Поэтому я учетверил свою бдительность и перед каждым посещением местного православного собора, который японцы именуют «Николай-до» в честь его основателя святого Николая, архиепископа Японского, прибывшего в эту далекую страну из Смоленска чуть больше ста лет назад и насадившего здесь православие, целый час блуждал по городу на машине, потом пересаживался на метро или автобус, чтобы определить, есть ли за мною слежка.
Впрочем, так поступали все разведчики, отправляясь на очередную шпионскую встречу с кем-нибудь из японцев. Но в этом случае мы старались выявить слежку, выставленную местной контрразведкой, которая уважала нас хотя бы как противников по борьбе. Я же опасался слежки несравненно более опасной, советской…
Святого архиепископа Николая чтут в этой стране и по сей день, и даже японцы, исповедующие буддизм, все равно приходят на его могилу и по канонам своей религии складывают ладони рук и кланяются… Могила находится в ограде храма Вознесения, который он основал. Все приходят сюда совершенно свободно, и только я всегда должен был иметь в запасе легенду на случай, если кто-нибудь из своих меня там застанет: приехал, мол, брать интервью о борьбе за мир, да никого не застал; дай, думаю, посмотрю, чем они тут занимаются.
При такой панической боязни религии в КГБ весьма странно было слышать ставшие вполне обиходными выражения, вроде такого, например: «Шпион предполагает, а пограничник располагает». По аналогии с церковным — «Человек предполагает, а Бог располагает».
А когда между нами и ЦРУ возникала в прессе полемика о том, кто из двоих больше шпионит, то КГБ в качестве последнего аргумента устами «Правды» раздраженно изрек фразу, взятую из Евангелия — «Врачу, исцелися сам!..».
И если американцы, знакомые с Библией, могли оценить ее саркастический смысл в полной мере, то жители нашей страны, где она была запрещена, никак не могли перевести это предложение на современный русский язык: ведь звательный падеж, в котором было употреблено слово «врач», также был упразднен большевиками и новыми поколениями советских людей забыт. Эту пословицу трактовал каждый по-своему, например так: «Врачу: Исцелися сам», то есть как бы кто-то предписывал врачу, чтобы он сам исцелился. Согласитесь, что даже в такой трактовке смысл этого изречения оставался неясен…
Иногда, отправляя молодого сотрудника КГБ на важное задание, начальник хлопал его по плечу и говорил, многозначительно улыбаясь:
— Ну, с Богом… как говорят у нас в парткоме!.. В ответ на эту шутку полагалось залиться деланным смехом, в полной мере воздав должное ее тонкому антирелигиозному подтексту… И все же, и все же…
Поступив в КГБ, я с удивлением узнал, что чекисты всерьез именуют себя целителями душ человеческих, хотя такой титул подобает только священникам.
— Мы — целители душ человеческих, — провозглашали они с хмурым видом. — И поэтому должны уметь войти в душу агента в мягких тапочках…
А некоторые еще более изощренно выражали эту мысль:
— Как врач человеческих душ, я обязан суметь войти в душу в грязных сапогах гак, словно на мне — мягкие тапочки!..
«Значит, душа все-таки есть? — недоумевал я, слушая подобные речи. — Но ведь учение Маркса и Ленина утверждает как раз противоположное! Как же тогда КГБ может называть себя шитом и мечом ленинской партии?..»
Разумеется, все эти церковные выражения произносились не по указанию руководства, а непроизвольно срывались с языка, словно некие оговорки, в которых обнаруживается то сокровенное, чти хранит человек в тайниках души.
Например, на одной из лекций в минской школе контрразведки преподаватель никак не мог с ходу подобрать убедительный пример, подтверждающий, что врать и принуждать хотя и плохо, но если того требует дело, наоборот, хорошо и даже почетно.
— То же самое, товарищи, было характерно для инквизиции! — увещевающим и каким-то жалобным тоном произнес лектор. — Там ведь тоже существовали такие понятия, как «святая ложь» и «святое принуждение»…
И хотя такое утверждение ни в малейшей степени не согласовывалось с марксистско-ленинским мировоззрением и даже противоречило ему, никто из присутствующих, в том числе и я, даже ухом не повел, послушно записывая эти слова в тетрадку.
«А если бы здесь находился парторг нашей школы? — подумал я, усердно водя пером по бумаге. — Воскликнул ли бы он так «Как смеете вы сравнивать деятельность КГБ с кошмарной средневековой инквизицией, этим детищем клерикалов и мракобесов?..»
Но парторга поблизости не было, а если бы он даже и нагрянул сюда с проверкой идеологической чистоты читаемых нам лекций, то, скорее всего, промолчал бы. Похоже, и с ним этот вопрос был заранее согласован…
«А не служит ли и сам КГБ своего рода инквизицией?..» — этот вопрос посещал меня теперь все чаще и чаще…
III
— Да какой я чекист?! Сволочь я и приспособленец! Гнать меня надо поганой метлой из КГБ! — орал здоровенный детина, слонявшийся по вечерам по коридорам минской школы так воздействовало на него опьянение. Он был командирован в школу управлением КГБ Краснодара.
— Молчи, дурак! — хватали его за руки товарищи. — Хочешь чтобы тебя отчислили?..
— Нет, пусть все знают, что я дерьмо! — твердил он, вырываясь из цепких рук товарищей, но в конце концов смирялся и плелся спать в свою комнату.
И хотя эта сцена повторялась довольно часто, чуть ли не каждый вечер, здоровяку она нисколько не повредила, и после окончания школы он благополучно уехал к себе в Краснодар ловить шпионов.
Очевидно, начальники не усмотрели в его поведении ничего предосудительного хотя бы потому, что такая дикая эмоциональная разрядка в своем кругу, без посторонних, все же допускается в КГБ, поскольку его сотрудники постоянно пребывают в состоянии психологического стресса. А кроме того, страсть к самобичеванию вообще свойственна русскому народу…
В нем находит выход неистребимая тяга к исповеди, задавленной и запрещенной большевиками. На протяжении двух тысяч лет наши предки говели, потом шли в храм, исповедовались перед литургией, со слезами облегчения рассказывая священнику о греховных помыслах и делах своих. Затем, допущенные к причастию, они вкушали из золотой ложечки Тело и Кровь Господню, в которые непостижимым образом превращались кусочки просфоры и вино. После этого словно невидимый теплый дождь обрушивался на них сверху; что-то теплое касалось темечка, и колени сводила легкая судорога, отчего многие падали; душа же словно отлетала от тела, но в то же время пребывала в нем, легкая, невесомая, радостная…
Грехи прощались, и человек возвращался в мирскую жизнь с чувством непостижимого облегчения.
Как же хочется и сейчас облегчить душу, излить благодарными слезами! Но сделать это нельзя, потому что посещение церкви небезопасно. Лишь те, кому нечего терять, могут позволить себе такую роскошь. А многие из молодых к тому же и ничего не знают об исповеди, потому что пропаганда религии в нашей стране запрещена.
Но зато можно без проблем исповедоваться государству! И наш законопослушный народ избрал именно этот путь…
— Покайся перед Родиной, и она тебе все простит! — этот призыв на слуху у каждого советского человека. Для нескольких поколений он стал совершенно привычным. Его насаждали и партийная пропаганда, и специальные службы, в которые входил КГБ; впрочем, подчинялись все они единому центру, Центральному Комитету КПСС.
Очень многие наши люди каялись перед Роди ной. Их насчитывались многие миллионы.
Здравый смысл, быть может, подсказывал им, что не следует каяться в грехах перед людьми, которые также грешны, но сама идея о том, чтобы рассказать о своих грехах и тем самым облегчить душу, была весьма привлекательна, ибо глубоко укоренилась в народном сознании. Именно поэтому в нашей стране возник удивительный феномен, которого больше нет нигде в мире донос на самого себя…
О, сколько их, примитивных и тонких, правдивых и лживых, большей частью косноязычных и всегда завершающихся плачевно, довелось мне прочитать в секретных папках архивов КГБ, в которые я заглядывал по служебной надобности, а потом и в открытой печати, когда коммунистический режим рухнул:
«Движимый звериной ненавистью ко всему советскому, я вступил на шпионский путь…»
«Сперва я не доверял Советской власти, но потом решительно и крепко перековался…»
«Я допускал колебания в отношении линии партии, но потом, под воздействием товарищей из партийной организации, все осознал…»
«У меня, как у интеллигента, отмечались элементы пренебрежительного отношения к рабочему классу, людям труда…»
«Мне были непонятны отдельные задачи ленинской внешней политики КПСС. И дружный воинский коллектив перевоспитал меня, и теперь я полностью одобряю курс нашей партии…»
Да, порой эти унизительные признания были Добыты с помощью пыток или угрозы дальнейших более суровых преследований, но уверяю вас, не всегда! Некоторые провозглашали все это по доброй воле. Ведь заявила же одна моя знакомая женщина-архитектор на общем партсобрании своего института: «Я недостойна быть членом Коммунистической партии, потому что у меня есть любовник…»
Поэтому ее и не приняли, хотя поначалу собирались принять, тем более что членство в КПСС сулило тогда большие льготы!..
Или вот еще. Один из командированных в Токио советских инженеров позвонил моему приятелю, сотруднику токийской резидентуры КГБ, и пожаловался сам на себя, призвав для расправы над собой всемогущие органы.
— Борис Иванович, меня завербовали! — заявил он. — Приезжайте скорее ко мне в отель!..
Бедный чекист изменился в лице и тотчас помчался во двор советского торгпредства, где стояла его машина, а сам он жил в доме неподалеку, числясь важным торгпредским служащим.
Через несколько минут он уже поднимался в лифте дешевой гостиницы «Таканава», куда часто селили совслужащих, приезжавших в Японию в краткосрочные командировки.
По большей части это были директора провинциальных заводов, интересовавшиеся дешевым оборудованием, которое здесь, в Японии, морально устарело, а в нашей стране продолжало считаться чудом техники.
Для того чтобы получить право отправиться в эту далекую удивительную страну из советской провинции, надо было заручиться поддержкой соответствующих местных учреждений, которых было довольно много, а фактически — всего два: обком партии и КГБ. Разрешение от местной партийной власти само собой разумелось, потому что на все мало-мальски руководящие посты назначались только члены партии. Виза же областного управления КГБ на выездных анкетах ставилась только в том случае, если командируемый соглашался стать его агентом.
Случаев отказа от вербовки, насколько я знаю, не было, тем более что все местные начальники становились осведомителями КГБ задолго до того, как умудрялись занять руководящую должность: ведь провинция — не Москва и руководящих должностей там не так много.
В Японии эти люди использовались нашей службой промышленного шпионажа для того, чтобы при посещении японских заводов выявить технические характеристики приборов, запрещенных к экспорту в СССР по стратегическим соображениям Иногда это действительно удавалось.
Побеспокоивший Бориса Ивановича вечерним звонком постоялец гостиницы «Таканава» и был одним из таких провинциальных агентов. По правилам КГБ он был прикреплен к Борису Ивановичу на весь период командировки. Тот осуществлял над ним шефство и отвечал за него перед КГБ. Если бы этого агента действительно завербовали какие-нибудь враждебные силы, то и Бориса Ивановича ждали бы неприятности по службе. Скорее всего, его тихо отправили бы на Родину и — прощай, карьера!.. Именно поэтому он так всполошился и даже изменился в лице…
С трудом переводя дух, Борис Иванович вошел в тесный номер, Совершенно подавленный агент-директор сидел, потупившись, в низком кресле. В глазах его застыл ужас.
— Я провинился перед Родиной… — чуть слышно пролепетал он.
— Рассказывайте все по порядку, — приказал Борис Иванович, язвительно улыбнувшись, и тот, сглотнув, поведал о случившемся…
Рассказ оказался на редкость коротким. В тот день перед ужином директор вышел из гостиницы, направляясь, естественно, в магазин. Там к нему подошла группа мужчин в длинных японских халатах, бивших в бубны.
— Америка? — осведомились они у него.
— Советский Союз! — с гордостью парировал директор, ткнув себя в грудь, и на всякий случай, во избежание провокаций, которыми пугают советских людей в КГБ, протянул им свою визитную карточку.
Японцы переписали все ее данные в блокнотик, а потом вручили ему пачку листовок и прицепили на лацкан пиджака ярко-желтый шелковый бантик, словно некую вражескую метку. На прощанье один из них дружески пожал агенту руку и даже произнес несколько слов на английском языке, которые директор понял так: «Ну, теперь вы навеки наш!..»
Незадачливый директор посчитал листовки антисоветской пропагандой и теперь со страхом отдал их Борису Ивановичу…
Пробежав листовки глазами, тот сразу понял, что они изданы новоявленной сектой, вроде Синрике, члены которой действительно ходят по улицам, вербуя сторонников. Но для нашего правоверного агента-атеиста было бы просто невозможно стать членом секты, и Борис Иванович, облегченно вздохнув, отбросил листовки в сторону.
— Не беспокойтесь, это полная ерунда! — сказал он, на всякий случай не раскрывая содержание листовок.
— Значит, Родина не отринет меня?! — с надеждой спросил директор, и на лице его появилась слезливая гримаса. — Борис Иванович! — с чувством воскликнул он. — Приезжайте к нам в Воронеж, я вам организую Такую рыбалку! Отдохнете на обкомовской даче!..
Борис Иванович с напускным спокойствием улыбнулся и поспешил домой… А ведь при желании он мог основательно подпортить карьеру провинциального директора, написав в местный КГБ о том, что тот стал объектом вербовки одной из религиозных организаций. Выходит, он подал им повод? Значит, на руководящей должности его больше держать нельзя!..
Но Борис Иванович был незлобивым человеком и так поступать не стал. А эту историю он рассказал нам, молодым сотрудникам разведки, чтобы показать, какие дураки попадаются среди провинциальной советской агентуры и как опасно с ними работать.
А между тем поступок этого агента был по форме — но не по содержанию — глубоко христианским: согрешил — спеши покаяться, облегчить душу Вот, правда, перед кем исповедоваться?.. Этот самый главный вопрос как-то потерялся в глубине нескольких поколений, отделяющих нас от глубоко веровавших предков…
Функцию исповедовать советских граждан взяла на себя коммунистическая партия, и публичное самобичевание на партийных собраниях стало привычным для всех советских предприятий и учреждений. Но ведь исповедь предполагает индивидуальный подход и определенную деликатность. Именно поэтому партия перепоручила эту Функцию своим вооруженным органам идеологического контроля — КГБ, который принимает исповедь не формально, в общем и целом, как это порой делают партийные комитеты, а внимательно, заинтересованно и глубоко вникая в детали, как подобает святой инквизиции.
Ответственности за антисоветское побуждение человек не несет. Если он сумеет его подавить, то и греха никакого не будет, и тяжесть его не ляжет на вашу душу.
Если на ум вам приходит недовольство советской властью, но вы об этом благоразумно молчите, то и карательные органы партии не испытывают к вам враждебного интереса. Они не лезут к вам в душу, поскольку враждебное слово пока не произнесено и греха перед советской Родиной нет. Именно поэтому и не прижились в КГБ детекторы лжи, столь популярные у наших американских противников: у нас в СССР вы можете думать все, что угодно, главное — не болтайте об этом… Впрочем, если вы хотите сделать карьеру в нашей стране, то молчания недостаточно. Вы должны громогласно превозносить советскую власть. Сделать это, переломив себя, может не каждый…
Ни если вы где-то проговорились и многочисленная агентура донесла об этом в КГБ, то уж не взыщите: против вас будет использован весь комплекс оперативных мероприятий, которые пускаются в ход так часто, что по этому поводу даже снят особый учебный фильм.