«Я его, значит, спрашиваю: «Отец Анастасий, вы водку пьете?» А он отвечает: «Если без баб-с, то в неограниченном количестве», — рассказывал в кругу друзей, давясь от смеха, молодой сотрудник Пятого управления, очень точно подражая окающей поповской интонации.
В близком общении священники оказывались людьми весьма разговорчивыми и остроумными неизбежно становясь душою любой компании, в том числе и состоящей из одних чекистов. Похоже, священнослужители, как и вышеупомянутый баптист, чувствовали себя совершенно свободно в любом обществе кроме того, оказывалось, что они воспринимают мир как-то отстранено. Это обстоятельство порождало своеобразный и очень тонкий поповский юмор, так что всякое застолье, вольным или невольным главой которого становился священник, то и дело оглашалось взрывами смеха. Но как только беседа обретала совсем уж непринужденный характер, священники в доброжелательной и деликатной Форме тотчас же начинали склонять чекистов на свою сторону и врали так складно, что и впрямь выходило, будто Бог есть и в него надо верить.
«Попы очень хитрые!» — такой вывод делали потом начальники в КГБ и призывали подчиненных к идеологической бдительности. Те же, наблюдая за попами тайком, из толпы верующих, с удивлением замечали, что во время проповеди голоса их неподдельно дрожат и порой по щекам у них текут слезы. Притворяться таким образом может только опытный артист, но ради чего? Ведь зарабатывали попы не так уж много, и к тому же оказывалось, что у самой Церкви нет никаких могучих финансовых покровителей.
С горечью приходилось признать, что попы действительно верят во всю эту чушь: чудесные исцеления, загробную жизнь, мироточивые мощи святых и даже в воскресение из мертвых, что полностью противоречит науке. Получалось, что они действительно пришли служить в Церковь не ради денег, ибо, заведуя овощным ларьком и не подвергаясь к тому же гонениям за веру, они получали бы во много раз больше.
Трезвый чекистский ум отказывался это признать, а все непонятное всегда кажется нам особенно опасным и вредным. Недоумение вызывало еще одно обстоятельство, мало известное за пределами КГБ и державшееся в строжайшей тайне. Выходило так, что те немногие сотрудники КГБ, которых удавалось внедрить в Церковь, где они выдавали себя за попов, подпадали под ее влияние и действительно становились ими. Это вызывало в КГБ страшное раздражение.
Хотя само внедрение было совсем не трудным делом. Просто КГБ через Комитет по делам религий при Совете Министров СССР, в сущности являвшийся одним из его подразделений, договаривался с Патриархией о том, чтобы в иностранных представительствах Церкви да и в самой патриаршей резиденции работало несколько чекистов, закамуфлированных под церковнослужителей.
Церковь, отлично понимая, что деваться ей некуда, соглашалась, тем более что КГБ был всего лишь одним из звеньев государственной власти, враждовать с которой нельзя в соответствии с церковным уставом. Наоборот, за нее полагается возносить молитвы во время каждой церковной службы. А кроме того, разве можно было сравнить не столь уж зловредного Леонида Ильича Брежнева с кровавым Нероном, за которого, несмотря ни на что, тоже молилась Церковь на заре христианства, видя в нем некое божественное испытание?
Для работы под необычной церковной «крышей» подбирались особо надежные молодые офицеры. Предпочтение отдавалось тем, у кого вообще не могло быть никаких идеологических колебаний: войсковикам, выпускникам немногочисленных чисто военных училищ, находящихся в ведомстве КГБ: двух пограничных, общевойскового и политического, и училища связи. При виде любого идеологического противника их глаза наливались яростью, чего не происходило с сотрудниками оперативных подразделений, отличавшихся некоторой мягкостью. Иногда, впрочем, попадали под церковную «крышу» и они.
Одни начинали свою «церковную карьеру» с Духовной семинарии, другие же в возрасте лет тридцати, уже имея звание капитана. Таких было большинство. Скрежеща зубами и рыча от отвращения, они учили богословие на конспиративных квартирах. А преподавал им настоящий священник, наш агент, естественно, в партикулярном платье. На этих занятиях он тоже чувствовал себя не вполне комфортно, опасаясь случайной встречи с кем-нибудь из своей паствы.
Всякое учение, воспринимаемое с неохотой, не оставляет заметного следа в душах учащихся, и потому священнику или даже интеллигентному верующему не составляло труда понять, что его собеседник в новенькой рясе — не настоящий священнослужитель, а поддельный. Но никаких разоблачений не случалось, потому что все заранее было известно.
Ведь если человек приходит служить в Церковь не по приказу начальника Пятого управления КГБ, а по зову сердца, то путь его бывает долог и полон препятствий, особенно многочисленных именно тогда, в годы застоя, когда милиция в Загорске перехватывала молодых людей, идущих на вступительный экзамен в Духовную академию, и на время задерживала их, чтобы успеть отрапортовать начальству, будто желающих там учиться нет.
Большинство храмов бездействовало, служители Церкви были наперечет, и для них был совершенно невообразим тип коллеги-церковнослужителя, который вдруг свалился как снег на голову и которого раньше никто нигде не встречал. КГБ это знал и потому делал основную ставку не столько на зашифровку своих офицеров в рясах, сколько на то, что попы все равно будут молчать. Так они и поступали, хотя наедине порой отпускали в адрес чужаков язвительные шутки: «Ты хоть знаешь, отец, в какой руке крест держать? Смотри не осрамись, а то нам за тебя стыдно будет…»
Но высмеиваемый таким образом чекист почему-то начинал тянуться душой к своим новым товарищам, забывая о прежних. Очень скоро он полностью подпадал под их влияние.
Причины этого оставались неясными, как ни старались их понять аналитики Пятого управления КГБ. Должно быть, они заключались в том, что под расписными сводами церкви царила духовная ясность и офицерам КГБ впервые в жизни не приходилось кривить душою. А еще там ощущалось нечто неуловимое, ласково влекущее душу и постоянно крепнущее в общении с духовенством, — это было самое главное, что есть в Церкви, ее мистическая связь с Богом…
Вызываемый для отчета в КГБ священник-чекист взирал на своих начальников чистыми, как хрусталь, но совершенно чужими глазами и старался между делом внушить им христианские идеалы. Те, будучи отличными психологами, понимали это, но сделать ничего не могли, так как часто менять таких ценных сотрудников запрещалось, и потому лишь молча скрежетали зубами.
Однако, отслужив под церковной «крышей» положенный срок, офицеры-попы все-таки возвращались в центральный аппарат КГБ и вновь усаживались за стол в одном из тесных кабинетов. Товарищи награждали их презрительной кличкой Протоиерей и посмеивались над проникновенной манерой речи, начальство же использовало их в основном для переводов статей из иностранных журналов…
Так КГБ демонстрировал неприятие силы Духа Святого и всеми способами оберегал от нее своих подчиненных Для них же не было большего греха, чем оказаться заподозренными в вере в Бога. Этот грех представлялся страшнее шпионажа в пользу иностранных разведок, поскольку шпиона можно уговорить стать агентом-двойником и работать на КГБ, А эти «попы поневоле» считались теперь людьми абсолютно кончеными. Всякое увещевание их признавалось бесполезным.
Это служило косвенным доказательством того, что и сам КГБ служит не родине в целом, а только коммунистической партии, и его деятельность глубоко идеологична.
Тот же, кто уверовал в Бога, уже не может исповедовать коммунистическую идеологию, не объединяющую, а разделяющую людей, наущенную дьяволом. Таким образом, верующий чекист становится внутренним врагом и вредителем поопасней американского шпиона. Поэтому руководство КГБ, в целом не беспокоясь за идеологическую надежность большинства своих подчиненных, с болезненно-мрачной настороженностью следило за тем их ничтожным меньшинством, которое отваживалось встать на религиозный путь.
Одно лишь стремление человека расширить свои знания о религии не по приказу начальства, а по собственной воле рассматривалось в КГБ как идеологическое преступление и именовалось так: «повышенный интерес к религии». Поскольку такая непримиримость превышала не только конституционные рамки, которых никто всерьез в расчет и не брал, но даже и гораздо более строгие партийные, то она содержалась в тайне, что причиняло еще более тяжкие муки заподозренным в ней: ведь официально им никто не объяснял причину внезапного увольнения. Пострадать от нее мог и большой начальник — поскольку сомнения в коммунистической вере не прощались никому.
Помню, как в шестидесятые годы отставной начальник политического управления пограничных войск КГБ, генерал, никак не мог взять в толк, отчего это бывшие сослуживцы перестали с ним общаться. Как истинный коммунист, он ни о чем не догадывался, и слово партии по-прежнему было для него свято. Неужели даже такого простака смогли заподозрить в повышенном интересе к религии? — недоумевал я до тех пор, пока не ознакомился с его казенно-патриотической повестью, которую ему позволили опубликовать в ведомственном журнале «Пограничник» лишь через десять лет после увольнения.
Написанная натужным бюрократическим языком служебных бумаг, скучная, она, безусловно, не заслуживала никакого читательского внимания, да и вообще читать ее было невозможно. Я осилил лишь две первые страницы — но даже в них ощутил повышенный интерес к религии!
Начиналась эта повесть унылым описанием выпускного бала в Московском пограничном училище, в котором фигурировали церковные термины, совершенно не характерные для мировосприятия истинно советского человека. Например, чрезмерно высокая прическа чьей-то невесты, приглашенной на бал, не понравилась молодому офицеру — герою повести и показалась похожей на монашеский клобук, хотя и слово-то такое, должно быть, неведомо автору, ибо в Стране Советов монахов по определению не может быть! К тому же люстру автор уподоблял паникадилу, а белые березки за окном церковным свечам.
Нет, все-таки этого генерала прогнали не без причины. В глубине души он, скорее всего, действительно тянулся к Богу, и это невольно проявлялось в общении с коллегами-политработниками, которых он считал истинными друзьями. Так Господь послал ему испытание, итогом которого могло стать или вразумление, или полная тьма.
Но у тех нескольких генералов КГБ, которые сознавали свою веру в Бога и тщательно ее скрывали, дела шли нормально. Помню, как в один из дней мой отец возвратился из командировки в Сибирь, на границу с Китаем, радостно-возбужденным. Он рассказал, что несколько солдат случайно нашли в тайге пару небольших церковных колоколов, поросших мхом. Их притащили на заставу, очистили и положили в дровяной сарай. Один из колоколов даже стали использовать по прямому назначению: ударяя по нему железкой, созывали то на обед, то на вечернее построение. Мелодичный негромкий звон разносился далеко окрест…
Колокола эти оказались настолько ценными, что ими заинтересовалась одна из местных епархий.
— Ну и какая же это епархия? И что это оказались за колокола, как они попали в тайгу? — взволнованно спросил я.
— Да ты что! — саркастически усмехнулся отец. — Если бы я задал хотя бы один вопрос, мне бы тут же пришили повышенный интерес к религии! Я и на сами колокола мог взглянуть только мельком, когда ходил с группой офицеров проверять хранение дров. Если хочешь занимать высокую должность в нашей системе, то всем своим поведением должен утверждать, что с религией покончено навсегда и ты целиком это одобряешь. Иначе встанет вопрос о служебном соответствии…
Да… Если уж опасен даже интерес к найденным в тайге колоколам, то чем же может быть чревато для сотрудника КГБ, скажем, посещение церкви?
В этом случае рушится его служебная карьера. Впрочем, то же самое происходит и с армейским офицером, случайно застигнутым в церкви: его изгоняют с позором. Но юридически более тяжела участь чекиста: после увольнения его ставят на учет в КГБ как политически неблагонадежный элемент, как диссидента, предавшего, по мнению КГБ, социалистическую Родину. Все жизненные перспективы оказываются для него закрыты, и даже шофером на государственную автобазу его могут не принять, потому что ее отдел кадров непременно позвонит своим коллегам на прежнее место работы, в КГБ, и там порекомендуют воздержаться. После этого нередко следует обвинение в тунеядстве и даже заключение в тюрьму.
С точки зрения советской логики такая более суровая кара закономерна: ведь чекист гораздо ближе стоит к партийным тайнам КПСС, чем простой армейский служака. Если поступить на учебу в военное училище относительно легко, туда принимают Даже с двойками, было бы здоровье в порядке, то будущего курсанта школы разведки или контрразведки КГБ проверяют десятки людей в разных концах страны, и не только его самого, но и всех родственников до третьего колена.
Поступающему на службу в КГБ требуется несколько письменных рекомендаций-поручительств высших начальников, чего в армии нет и в помине. Причем поручители несут ответственность за своих протеже и подвергаются наказаниям, если их протеже не оправдывает их доверия Представляете, в какое дурацкое положение попадает напыщенный генерал-материалист, когда его протеже оказывается верующим христианином? Может быть, он и сам, подобно бывшему начальнику политуправления пограничных войск, испытывает повышенный интерес к религии? Давайте-ка, решает КГБ, это проверим! И даже если проверка ничего не даст и незадачливый генерал окажется твердокаменным коммунистом, все равно в его личном деле останется запись: «проверялся на предмет повышенного интереса к религии». Получит ли он после этого очередное звание?..
Впрочем, такие случаи были крайне редки, хотя и здесь существовала внутренняя градация Если сотрудник контрразведки, уличенный или заподозренный в вере в Бога, всего лишь с брезгливостью изгонялся, то разведчик, сотрудник Первого главного управления КГ Б, зачислялся в разряд потенциальных предателей Родины, за что положена, между прочим, смертная казнь. Религиозность в разведке считалась первым шагом к предательству, что на юридическом языке можно квалифицировать как подготовку к преступлению или его умысел, которые также влекут за собой юридические санкции.
«Верующий — значит предатель» — такой глубокомысленный вывод был сделан начальником разведки Крючковым после того, как двое крупных разведчиков, убежавших в восьмидесятые годы на Запад, оказались тайными христианами. Чисто формальная и поверхностная логика очень характерна для КГБ, избегающего докапываться до сути явлений, свидетельствующих не в пользу социализма.
Заместитель резидента КГБ в Марокко по фамилии Богатый, руководивший там политической разведкой, был, как выяснилось, тайным баптистом. Уже после того, как он бежал в США, КГБ стало известно, что до этого в Москве он несколько раз посещал с семьей молитвенный дом евангельских христиан-баптистов, расположенный недалеко от Сретенки.
Станислав Левченко, корреспондент «Нового времени» в Токио и сотрудник 7-го отдела Первого главного управления КГБ, тайно посещал местный православный собор Вознесения Христова, о чем КГБ также был информирован задним числом, видимо, своей агентурой в японской полиции.
Последнее обстоятельство было для меня особенно важным, поскольку и я, такой же советский разведчик и корреспондент ТАСС, прибывший в Японию вскоре после побега Левченко, тоже украдкой не раз заезжал в этот собор для уединенной молитвы…
Разумеется, ни на одном нашем официальном собрании в резидентуре КГБ советском посольстве о религиозности Левченко не говорилось. Наоборот, она тщательно умалчивалась, и КГБ внимательно следил, не обнаружит ли кто-нибудь из нас ненароком свою приверженность к вере. Разумеется, я никогда бы не обмолвился об этом, ибо в этом вопросе даже самые близкие друзья тебя не поймут, тем более что один из них, округляя от ужаса глаза, сообщил мне, что при обыске в токийской квартире Левченко, который КГБ оперативно провел до того, как туда нагрянула японская полиция, была обнаружена такая недопустимая для коммуниста вещь, как распятие. Другой приятель с презрительной гримасой поведал мне, что Левченко вел в Токио беседы с попами…