннунцио.
– Другое дело – рыба, – продолжал Дэн. – В рыбе нет ничего сложного. Обваливаешь ее в муке и жаришь, пока не подрумянится, с двух сторон. Без хвостов и голов. Но скоро все изменится. Не вечно же я буду торчать у плиты, вон и девчонка хозяина все хочет затащить меня в постель, отвлекает вечно. Нет уж, только не в рабочее время. Я это скоро сам устрою, по всем правилам.
– Ладно, Дэн, – остановила его Беатрикс, – допивай свое пиво и давай баиньки. А ты, – обратилась она ко мне, – возьми эту сумку, вызови такси и отвези меня домой.
– Братский долг велит мне проводить сестру, – сухо ответил я.
– Я ее провожу, – вызвался Редж, – если, конечно, мне будет оказана столь высокая честь. А с тобой, – бросил он брату, – я еще разберусь, и тоже по всем правилам. Больно же, черт возьми.
– Получи, что заслужил, черт со всеми потрохами тебя подери, – ответил Дэн, выпятив нижнюю губу.
– Эй вы, полегче в выражениях, – строго сказал я, – моя сестра привыкла к деликатному языку.
Я вызвал такси и доставил Беатрикс вместе с фамильным золотом по адресу, но она не пригласила меня к себе на чашечку кофе. Когда я вернулся в тетушкин дом, Ципы и Реджа еще не было. Я затаился в кустах у входа и, когда они пришли, услыхал их шепот и поцелуи. Мои подозрения подтвердились: они друг другу приглянулись.
Беатрикс не повторила своего приглашения на чай, а я не очень из-за этого сокрушался. Неделю или чуть больше меня преследовал аромат ее кожи, и я приходил в ярость, если она демонстративно не замечала меня при встречах в столовой или коридорах университета. Но вскоре и это прошло, хотя я и не искал утешения в обществе других женщин. Той осенью я усердно занимался спортом: играл в регби, боксировал и время от времени упражнялся в гимнастическом зале. Физические нагрузки укрепили мое тело, но разум по-прежнему блуждал в мире монад, универсума и пространственно-временных фокусов профессора Александера. О Редже никто в университете ничего не знал; только моя сестра Ципора получила странное послание в конверте со штампом Барселоны. Письмо было вдоль и поперек исчеркано черным карандашом цензора, так что даже невозможно было понять, где Редж находится. Он писал о своей любви к ней, о том, как мечтает заключить ее в свои объятья, и я поинтересовался у сестры:
– И как далеко это у вас зашло?
– Не твое дело.
– Не нравится мне твой тон. Кажется, я могу задать вопрос на правах брата.
– А мне все равно, нравится тебе или не нравится. Чтоб ты знал, мы провели вместе только два дня перед его отъездом, и все было целомудренно и в рамках приличия, за исключением обычного.
– Что ты называешь обычным?
– Поцелуи. Объятия. Всякие милые пустяки. А теперь заткнись и оставь меня в покое.
Она разучивала свою партию в концерте Белы Бартока, отбивая ритм барабанными палочками на кухонном столе. Наш отец начинал понимать, что увлечение дочери музыкой обходится недешево. Ей нужны были новые барабаны, тарелки, китайский гонг, треугольник, бог знает что еще. Скоро она потребует фургон, чтобы возить с собой все это хозяйство.
– Ты его любишь? Он что, говорил о женитьбе?
– Оставь меня в покое и перестань говорить глупости. Мы еще слишком молоды.
– Скоро ранние браки перестанут быть редкостью, вот увидишь. Сама знаешь, война начинается.
Ципа отложила палочки и сказала:
– Нам объявили, что войны не будет. Испания всем послужит уроком. Вся эта борьба бессмысленна. А теперь, пожалуйста, выйди из кухни и дай мне позаниматься.
Я пошел в свою комнату. Мне предстояло написать эссе о Спинозе. «Понятия о добре и зле полярны, поскольку субъективны, различие между ними стирается лишь в абсолюте». Этот тезис нужно было развить.
Редж вернулся из Испании после Рождества. Он успел разбить нос, хрящ был поврежден и сросся неправильно, поэтому, когда он говорил, казалось, что у него насморк. Верхний край правого уха оторвало пулей. Вдобавок ко всему он прихрамывал. По крайней мере, он был жив, чего нельзя было сказать о Хорхе Льюисе и Моргане Филипсе. Их догнали снайперские пули в пригородах Тортосы. Редж был живой, но слегка не в себе: мне не понравился взгляд его серо-голубых глаз. Всего через две недели после учебных тренировок в лагере под Ситхесом манчестерских добровольцев вместе с другими рассчитали по взводам и отправили, практически безоружных, в качестве подкрепления куда-то к югу от Эбро. В то время на этом участке фронта было относительное затишье, ни та, ни другая сторона не имела решительного перевеса сил. Но в начале декабря фалангисты после артподготовки и при поддержке с воздуха немецкой эскадрильи «Кондор» и итальянского воздушного легиона перешли в наступление по всему фронту длиной в сто пятьдесят километров. В правительстве Негрина пошли разговоры о том, чтобы бросить Барселону на произвол судьбы и отступать в горы Северной Каталонии. Республиканские войска были полностью деморализованы, и Редж с товарищами присоединился к их поредевшим частям, отступавшим к Героне. Все свои ранения он получил в Сабаделле, но итальянские снаряды тут ни при чем. Его вместе с юношей по имени Ллуэлин Проберт арестовали русские. Редж все еще не мог в это поверить, но именно так оно и было.
– В Сабаделле находилось нечто вроде штаба советской военной миссии. Располагался он в женском монастыре Сестер Рождества, который взорвали республиканцы, но об этом после. Мы с Пробертом обнаружили там винный погреб и напились молодого вина. Кроме нас, на улице не было ни души, а мы не знали, что объявлен комендантский час, хотя кому объявлять, если городских властей и полиции и след простыл. Нас остановили двое, одетые, так же как и мы, во что придется, от военной формы остались только ботинки и носки. Нас привели в тот самый штаб и сдали на руки офицеру, кажется майору, в новой, с иголочки советской форме. Он потребовал наши паспорта, мы их предъявили. Помощник его, лейтенант, немного говорил по-английски. Мне показалось, что лучше скрыть от них свое знание русского, и я сказал, что мы – студенты-добровольцы, приехавшие сражаться с фашистами, и тому подобное, но на них это не произвело никакого впечатления. Лейтенант продиктовал мое имя человеку, сидевшему за пишущей машинкой: «Режинальд Морров Жонс». Не самый худший вариант на кириллице. Наверное, они собирались писать рапорт на меня и Проберта, только убей не пойму зачем. Имя Проберта поставило их в тупик. Лейтенант раньше никогда не встречал двойное «л» в начале слова и не мог понять, что бы это значило. Они вновь и вновь заставляли беднягу повторять имя «Ллуэлин», чтоб понять, как изобразить его по-русски. Я не выдержал и выругался на их родном языке. Тут их просто оторопь взяла, ей-богу.