Все это он рассказывал, сидя с нами в университетской столовой. Беатрикс была рядом. В начале весеннего семестра она стала снова меня замечать и обращалась со мной дружелюбно, но с прохладцей. Мне только оставалось ломать голову над тем, что бы это значило: следует ли ждать очередного приглашения на чай, когда зацветут нарциссы?
– Ну и дурак же ты, – сказала Беатрикс, выслушав историю брата.
– А ты умная? – вскипел Редж. – Побыла бы в моей шкуре! Еще раз сболтнешь такое, дождешься у меня, смотри.
– Продолжай, – попросил я.
– Так вот, узнав, что я говорю по-русски, они стали очень подозрительными. Проберта отпустили, когда выяснилось, что он член Британской компартии, хотя и не преминули поиздеваться над этим фактом. А потом снова принялись за меня. Откуда я знаю русский? Я им объяснил. Назовите девичью фамилию вашей матери. Назвал. Что вы здесь делаете, на кого работаете, к какой партии принадлежите? Я сказал, что ни к какой партии не принадлежу, хотя и сочувствую кооперативному движению. И воюю не «за», а «против». Они ничему не верили. Потом вызвали громилу в грязной майке, который принялся отбивать меня, как котлету. «Говори правду», – требовали они. «Я вам сказал всю правду», – твердил я и получал очередную порцию ударов. На ночь меня заперли в подвале. До сих пор во все это не верится, – говорил Редж, мелко тряся головой. – Утром они снова за меня взялись. Не знаю, чем бы все кончилось, если б не пришел приказ о передислокации на север. Когда меня выводили из подвала, я увидел готовые к отправке грузовики. Мне сказали, что я свободен. Я добрался до нашей казармы, нашел винтовку и амуницию. Я не знал, где Проберт, где все наши. Остался совершенно один. На попутных военных грузовиках добрался до Фигераса, там в одном баре стащил чье-то пальто. Без особых приключений перешел по заснеженным горам через границу. Ну а дальше поездом через всю Францию до Ла-Манша. У меня даже осталось пятьдесят фунтов в заднем кармане. В общем, дурака я свалял.
– Я и говорю, дурак, – повторила Беатрикс.
– Но что же делать, – воскликнул Редж, – с несправедливостью, в которой погряз весь мир? Прикажешь нам просиживать задницу, уставившись в «Дейли уоркер», как придурки вон за тем столом? – кивком он указал на столик, за которым с видом заговорщиков молча курили и отхлебывали кофе члены Британской компартии. – Эти чертовы русские никогда не казались мне врагами, потому что говорили на языке моей матери, вот в чем беда. И вдруг я вижу подонков, которые подозревают всех и каждого в заговоре против них, и теперь я не знаю, кто же они на самом деле, черт бы их всех побрал. Вообще уже не знаю, на каком я свете…
– Ты в университете, – сказал я, – снова на испанском отделении, но, полагаю, к каталонскому охладел.
– Он приобрел привкус крови, – угрюмо промолвил Редж. – Лопе де Вега теперь для меня омыт кровью павших бойцов.
– Это уже перебор, – не выдержала Беатрикс.
– Я еще Ципу не видел, – сказал Редж. – Мне надо увидеть твою сестру, – повторил он, будто я не понимал, о ком идет речь.
– Да куда она денется, – сказал я, – сидит себе, бьет в барабаны и звонит в колокольчики день напролет.
Итак, он хочет видеть Ципу, похоже, все-таки влюбился. А почему же он влюбился в Ципу? Объяснять это с точки зрения физиологии или метафизики было бесполезно, поэтому я предположил, что Реджа притягивает все средиземноморское, а образ Ципы – олицетворение этой тяги. Еврейка Ципора – полная противоположность его сестре, равно как и матери. Валлийцы – одно из потерянных колен Израилевых, отсюда у них и библейская внешность. Правда, в лице Реджа трудно отыскать библейские черты, особенно глядя в его балтийские глаза. Впрочем, Средиземное море или Балтийское – не важно, главное, там водится рыба. Дэн торговал теперь не жареной, а свежей, с головой и хвостом, рыбой в магазине Тассока на Принсесс-роуд. Стоя за прилавком в фартуке в белую и голубую полоску и соломенной шляпе, он ловко разделывал семгу. Человек на своем месте, признает только непреходящие ценности – рыбу и золото.
– А что стало с золотом? – спросил я у Беатрикс. Мы не разговаривали с того памятного осеннего вечера у Реджа, когда расстались в такси. Взглядом она дала мне понять, что это не мое дело, и была права. С Реджем с тех самых пор она тоже не разговаривала.
– Отец знает, что это твоих рук дело, – сказала Беатрикс брату. – Поэтому он не заявил в полицию. Сказал, что ты заслужил хорошую взбучку. Вот погоди, и Дэн тебе еще добавит, надает по мордасам выпотрошенной камбалой.
– Брось, Трикс, мне только Дэна не хватало, – взмолился Редж, – и так досталось по первое число.
– Ладно, Редж, лично я рад видеть тебя снова дома, – сказал я, вставая, – мне надо на лекцию по кантовским категориям. Я передам Ципе, что вернулся наш раненый боец. Но будь начеку.
– Почему?
– Понимаешь, Ципа – девушка романтичная, легко увлекающаяся. Так что держи ухо востро. Не наделай глупостей.
Мать с отцом приехали из Венесуэлы еще в начале лета. Несмотря на прогнозы британских политиков, было ясно, что война не за горами, и родители решили вернуться на острова до того, как она начнется. Худые и смуглые, они выглядели на все свои пятьдесят с хвостиком. Постройка моста через Ориноко, как и предсказывали, оказалась пустой тратой денег. Правительство в Каракасе в конце концов расторгло контракт. В Латинской Америке царила уверенность, что Германия подчинит себе всю Европу. В Венесуэле, как и везде, нацисты вели мощную пропаганду, и британские специалисты пользовалась все меньшим уважением, а евреев уже начали забрасывать камнями. Родители радовались, что вернулись домой, но осесть в Британии навсегда в их намерения не входило. Они пожили немного с нами у тетушки Беренис и вскоре сняли квартиру недалеко от Трэффорд-парка. В квартире не нашлось места для нас с Ципорой. Родители привыкли жить отдельно, поэтому их приезд не изменил привычного ритма нашей жизни, если не считать участившихся телефонных звонков и редких воскресных чаепитий всей семьей. Ципа замкнулась в себе и почти со мной не говорила. По ее бледному лицу и запаху джина я мог определить, что ее любовные отношения зашли далеко.
Нам предстояли последние, по всей видимости, студенческие каникулы, и я решил свозить Ципу в Ист-бурн. Мне и в голову не пришло, что Редж может последовать за ней. Он появился на эспланаде возле отеля «Ормонд», когда мы с Ципой сидели за завтраком, уплетали яичницу с беконом и сосисками, запивая крепким чаем. Некошерный завтрак, но мы не чувствовали ни малейших угрызений совести. Я читал «Дейли мейл», в которой утверждалось, что войны не будет, а наш подлинный враг – Америка. Редж был одет по-летнему, в белые фланелевые брюки и пиджак с эмблемой университета. Он сильно загорел, перестал гундосить, а сломанный нос добавлял ему мужской привлекательности.
– Захотелось проветриться, – сказал он, – дома жить невмоготу. Отец теперь запирает все свое добро. – Он опустился в кресло рядом с Ципой. – У вас здесь мило, лучше, чем там, где я остановился. Пожалуй, перееду сюда, если найдется свободный номер.
Ципа залилась румянцем: могла бы по крайней мере предупредить меня о своих планах.
– Брось, а то я не догадался, что вы обо всем договорились заранее, – сказал я, все яснее осознавая, почему меня раздражают их отношения. Если бы Беатрикс заключила меня в объятия, требуя моей и только моей любви, я бы чувствовал себя по-другому. Отсутствие симметрии угнетало.
– Пошли пройдемся, – предложил я.
– Идем, выпустишь пар, – кивнул Редж, но прежде чем уйти, поцеловал Ципу.
Стояло сырое летнее утро, небо в тучах, море как свинец. По такой погоде не разгуляешься.
Чтоб согреться, мы зашли в кофейню.
– Хотелось бы знать о твоих намерениях, – сказал я.
– Выступаешь в роли родителей? – скривился Редж. – Тебе-то что? Это дело ее отца, я ему уже написал, только письмо еще не отправил.
– Надумал жениться? Тебе прекрасно известно, что это вздор. Студентов не женят.
– Зато солдат женят. Недолго ждать осталось.
– Ты спишь с ней, признайся? И предосторожностей наверняка не соблюдаешь.
– Мы еще ни одной ночи не провели вместе, если хочешь знать. Болван, я же люблю ее.
– Да что ты знаешь о любви!
– Желаешь услышать четкое философское определение? Я люблю ее, идиот безмозглый! У меня дыхание останавливается, когда я ее вижу. Я себя с трудом сдерживаю, чтоб не обнять ее при всех. Она мне снится каждую ночь, я просыпаюсь весь в поту.
– Я так и понял, все дело в сексе.
– Не спорю, признаки вожделения налицо, но между нами не только это, но и родство душ. Она чувствует то же, что и я. Мы хотим быть вместе, всегда, всю жизнь. Во всяком случае, пока немцы не покончат с нами. Это – любовь. Мы поженимся.
– А как же ее музыкальная карьера? Одно дело скрипка, но у нее столько инструментов: ксилофоны, тимпаны, чего только нет, – мы кучу денег на это истратили. Что же им, по твоей милости пылиться на чердаке?
– Я не против искусства. Мы оба убеждены, что рожать детей в этом безумном мире – преступление. Я не хочу превращать ее в домохозяйку. Я с уважением отношусь к ее занятиям, даже если они состоят из стука и грохота. Да и вообще о чем речь, если мы уже обручены.
– Я не видел кольца.
– Она хранит его в сумочке. Очень милое, с тремя бриллиантиками. Платиновое. Куплено у «Ремингтона», пятьдесят фунтов. Быть может, ты не позволишь ей носить его? Не думаю, чтоб она нуждалась в твоем или чьем бы то ни было разрешении. К тому же ты моложе нее. Всего лишь младший брат. Просто Ципа – скромная девушка, и она не хочет, чтобы ты болтал всякие глупости. Пусть ее отец решает, может она выйти замуж до совершеннолетия или нет. Сегодня же отправлю письмо.
Мне вдруг нестерпимо захотелось напиться. Я помолчал, потом спросил:
– И как же она будет именоваться? Ципора Джонс – звучит несуразно.
– Не хуже, чем Людмила Петровна Джонс. Ципора Морроу Джонс – звучит как девиз объединившихся наций. А тебе никогда не приходило в голову, что имя Ципа больше подходит какой-нибудь стриптизерке из ночного клуба? Ладно, хватит с меня раввинских поучений и пророческих громов и молний. Дщерь Израилева, лилия полей выходит замуж за русского валлийца. Пора петь эту, как ее, эпита…
– Нет, с эпиталамой повременим. Начнем с проталамы. И кстати, коль мы заговорили о будущем, чем ты собираешься заняться? Куда пойдешь работать?
– Что-нибудь с испанским… Преподавать, может быть… Да ты не бойся, бедствовать мы не будем. Отец заработал кучу денег на своем ресторане. Мы не пропадем.
– Ты сдал экзамены за второй курс?
– Представь, да, и даже лучше всех. А как же иначе? Я ведь за этот язык кровь проливал. Воевал с фашистами, которые его унизили. Кстати, Трикс лучше всех сдала выпускной экзамен.
– Я знаю, другого я от нее и не ожидал. Где она сейчас?
– В Лондоне, квартиру ищет. Она теперь в Министерстве иностранных дел, помощница Намьера. Очень вовремя, война ведь со дня на день начаться может.
Война началась три недели спустя. Мы вернулись с каникул и пришли в университет, не вполне понимая, нужно ли теперь учиться. Лопе де Вега и Кант в военное положение не вписывались. Мы с Реджем одними из первых попросились на фронт, хотя могли воспользоваться отсрочкой до окончания университета. В награду за патриотический порыв нам досрочно, минуя защиту, выдали дипломы бакалавров с правом продолжить учебу и получить степень магистра сразу по окончании военной службы. Очень великодушно. Мы не стали дожидаться повесток и сами явились на призывной пункт. Редж поехал в Южный Уэльс, чтоб записаться в полк, где когда-то служил его отец, я на призывной пункт в Манчестере. Перед отправкой в тренировочный лагерь Редж и Ципа зарегистрировали свой брак в мэрии. Его родителей на церемонии не было, наши пришли. Отец ворчал, что Ципины инструменты обходятся очень дорого и что, если по совести, теперь муж обязан за них платить. В результате они с Реджем договорились поделить расходы.
– Но, папаша, поимейте же совесть, – шутил Редж, – я всего лишь рядовой солдат, а вы преуспевающий инженер.
Свадебный банкет, заказанный в ресторане «Трокадеро» на Пиккадилли, состоял из закусок, куриного супа, палтуса, бефстроганова, жареной дичи, персикового торта и нескольких бутылок «Медока». По традиции Редж и Ципа провели три дня в Скарборо, но медовый месяц был по-военному коротким.
– Почему твои родители не приехали? – спросил я Реджа по окончании церемонии.
– Ты же знаешь, они держат ресторан в Абергавенни и по закону не имеют права закрывать его даже на день под угрозой изъятия лицензии. Единственный день, когда нельзя торговать спиртным, – воскресенье, но валлийцы как раз по воскресеньям привыкли пьянствовать, так что теперь им приходится заходить с черного хода.
– Неужели так трудно подыскать себе замену на один день?
– Отец не доверяет валлийцам, боится, что в его отсутствие они напьются и затеют драку – и плакала тогда его лицензия.
Всем было ясно, что это лишь отговорка. Просто Людмила Джонс, как и большинство православных русских, терпеть не могла евреев. Отец же по-прежнему гневался на Реджа, своего любимца, который отплатил ему неблагодарностью: пытался стащить фамильное золото, а потом сбежал в Испанию. При желании он мог запретить Реджу жениться – его совершеннолетие наступало только в январе следующего, 1940 года, – но в конце концов согласился. Однако свадебного подарка не прислал, демонстрируя тем самым, что сына не простил.
– Не выйдет ничего хорошего из этой женитьбы, – сказал Дэвид Джонс, и время показало, что отчасти он был прав.
К концу 1939 года Редж был произведен в капралы второго батальона Гвентского королевского полка. Почему он записался в отцовский полк? Наверное, из чувства фамильного долга. Своего рода семейный патриотизм («О милый край моих отцов» и так далее). И почему выбрал именно пехоту? Одну войну он уже проиграл. Фашизм победил в Испании и теперь угрожал всей Европе. Германия и Советская Россия предусмотрительно вступили в сговор. Редж понимал, что обеими сторонами управляют тираны, под разными личинами, но по сути одинаковые. Он пошел в пехоту потому, что хотел драться буквально, винтовкой и штыком. Жизнь скоротечна – торопись жить, как выражаются современные мастера слова. Редж тоже так думал: он был романтик.
Я романтиком не был, драться не желал, по и отсиживаться где-нибудь писарем не хотелось. Моя служба заключалась в том, чтобы готовить других к встрече с врагом. Меня произвели в сержанты-инструкторы, три лычки и скрещенные мечи на погонах – штатские остряки называли их портняжными ножницами. Я занимался в госпиталях лечебной гимнастикой с ранеными, заставлял их гонять в футбол, а позднее был назначен инструктором в пехотный тренировочный лагерь. Прошел курсы самообороны без оружия, курс рукопашного боя с применением холодного оружия, колючей проволоки и прочих варварских средств убийства. От метафизики и философии нравственности не осталось и следа. Так были брошены первые зерна на ниву моей будущей профессии – специалист по подготовке терактов.
Словно в насмешку над покалеченными и деморализованными солдатами, возвращавшимися из Дюнкерка, лето 1940 года выдалось на редкость солнечным, даже в вечно сыром Манчестере. Тогда же вернулся и Редж. Он нуждался в утешении, в нежных объятьях, но Ципины руки были заняты – она поддерживала боевой дух нации, играя в городском оркестре. Прежде в нем были только мужчины, а теперь новый дирижер сэр Джон Барбиролли, известный оркестрантам под именем Боб О'Рэйли, стал принимать в него и женщин. Одна дама была тромбонисткой, вторая, Ципа, играла на ударных и чувствовала себя при этом прекрасно, хотя медные тарелки в руках миловидной молодой женщины, отбивавшие вагнеровские крещендо, казались публике дикостью. Иногда ей поручали партию второго ударника в Девятой симфонии Бетховена, в третьей части Четвертой симфонии Брамса, но никогда ни в одной из вещей Гайдна и Моцарта. Правда, когда первый ударник Альфред Рептон болел, что случалось все чаще, за барабаны садилась она. Руки у нее стали сильнее и вполне сгодились бы, чтобы уберечь покалеченного солдата от ночных кошмаров, да только дома в супружеской спальне, специально отведенной тетушкой для молодоженов, она оставалась редко: оркестр разъезжал по городам и весям, чтобы сеять прекрасное в рамках государственной патриотической программы.