Личутин В. В.
Золотое дно
кн. изд-во, 1976.
Архангельск,
Сев.-Зап.
Владимир Личутин — автор двух книг прозы: первая — «Белая гор
ница» вышла в А рхангельске, вторая — «Время свадеб» — в Москве
в издательстве «Современник». Его повести, рассказы и роман «Д ол
гий отдых» были опубликованы в ж урналах «Д р уж ба народов» и
«С евер».
ГероипроизведенийВладимираЛичутина — поморы. У роженец
М езениАрхангельскойобласти,онхорош ознаетхарактер
труда и быта северных рыбаков. Обе повести этойкниги рас
сказывают о лю дях трудной и сложной судьбы . Первая — «Золотое
дно» — своеобразная хроника ж изни современной поморской деревни
(читатели «Белой горницы» встретят здесь знакомые имена); д е й
ствие второй — «Дядюш ки и бабуш ки» происходит в северном го
родке.
©
С Е В Е Р О -ЗА П А Д Н О Е
КНИЖ НОЕ
И ЗД А Т Е Л Ь С Т В О ,
1976 г.
I
Иван Павлович Тяпуев покидал «аннушку» послед
ним. «Вот и родина, вот и отечество, такое тут дело»,—
подумал он, и душа сразу готовно расслабилась, хмель
но сгрустнула. Тяпуев еще застыл на мгновение в
проеме двери, жмурясь от хлынувшего навстречу прон
зительного света, вольного, сладкого от разнотравья
воздуха и желанно располагая себя к радостным
объятиям и легким хлопотливым слезам. Но никто
Ивана Павловича не признал, каждый был сам по се
бе. И только начальник деревенского аэродрома, мрач
ный мужик с печатью затяжной болезни на провалив
шихся серых щеках, с прищуром целился раскосыми
глазами, подозрительно оглядывая нового в этих местах
человека, потом сдвинул на затылок казенную фураж
ку и нерешительно замялся, задавив слово на языке.
Видно, он хотел поначалу что-то серьезное спросить у
Тяпуева, но встретил его холодные, выпуклые глаза, на
дне которых вкрапились порошинки зрачков, и сразу
заробел, завиноватился, почтительно встал в сторонке,
напрягая поджарое тело.
А Тяпуев так и топтался возле огромного фиброво
го чемодана, пока самолетик, подняв облака песка и
гари, не ушел в сторону моря.
— Давайте помогу,— сухо предложил начальник де
ревенского аэродрома и, не дожидаясь согласия, понес
чемодан к телеге, часто скашливая в сторону.
«Подлости не терплю»,— бормотал Тяпуев, поняв
наконец, что никто уже не встретит его, а ведь теле-
5
грамму отбил и дважды пробовал дозвониться, но
транспорт к самолету так и не подали, и, значит, эти
пять верст придется коротать пешком. Почтовая телега
уже была забита мешками и чемоданами, письмонос
ка — скуластая рябая женщина — уселась поверх
поклажи, по-детски протянув ноги, покрытые шерстяны
ми толстыми носками и жаркими пыльными калошами.
— Дорогу-то хоть знаете ли нет?— спросил началь
ник аэродрома и снова сухо кашлянул.— Все прямо,
все прямо, и никуда не отворачивайте.— И, не взглянув
более на Тяпуева, ушел к избе.
А гнедая лошадь, словно дожидаясь этой минуты,
без приказа шагнула с холмушки, обросшей низкорос
лой ромашкой, и потащилась через тундровое болото.
Колеса заскрипели, увязая в песке и наматывая на
ободья лоскуты белой жаркой пыли, спина почтальон-
ки качнулась в такт телеге и заметно отдалилась от Тя
пуева.
«Подлости не терплю»,— снова буркнул под нос
Иван Павлович, срывая гнев на тех, кто не удосужился
встретить его, и, невольно смирившись с положением,
снял светлый габардиновый плащ, перекинул на сгиб
локтя и еще потоптался по желтым горбушкам рома
шек, настраиваясь на долгую, потную ходьбу. Полоса
тая кишка возле аэродромной избы обвисла в густом
маревом воздухе, едва слышные воздушные токи восхо
дили от знойного болота и слегка касались набухшего
лица, не принося облегчения. Видно, здесь, у моря, на
ступил тот стремительный сезон, когда тундра, устав
шая от снегов и мокрети, дышит не ржавой сыростью
набухших низин, а, как бы торопясь насладиться благо
датной порой, разгульно гонит вверх травы, которые и
пахли сейчас так пьяно и душно.
Тундра пламенела под июльским ярилом, вся обрыз
ганная киноварью мхов и соцветиями конского щавеля;
седыми зыбкими лужицами меж ними растекался гуси
ный пух, жалостно поникая пушистыми головками. Тя
пуев наклонился, сорвал с жесткого стебля комок ва
ты с черным глазком внутри, вспомнил сразу, как в
детстве собирал его в холщовый мешок и мать набива
ла этим пухом подушки, от которых потом неясно и
долго пахло вешней подснежницей. По краям лайды,
длинной низины, куда по осеням сбивается перелетный
6
гусь, сейчас высоко встал лапчатый хвощ, и жирная
осока там вымахала по лошадиную холку. Тундра жила
торопливо, хмельно тянулась к солнцу, вся пестро и
зазывно облитая красками, и каждый лимонный венчик
белогора, каждый ершистый цветок дикого лука и ря
бой надутой хлопушки испускал свой особый запах и
расслабленно млел; но все это как-то само по себе гас
ло, подчиняясь смолистому дурманному настою багуль
ника, от которого шалеет и привычный человек. Воздух
стеклянно струился, и в этом знойном мареве рыжие
глинистые холмушки зыбились, расплывались и каза
лись неприступными горами.
Иван Павлович опьянел, его душа вдруг обрадо
ванно зазвенела и набухла, едва умещаясь в груди. Тя
пуев снял галстук и против обыкновения расстегнул на
рубашке верхнюю пуговку. «А и хорошо, что не встре
тили. Такое вот дело. Кинулись бы, повезли, а там
водка, пить давай... Воздух-то какой, милая родина, ни
грязи, ни копоти, это тебе не город. Да... вот какое
дело».
Думалось неясно, неотчетливо, и потому вскоре ра
дость померкла и затуманилась, ее перебило горчинкой
усталости и сухости. В душе ревниво и обидно тукало:
«Не могли лошадку послать. Не рядовой какой человек.
Гордость, можно сказать. Всей деревне имеет смысл по
гордиться, такое вот дело». Ботинки запылились, уже
выглядели дешевенькими и потасканными, никак не
дашь им прежней цены. От этих мыслей настроение и
вовсе омрачилось.
Тут песчаная колея нырнула в мелколесье, сразу
расползлась, заполнилась лужами, которые не успело
выпить нынешнее солнце, видно, днем раньше выпал
щедрый дождь, а по вымоинам с утра пробежал трак
тор-колесник и захлестал грязью придорожные кусты.
И, как ни оберегался Иван Павлович, он опачкал свет
ло-серые брючины и новый пиджак. А тут еще, распа
ленный влажной тенью березняка, почуяв человечий
ДУХ> гудящим столбом поднялся над головой комар, он
словно бы приклеился к Тяпуеву, вонзаясь в открытые
места, и оседал на велюровой шляпе и плечах серой
подвижной пеленой. Иван Павлович, обнажив распарен
ную лысину, пробовал отмахиваться шляпой, все более
закипая душой и уже ненавидя и обесцвеченное зной
7
ное небо, похожее на замасленную бумагу, и расхри
станную безлюдную дорогу, и самого себя за эту вне
запную причуду: вышел на пенсию — и вдруг вздума
лось через тридцать лет отлучки махнуть на родину, где
из родни-то нынче один полузабытый троюродный
брат.
Тут из-за кустов неожиданно вымахнула девчонка в
длинных модных сапогах, переда которых походили на
водолазные башмаки, коротенькая юбочка откровенно
обнажала ноги. Тяпуев сразу признал девицу: в само
лете она сидела напротив, и ее округлые коленки на
зойливо лезли в глаза. Наивное бесстыдство попутчи
цы раздражало Ивана Павловича, и, чтобы сдержаться
и не одернуть девицу, пришлось всю дорогу моститься
косо, на одной половинке, отвернувшись к замытому
окну, под которым скучно тянулось ржавое приморское
болото.
Девчонка остановилась, постегивая себя прутиком; у
нее были широко поставленные голубые глаза, придав
ленные тяжелыми припухшими веками, мягко и без
вольно вылепленные губы и запутанная рыжеватая во-
лосня, раскиданная по плечам. Спутница оказалась вы
сокой и угловатой, и, чтобы казаться вровень, Тяпуев
невольно поспешил надеть велюровую шляпу и посиль
но подобрать вылившийся из ремня живот. Он даже по
пробовал улыбнуться, когда поровнялся с девчонкой и
встретил ее диковатый насмешливый взгляд.
— Чья будете?— спросил равнодушно, ради прили
чия, чтобы завязать разговор, и невольно отыскивая
знакомое, полузабытое в ее лице. Но, бог ты мой, разве
что тут вспомнишь, если столько лет минуло, уж кара
пузы, что без штанов летали, давно семьей обзавелись.
Никого и не признать из молодых. Время быстро летит,
не ухватишь.
— Селиверстовых... Мартына Коновича,— ответила
девчонка хрипловатым, неожиданно низким голосом. Тя
пуев вздрогнул и отвел глаза.
— Жив отец-то?
— Жив...
— А меня зовут Иван Павлович Тяпуев. Слыхали,
наверное?
Девчонка не ответила, нерешительно подернула пле
чиком.
8
— Советскую власть на Вазице строил,— ревниво
добавил Тяпуев.— И совсем не слыхали?
Девчонка снова дрогнула плечиком и промолчала.
— Меня-то вы должны знать, такое вот дело,—
убежденно протянул Иван Павлович.— Я, бывало, заво
рачивал делами. К стихам меня потягивало, способность
имел... «Уж как наши-то отцы, они были молодцы. Р а
ботали по ночам, уважали богачам: им служили сорок
лет, а штанов дырявых нет; они своих детей морили, а
чужих детей кормили. Из своего-то хребта им настрои
ли суда, кровью красили дома, из кожи шили паруса».—
Прочитал скороговоркой, задыхаясь.
— И неуж сами?
— Сам. Я к этому большой талант имел,— загоря
чился Иван Павлович, уже машинально отмахиваясь от
гнуса и на мгновение забывая свой возраст. Лопухастые
уши, поросшие медным волосом, запунцовели, и по бри
тым обвисшим щекам заструился пот. И растаяла тя
гость длинного пути, что-то давнее и восторженное про
снулось в душе, открывая тенистый погребок памяти:
может, для того и стремился сюда, ради этих минут, ко
торые так неожиданно перемешивают прожитую жизнь.
— Значит, жив отец? Это вот хорошо. Мы с ним
вместе, бывало, в деревне заправляли. Не рассказы
вал?— осторожно, с тайной робостью в душе спросил
Иван Павлович.
— Что-то такое говорил, да я уж и забыла,— равно
душно ответила девчонка.— Вы так медленно... Комары-
то съедят. Я, пожалуй, побегу.
Она как-то сразу растворилась за поворотом, толь
ко слышно было, как простучали по бревенчатому на
стилу каблуки, еще раз мелькнула в просвете ее розо
вая кремпленовая кофточка, а тут и березняк накатил
ся и обступил дорогу вплотную, завесив тихо шелестя
щей листвой. Тяпуев замедлил шаг, чтобы не споткнуть
ся о заголившиеся корневища деревьев, расслабил жи
вот: что делать, что делать, нажил этот груз за годы
сидячей работы. «Значит, жив Мартынко,— с тихой
грустью и всепрощающей легкостью в сердце подумал
он* Видно, копит зло. Так и не понял тогда текущего
момента, политической грамотности не хватило ему.
Скольких тогда недосчитались — по этой причине по
шли под откос. А если вспомнить, так все они, Петен-
9
бурги, были из птичьей породы, все с вывертом, мозги
набекрень. Тут и винить не знаешь кого, такой уж род.
А ведь корешили когда-то, не разлей вода жили с Мар-
тынком...»
Безотцовщиной рос Ванька Тяпуев, едва перебива
лись с матерью в замшелой избушке, крытой лабазом.
Однажды притулился парнишка к Петенбургам, да с
тех пор и грелся подле них, стал для Мартына вроде
крестового брата. Бывало, придет к Петенбургам, вста
нет у порога, лопухастые уши настороже, щеки багро
веют с мороза. Мнется Ванька у порога, а дальше не
пройдет, как ни зови, только с ноги на ногу перевали
вается, шумно вздыхает, швыркает носом да нижнюю
губу сосет. С того и прозвище на деревне: Ваня Сосок.
— Ты бы, Ваньша, на лавку сел, чего мнешься,—
скажет, бывало, хозяйка.
— За дарового охранителя у нас. Знать, на мили
ционера метит. А, Ваньша?— по-доброму смеялся Копа
Петенбург. Ванька только рдел щеками и шумно взды
хал, а когда смотрел в пространство своими серыми
глазами, на дне которых плавали черные порошинки
зрачков, в эту глубину заглядывать было опасливо и
больно.
— На пирожка, съешь,— совала хозяйка еще горя
чую кулебяку.— Сиротея ты у нас. Ты для нас навро-
де родного.
Ванька заливался смущением, и на глаза наворачи
валась туманная слеза.
— Отстаньте, чего пристали к парню,— норовисто
одергивал Мартынко, уже не боясь отца-матери. Рано
заматерел парень и уж в четырнадцать лет усами хва
стал и подле речки отирался, выслеживал за кустами
девок, когда купались те. Глаза голубые, навыкате, нос
хрящеватый, голос зычный; охальником рос и удержу
от старших не терпел. Но возле него было как-то спо
койней Ваньке Тяпуеву, и даже глуховатый несильный
голос казался басовитым и значительным, потому как
Мартынко приятеля не одергивал и смущался отчего-то,
когда Ванька наставительно говорил при случае: «Я,
Матяня, подлости не терплю, ты это знай. Нет ничего
выше человечьей чистоты устремлений. Я крохи чужой
вовек не возьму и другим не прощу, нетерпим я к под
лости. Ты это знай, Мартынко... Супу-то мне маманя
10
нальет, дак как зеркальце чистый, ни крупинки. Но чу
жого не трону».— «И неуж я такой дурной, Ваньша, и
неуж тебя дурней?»— «Ты не дурной, Мартын, ты
охальной».— «В святые бы тебе...» — «Не в том направ
лении способствуешь уму,— морщился Ванька.— Куда
идем, ты постигни только, к светлой вере идем, до ком
муны прямым ходом, до мировой революции, Тут ведь
как стеклышку надо быть. Потому и уклад мыслей ты
должон иметь ясный».— «Ты меня не агитировай. Чего
я такого сделал?» — вспыхивал Мартынко, и глаза его
густели железной окалиной. «Да ничего не сделал,—
быстро отступал Ванька.— Это я так, на всякий случай,
на потом».
...Иван Павлович ступил на бревенчатый мост, пере
кинутый через Ежугу. Вода кипела далеко внизу, звон
ко обкатывала синие голыши, и длинные зеленые водо
росли, обтекая камни, волнисто и живо струились вниз
по реке. Порой вода рябила, отсвечивала серебром —
это стая мальков вставала против течения и стремилась