удержаться, потом безвольно отдавалась реке и откаты
валась в тенистый берег, крытый кроваво-красным плит
няком. На бережине кустарник был ссечен топором, но
дальше он наливался силой, еще более густея от ма
линника и смороды, по низу прикрытый шальной кра
пивой. А за поворотом речонки, на разбежистом склоне,
уже встал еловый бор, пуская на волю из моховичы
черные морщинистые корни. За этим борком, как пом
нилось Тяпуеву, когда-то жила тетка Мартынки —
Нюра Питерка; отсюда будет версты полторы, не более;
интересно, сохранилась ли изба — на хорошем наволоке
стояла. Как борок миновать, далеко двор виден, на
самом берегу Ежуги и притулился.
Уж не припомнить нынче Ивану Павловичу, откуда,
с какого времени пошел раздор между двумя дружка
ми, да и ни к чему хранить воспоминание: игра все бы
ла, забава, приятное провождение времени, пока-то
борьба жизни не втянула в себя и жестоко не раздели
ла. «Мало ли какие устремления были меж нами в дет
стве, думал сейчас Иван Павлович.— Мартын Петен-
бург не понял сурового требования времени, не проник
в диалектику борьбы...» Но отчего тогда так взгрустну
лось Ивану Павловичу и стало жаль того шального го
лубоглазого мальчишку, первого на деревне заводилу?
11
Бывало, силки на куроптя и кулемы на горностая про
верят, а на обратном пути обязательно завернут к тет
ке Нюре на хутор чаи гонять. Она тогда еще не старая
была, но вдовела давно. Плечистая такая женщина, под
мужика кроена, ростом за воронец, Ванька ей и до пле
ча не доставал.
Пили однажды чай, тетка Нюра и завела побываль
щину:
— Есть за плоским болотом озеро, как блюдечко,
ровное. Отсюда, прямиком ежели, дак верст шесть на
тянет, не более. А ближе к домашнему берегу островок
будет, как яхонтовый камушек, такое красивое место.
Ранее на нем большая деревня стояла на сто гребцей,
да на сто косцей. Мне еще от бабки моей дошло, будто
богатый старик один запомирал. А как слечь совсем,
схоронил он сундук с золотом в том озере и серебряную
цепь вывел тайно на берег. И на причастии и проска-
зался только: мол, тот отыщет сундук, кто душою будет
чист и разумом правилен, кто на худое и в мыслях не
поимеет. Многие после того искали, да никому клад не
палея. Где его сыщешь, подумать страшно, уж больно
глыбкое озеро, не тройно ли дно в ём? Меряли мужики,
а тверди не нашли.
— Ну и дурачок,— ерзал Мартынко.— Че, сдурел
он на старости? Такое богатство топить.
— Глупенький ты, Матяня. Ноги долги, а головой-то
робенок пока, пусто дело. Понимание старика того нам
не поднять — не осилить. Не женского ума дело, а
только тайный умысел вел старик. На мир иль на раз
дор, но вел. Мне-то не сказать толком, я глупая лесовая
баба. Это вы ученые, четыре года за партой сидели, че
го-то впитали в себя.
Ванька не перебивал охотницу Нюру, только хмы
кал, ушел мыслями в себя. «Мне бы те деньги, если не
врет только, а, поди, заливает ведь. Все бы передал до
копейки на алтарь мировой революции».
— Мне бы те денежки,— крикнул Мартынко, по-
кошачьи жмурясь, и захлебнулся, словно обжегся возду
хом, засмеялся счастливо. Сразу стало видно, что еще
мальчишка сидит в застолье, недоросток.
— И што бы ты с има делал?— спросила Нюра.
— Гулеванье бы закатил, пир на весь мир. Бочки бы
с вином на улицу выкатал: пейте товарыщи, пляшите
12
до упаду! А еще бы пароход пострбил и всех катать
стал. Куда захотят, туда и повезу. Можно мно-о-го ку
да ездить. А Ваньку бы на правйло поставил. Ваньша,
ты хошь на румпель встать? Не-е, пожалуй, откажу.
Еще посадит на отмелое место, такую посудину загубит.
Я, Ваньша, тебя поставлю кашеварить. Только не на
ври чего, не напутай, голова-то вечно занята.
— Вот пустомеля,— тихо улыбалась Нюра, влюбчи
во глядя на племянника. А Ванька только каменел ску
лами, и лицо его клюквенно краснело.— Большой ведь,
Мартяша, уж за девками тайком крадешься. Ты у меня
гли, поозоруй только!— Помахала перед его носом тя
желым скрюченным пальцем.— Мне все передавают.
Ванька отмяк, почувствовал себя отмщенным.
— Да брось, Нюра Ивановна, ты чего. Лучше по
слушай,— хотел увильнуть Мартынко в сторону,— ты
послушай, как Ванька стихи плетет.
— Пойдем давай... Ты меня сронить хочешь? А меня
не сронить,— холодно сказал Ванька.
— Осподи, ребята, вы хоть не ссортесь. В шутку
все... Ты, Иванейко, тоже не обидься так.
Выходили из избы порознь, каждый по себе, до
большой дороги бежали молча, вспарывая лыжами це
лину. Вдруг разглядели: катит, легко пылит снегом
оленья упряжка.
— Попутье, попросимся, а? Чего ноги задарма
мять,— сразу загорелся Мартынко.— Ты, Ванька, на
меня не пообидься.
Ванька нехотя выпустил из души обиду, расслабил
себя, вернее всего — захоронил недавнее зубоскальство
приятеля в потаенном погребке до хорошего дня. Да и
оставаться одному не хотелось посреди лесной дороги,
и потому тоже сбросил лыжи, подбитые с исподу лоси
ными камусами. Олени бежали тяжело, видно, путь одо
лели немалый, вывалив жаркие языки; нарты раскаты
вало по черепу дороги, порой они подпрыгивали на мер
злых конских кавалках, и тогда седок лениво поднимал
голову. Разглядели, что ненец мертвецки пьян, и олени
смирно бегут тореным путем в деревню Вазицу. Они,
приученные хозяином Прошкой Явтысым, так и доста
вят его до хлебной лавки, мокро всхрапнут разом, что
бы пробудился отчаянный хмельной человек, и Прошка
сразу очнется, почуяв махорочный дух, выстанет из тя-
13
Желого сна, наберёт в лавке хлеба и водки полпый хол
щовый мешок, потом усядется посреди проезжей до
роги, мешая встречным лошадям, и будет визгливо и
протяжно кричать свою туземную песню, словно не
нашлось другого места, и тянуть из горлышка хмель
ную воду.
Разглядели ребята Прошку Явтысого, богатого олен-
ного хозяина, и, не сговариваясь, скакнули на полозья,
нарты сразу осели на задок, и олени пошли шагом. Не
нец так и не проснулся, а Мартынко, всегда охочий до
забавы, вдруг увидел горлышко еще не распечатанной
бутылки, которая выехала из оленьей шкуры, готовая
свалиться на дорогу. Мартынко показал взглядом прия
телю, мол, давай отчудим, по Ванька так же молча и
постно покачал головой. «А ну тебя»,—бессловесно ска
зал глазами Мартынко, ловко вытянул бутылку из ме
хового одеяла и сунул ее за пазуху.
— Положь! — испуганно шепнул Ванька, но дружок
только оскалился и махнул рукой.
— Подлости не терплю. По-воровски поступил, —
надоедно ныл Ванька, когда ребята уже спрятались в
солому на гумне Коны Петенбурга. Бутылка, белая от
мороза, стояла подле ног на присыпанном мякинной
трухой полу и невольно притягивала взгляд.
— Да не канючь ты... Заладил одно. Не ной, тебе
говорю! — вдруг осердясь, прикрикнул Мартынко, и мо
лодые усы по-кошачьи распушились. — Тебе только мам
кино молоко тянуть. Сосок лешов. А еще заводила, гра
мотей вшивый. «Мать родную забуду заради мировой
революции». А там не такие сопливые нужны. Рубаки
нужны, питухи, чтобы бутылку на лоб и папаху оземь.
Уже отошел Мартынко от злости и сейчас весело
балаболил. Говорун парень, ой, говорун, весь род Пе-
тенбургов — говоруны-щеканы: слово новое родят —не
залежится на языке, не застоится в горле, обязательно
выплеснуть надо. Надоело Мартынке глазеть на бутыль,
обнял ее широченной мужицкой ладонью.
— Сейчас распечатаем, и дело с концом. Самоеду и
так за глаза было.
— Воровски не терплю, да и осквернять себя
не хочу.
— Трусишь, вот и весь сказ, — лениво задорил М ар
тынко.
14
— Это я трус, я, да? — запетушился Ванька, но
приятель добродушно махнул рукойЛ
— Не трус... не-не... за то с тобой и\хожу. — Побол
тал бутылку, а пить так не хотелось, Но и отступать
было поздно, потому еще раз встряхнул и, как делали
бывалые питухи, лихо запрокинул над горлом, весь за
каменев нутром. Слышно было, как водка гулко лилась,
булькала внутрь, словно катилась по камиям-голышам,
и Ванька зачарованно, с каким-то испугом смотрел на
багровое лицо друга. Мартынко сразу посоловел весь,
лихорадочно заглубились глаза, и нос заострился, по
том пошли по щекам крапивные пятна. Он еще пробо
вал что-то петь: «Ой, девушки, голубушки, иесчастие
мое» — и вдруг запрокинулся на пол, собрался в комок
и тонко, с подвизгом заплакал. И сразу стало видно,
что несмышленыш еще Мартынко Петенбург, только что
на крещенье по пятнадцатому году жить начал.
Ванька перепугался, огородами кинулся к Петенбур
гам, злорадствуя в душе, кричал, да так, что слышно
было на улице:
— Дядя Кона, дядя Кона, подите скорее! Мартынко
ьаш помирает! Воровски стащил у самоеда бутылку...
Я ему: «Матяня, не пей, Матяня, не пей», —а он как
идол. Воровски, дядя Кона, разве можно воровски?
— Вот охальник растет, от бандюга, ну я ему задам
вздрючки, я ему намну бачины!—глухо бормотал Кона
Петенбург, размахивая чересседельником.
Неделю после того Мартынко таился от Ваньки, вид
но, после порки чувствовал себя скверно или стыдно
было показатьсяна глаза приятелю, но однаж
ды подкараулил его за деревней и молча, сумрачно
свалил кулаком в снег. С тех пор они словно бы захо
лодели друг к другу, внешне не выказывая неприязни...
«Интересно, как он меня воспримет?» — подумал
внезапно Иван Павлович, минуя жидкую березовую вор-
ГУ *• Тут и дорога вильнула к морю,, мелколесье отмах
нуло назад, и замоховевшие однобокие лиственницы ко
ряво потянулись подле берега. Потом и вовсе легла под
ноги тундра с черными головешками древних пней: вид
но, стоял когда-то поречный бор, но он пошел на рож
дение деревни, а на месте вековых лиственниц разросся
* п
о р г а — жидкий болотистый лес.
15
разгульный пьянцй вереск. Вот и утонувший под хво
щом болотистый выгон, серые вешала с обрывками се
тей, крохотная жилка реки меж разбежистых берегов:
знать, было время отлива, няши * свинцово отблескива
ли на солнце и, подсыхая, змеились трещинами. Все это
уловил зорким взглядом Иван Павлович Тяпуев, сразу
подобрался телом, повязал галстук и обмахнул от пыли
светлый костюм.
«Родина, вот она, невзрачная, а волнует. Сколько
лет, сколько зим... Ну, здравствуй, прими блудного сы
на». Невольно защемило в груди, и стеклянно наплыла
слеза. «Ну что с вами, Иван Павлович, возьмите себя
в руки...»
На дальней холмушке, овеянной жарким струистым
воздухом, прорезалась церковка, чуть правее сгрудился
голубенький кладбищенский городок, а у поднож: я хол
ма длинной серой подковой, прижимаясь к излу*шне ре
ки, показалась вечная деревенька Вазица. Еще ниже
спустился Иван Павлович по песчаной набродистой до
роге, колея вильнула неожиданно, словно бы отвер
нулась от деревни, и тут что-то огромное и дышащее
ровно и накатисто ударило в глаза и ослепило. Это
море, Белое море стояло вроде бы выше головы и сли
валось с разомлевшим небом. И все это светилось и
куда-то утекало в безбрежность.
2
В такую вот душную погоду внезапно закипело море,
и волна захлестнулась на глинистые береговые скулы.
Рыбаки вытянули в гору семужьи тайники и побежали
в деревню: у темного моря нет никакого смысла сидеть
сложа руки, может, неделю и две будет гореть оно и
томить бездельем душу. Потому и поспешили домой,
сняли на банном полке телесную усталость, а после и
винцом хорошо разговелись, распробовали хмель.
А деревня томилась: порой накрывалась туманом,
протянутой руки не видать, и было похоже, что на буг
ре за деревенской церковью неожиданно запалили ху
лиганский большой костер-курник, накидали туда для
* Н я ш и — вязкий глинистый ил по берегу.
16
дыма и вони куста-вереска и торфяных клочьев и сей
час прокуривали единственную улицу, прогоняя комарье
и ленивую смуту. Чайки понуро сидели на охлупнях,
просматривая песчаную длинную гриву, из-за которой
накатывалось море, собаки по-пустому ворчали, скаля
острые, зализанные ветром морды, и черный хряк никак
не находил себе места, пока не подрыл единственный
на деревне палисадник и не улегся в свежей земляной
норе головою на полдень.
Море горело и угрозливо раскачивало глубины, рож
дая постоянный хриплый гул: казалось, что в глинистые
осыпи, на которых поднялась деревня, бросают из ста
ринных пушек чугунные ядра. И под этот накатный мо
нотонный шум хорошо было сидеть в своей избе, гонять
чаи и вести душевную беседу; может, потому сейчас
во многих домах, пользуясь невольным рыбацким вы
ходном, вели гостевые застолья.
И в доме бывшего счетовода Мартына Коновича Пе-
тепбурга тоже праздник, правда, по другой причине:
дождался Мартын дочь свою, Гальку. Сидела она за
столом, прямая и худенькая, — уж лишнего мясца не
наросло на девке, — нога на острую коленку заброше
на, и выглядывает из расклешенной матросской штани
ны шоколадного цвета лодыжка. Все на Галю погляды
вали, и она, чувствуя любопытство родственников, слов
но бы вырастала из себя, ерошила рыжие букли, наче
санные на виски, и покачивала плечиком.
Гостьба как-то не заладилась, застолье вроде бы и
часто поднимало рюмки, но пьяных не было: хмель
не брал, и задор, когда вдруг кажешься бойчее всех и
красивей, отступал, — в общем, наступило такое рас
путье, что и грудь от еды спирает, но и к песням еще
не потягивает.
— Нынче, что парень, что девка, не поймешь, пока
не прощупаешь, — травил Гальку старший брат Герман
и сиял дубленым лицом, на котором все разместилось
крупно — и лоб, и тяжелые надбровья, и шишкастый
нос с длинными черными ноздрями, поросшими грубым
волосом, и твердые оперханные губы, только глаза бы
ли крохотные, табачного цвета.—Пока яе прощупаешь,
дак не поймешь,—травил сестру Герман.—Ну-ко, Гали
на, все ли при тебе?
17
— Отвали, — отбивалась сестра, — и в подведенных
глазах оживала тоскливая злость.
— Отвяжись от девки, чего пристал, — одернула Гер
мана жена и сразу боязливо оглянулась, мол, то ли
сказала она, и виноватая улыбка выступила на смутном
лице.
— А чего я такого сказал? Ничего уж и сказать