Через несколько месяцев у меня появилось около десяти преподавателей китайского языка! Мы встречались в разных ресторанах и никогда не продвигались дальше одного-двух занятий. После этого я, ссылаясь то на усталость, то на поздний час, переводил разговор на другую тему, но плату за занятие все же вручал. Все мои учителя до единого ее брали, преступая в этот момент невидимую черту, отделяющую занятия языком от чего-то другого, тайного, для которого занятия служили лишь прикрытием.
Опыт установления и развития контактов с китайцами получил высокую оценку и в токийской резидентуре, и в Москве, в штаб-квартире разведки, куда я направлял подробные отчеты.
В один из дней из Москвы поступило инструктивное письмо, подписанное самим начальником разведки Владимиром Крючковым. Оно было озаглавлено так: «Национально-психологические особенности разработки и вербовки китайцев». Вначале был, как положено, указан список городов, в чьи резидентуры это письмо было направлено. В этом списке фигурировали все главные столицы мира — Лондон и Вашингтон, Париж и Нью-Йорк, Токио и, конечно, Пекин.
Пробежав глазами письмо, я вздрогнул, словно бы услыхав записанный на магнитофон собственный голос. Оно явно носило черты моего литературного стиля!..
Вчитавшись, я понял, что это инструктивное письмо начальника всей разведки было составлено преимущественно на основе моих телеграмм из Токио, в которых я описывал психологические приемы работы с китайцами. Меня охватило чувство гордости. На следующий день я выступил на общем собрании резидентуры с докладом, в котором поделился опытом разработки китайцев.
Стоя рядом с резидентом у его стола, я то и дело ловил на себе колющие завистливые взгляды присутствующих. Однако перед моим мысленным взором всплывал мой собственный образ с орденом на груди…
Ведь сам Андропов сказал, что первый советский разведчик, который завербует китайца, получит орден Ленина. Тогда я еще не знал, что КГБ никогда не сдерживает своих обещаний…
Для разведчиков белой расы, не одних только русских, шпионская работа на Востоке всегда считалась особенно трудным делом. Слишком уж отличались его культурные традиции от наших, а иероглифическая письменность просто отпугивала своей сложностью. Наиболее трудными странами считались, разумеется, Япония и Китай.
Однако многие из работавших в Японии советских разведчиков все-таки умудрялись осваивать и японский язык, и специфику ее политической жизни. Живя в этой стране, читая ее газеты, они находили, о чем разговаривать с японцами на шпионских встречах. Но о чем можно разговаривать в Японии с китайцем? Для этого надо изучать еще и китайскую культуру, а для большинства это оказывалось непосильной задачей.
Я же со студенческих лет увлекался историей Дальнего Востока и потому мог в течение долгих часов разговаривать с китайцами о том, что интересовало их больше всего — об их родной стране, Китае. Мы обсуждали археологические находки в гробницах эпохи Тан, философскую подоплеку китайского императорского костюма, высказывания знаменитого революционера Сунь Ятсена о китайской кухне, жизнь Мао Цзэдуна в период войны в городе Яньань… Китайцы чувствовали мой искренний интерес к своей стране и проникались симпатией. Трудностей в повседневной шпионской работе с ними у меня не было никаких.
Интерес же к Китаю пробудил во мне не кто иной, как бывший посол в Японии Н Федоренко, ставший затем представителем СССР в ООН. Мне памятна встреча на его роскошной даче во Внукове, где он, полулежа в китайском кресле, обтянутом драгоценным шелком, рассказывал о том, как был личным переводчиком Мао Цзэдуна.
Я тогда заканчивал школу и собирался поступать в Институт восточных языков, правда, все же не на китайское, а на японское отделение. Федоренко помог мне сделать это в знак благодарности к моему деду, жившему там же, на соседней даче. Дед был искусным врачом в Кремлевской больнице, где лечился только высший слой советского общества, и исцелил Федоренко от какой-то болезни…
Прочитав в студенческие годы немало книг о Китае, я создавал на встречах с китайцами приятную для обоих собеседников атмосферу, не оказывал на них никакого психологического давления.
В других резидентурах КГБ было иначе. Став референтом начальника научно-технической разведки по Китаю, я узнал, что, например, в Скандинавии один из сотрудников КГБ, наоборот, усиленно развращал китайцев. Зная о том, что они потребляют весьма мало алкоголя, приучал к пьянству, показывал им на специально нанятых для этого квартирах порнографические фильмы, одинаково запрещенные как в Китае, так и в СССР, где вопросы секса считались порождением буржуазного общества, ненужным и весьма опасным для строителя коммунизма. Несомненно, этот разведчик и руководивший им резидент не испытывали никакого интереса к самому Китаю, наверняка не прочитали об этой стране ни одной книжки Совершенно не разбираясь в психологии народов Востока, они считали, что, раз вращая китайцев, наверняка сделают их агентами КГБ. Этого, конечно, не произошло Однако неудачливые разведчики-китаисты рассказывали в Москве о своем сомнительном опыте с гордостью, и никто не перечил им…
Те же китайцы, которые якобы преподавали мне свой родной язык в Токио, как-то уж очень легко соглашались на выполнение моих просьб — сначала простых, а потом все более сложных, граничащих со шпионажем, например, дать письменные характеристики на своих товарищей, сомневающихся в коммунистической идеологии, или написать доклад о порядке оформления выезда за рубеж стажеров министерства безопасности Китая. Некоторые оказывались настолько любезны, что даже сообщали мне имена тех своих соучеников, кто, по их мнению, сотрудничает с китайским КГБ и периодически ездит доносить на своих товарищей в посольство. Должно быть, этому способствовали установившиеся у них добрые личные отношения со мной. Очевидно, в глубине души они считали, что все советские разведчики так же искренне интересуются Китаем и уважают эту великую страну. Отчего же не оказать в свою очередь помощь хорошему человеку?..
Традиции доносительства широко развиты в Китае, так же, как и у нас в стране, где они прочно укоренились за годы советской власти. Быть осведомителем и стукачом не считается здесь позорным: наоборот, к ним относятся с уважением, как к людям солидным, умеющим устроиться в жизни. Не случайно в китайской армии, как было и у нас в РККА в сталинский период, наряду с негласной агентурой действует гласная. «Политинформатор» и «активист» имеются в каждом взводе, которые и сообщают в особый отдел о настроениях бойцов, ни от кого не таясь.
С этой особенностью китайцев приходилось сталкиваться и советским чекистам на дальневосточной границе, куда толпами перебегали китайцы в годы культурной революции, то ли спасаясь от преследований, то ли с целью внедриться в нашу агентурную сеть.
Всех этих перебежчиков селили отдельно, в изолированных поселках, и, естественно, заводили среди них осведомителей КГБ, чтобы узнать, о чем говорят китайцы между собой.
Но некоторые из таких вновь завербованных стукачей раздобывали где-то старые фуражки НКВД, гордо напяливали их на головы и, словно участковые милиционеры, обходили жалкие жилища своих соплеменников. От каждого хозяина они взимали по десять рублей в обмен на обещание сообщать о них в КГБ только положительную информацию…
Но в целом все эти токийские стажеры-студенты пока еще не приносили большой пользы нашей разведке, потому что не имели доступа к секретам. Для того чтобы получить ею в относительно скором времени после возвращения в Китай, они были слишком молоды. И поэтому я не возлагал на студентов больших информационных надежд, а скорее отрабатывал на них свое шпионское мастерство. И я готовился к более серьезной вербовочной работе среди взрослых и солидных людей, зрелых китайских ученых, также стажирующихся в Японии.
Найти их и установить с ними контакт было значительно труднее. Преподавать мне китайский язык они не стали бы из-за нехватки времени, поскольку ответственно относились к своим научным исследованиям, проводившимся здесь под руководством японских профессоров. На приемах и других общественных мероприятиях они появлялись всегда группами, потому что следили друг за другом, как это было положено тогда в Китае.
Для того чтобы познакомиться с ними, я даже научился произносить по-китайски две фразы:
— Я — советский журналист! Да здравствует китайско-советская дружба!..
Мои новые знакомые вежливо улыбались в ответ, но на контакт не шли. Я долго не мог ни с одним из них встретиться где-нибудь без свидетелей Наконец мне удалось это сделать прямо на улице: недалеко от станции метро «Хацудай», где расположен ТАСС, находилась лаборатория компьютеров, в которой стажировались китайцы.
Первая моя встреча с ним в ресторане прошла успешно, но уже на второй китайский ученый вел себя подозрительно: настороженно щурил глаза, а в ответ на вопросы он лишь молча кланялся, очевидно боясь сболтнуть что-нибудь лишнее. Когда я написал на салфетке иероглифами имя Мао Цзэдуна, он взял ее, сложил и спрятал в карман, очевидно, для того, чтобы передать кому-то образец моего почерка.
Нового знакомого словно подменили, и сделал это не кто иной, как китайский КГБ. Очевидно, китаец, как положено, доложил туда о знакомстве с советским журналистом и получил указание внимательно изучать меня на следующей встрече.
Короче, говоря, мой собеседник стал агентом, но весьма наивным и неумелым, как это часто бывает с осведомителями из числа ученых. Мне даже стало жалко его, потому что он напоминал мне своих собратьев, несчастных советских агентов. Как и те, он испытывал двойную тяжесть: не только от напора вражеской разведки в моем лице, но и от недоверия и контроля со стороны своего собственного мощного карательного аппарата. Он не понимал, которой из этих двух страшных сил следует бояться больше. Этим и объяснялось столь странное поведение ученого…
По окончании ужина он робко вытащил из кармана пиджака несколько тысячеиеновых банкнотов, что было совершенно невиданным делом среди китайских стажеров. Очевидно, резидентура китайского КГБ в Токио снабдила его деньгами для беседы со мной, из чего следовало, что этой встрече там придавалось большое значение.
Разумеется, я оплатил ужин сам, точнее, за счет советской резидентуры. Китаец поспешно сунул банкноты в заветный карман. Вряд ли он вернул их в резидентуру китайским чекистам, а скорее всего, оставил себе, сказав, что уплатил за угощение: бедная и бесправная жизнь людей во всех социалистических странах, и особенно в СССР и Китае, делает их своекорыстными и лживыми по отношению к государству…
Больше мы, разумеется, не встречались, но и эта встреча оказалась отнюдь не бесплодной. Я, по крайней мере, узнал, как выглядит гражданин КНР после вербовки его собственной разведкой.
Работа с китайцами шла у меня легко. И резидент, и московские начальники хвалили меня. Кроме того, эта работа никак не мешала моим отношениям с Японией, где к тому же нет закона о шпионаже даже против своей страны, не говоря уж о чужой. Откуда мне было знать, что именно работа с китайцами закончится шпионским скандалом и приведет к концу мою разведывательную карьеру?..
А тем временем Китай интересовал меня все больше. Я любил ездить с семьей в китайский город в Иокогаме, где, как мне казалось, сохранялась атмосфера Китая, в котором я никогда не был. Беседуя с торговцами в сувенирных лавках, я совершенствовал свое умение общаться с китайцами. Заходя в полутемные магазины, я ощущал непривычный и острый запах благовоний, специй, сушеных водорослей, добытых из неведомых глубин теплых Южных морей. Мое сердце востоковеда взволнованно билось…
Такие китайские городки существуют во многих странах. Из инструктивных писем КГБ я знал, что большинство расположенных там ресторанов имеют четко выраженную политическую ориентацию, про-пекинскую или про-тайваньскую, служа порой даже резидентурам разведок двух враждующих между собой китайских государств. Вся разведывательная деятельность, естественно, велась друг против друга.
Особенно интересовала меня разведка Тайваня. Она имела агентуру на всех уровнях в КНР и была осведомлена о делах этой страны лучше всех в мире. Поэтому мне пришла в голову идея отыскать резидентуру тайваньской разведки в Японии и договориться с ней о получении разведывательных материалов о Китае. Эта идея встретила в Москве одобрение. Правда, где находится тайваньская резидентура в Токио, Москва не звала, и мне предстояло это выяснить.
Для начала я обследовал все китайские рестораны в китайском городе Иокогамы. Те, что были ориентированы на Пекин, обнаружить было несложно, потому что они удивительно напоминали советские. В них витал дух социализма. Абсолютно так же, как и их московские коллеги, китайские официантки всем своим видом демонстрировали усталость и неприязнь к посетителям. Тарелки с едой они ставили на стол все с тем же недовольным выражением лица.
«Как же заразителен этот зловредный дух социализма! Он задевает самые слабые и низменные струны человеческой души и заставляет звучать громче всех!» — размышлял я, с удовольствием поглощая китайские блюда. Они были довольно вкусны, но все же хуже, чем в тайваньских ресторанах. И кухня, и обслуживание там были такие же, как повсюду в Японии.
В одном из таких ресторанов я узнал адрес малоизвестного общества по изучению Китая. Таких обществ в Токио много. Когда я пришел по указанному адресу — а общество занимало всего лишь одну комнату в огромном многоэтажном здании, — то застал там лишь сухонького старичка, сидевшего за письменным столом. При моем появлении он поднял голову…
Мы встретились взглядами, и большего для знакомства мне не требовалось. Это был характерный взгляд разведчика. Выражение, мелькнувшее в нем на одно лишь мгновение, было столь многогранно, что передать его словами просто невозможно..
Должно быть, старичок уловил то же самое и в моем взгляде, потому что мы быстро договорились встретиться вечером в одном из ресторанов на окраине Токио.
Там я объяснил старичку, что являюсь представителем советской разведки и хотел бы наладить с тайваньскими коллегами обмен разведывательными материалами о континентальном Китае. Старичок обещал познакомить меня с кем-нибудь из руководителей тайваньской разведки в Японии. С улыбкой понимания мы посмотрели друг на друга, ибо оба были сотрудниками партийных разведок: я — разведки КПСС, он — Гоминьдана, и эта необычность ситуации объединяла нас еще больше.
Потом мы встречались еще несколько раз, но шпионскому нашему сотрудничеству так и не суждено было начаться из-за моего вынужденного отъезда из Японии. Этот скандал был связан с моей вербовкой китайского стажера в Токийском технологическом институте. Пришла пора рассказать и о нем.
Перед нашей резидентурой давно стояла задача завербовать какого-нибудь зрелого китайского ученого, который по возвращении на родину занял бы руководящее положение в Академии наук КНР.
От одного советского преподавателя, работавшего в университете Токай, я узнал, что на приеме для иностранных стажеров он познакомился с неким сорокалетним стажером-китайцем из Токийскою технологического института, который поразил его блестящим знанием русского языка. Как оказалось, в годы крепкой советско-китайской дружбы китаец учился в Советском Союзе и даже знал тексты многих советских песен пятидесятых годов, которые в нашей стране теперь поют очень редко.
В тот же вечер я помчался в институт разыскивать интересующего меня стажера, но там мне сообщили, что тот уже вернулся на родину, а вместо него приехал другой, стажирующийся по специальности «фотохимия».
Это было еще лучше. Ведь о нем уже не знал даже тот советский преподаватель, да и времени на разработку у меня теперь будет достаточно!..
В институтском дворе я подловил нового китайского стажера. Разумеется, я не знал его в лицо, но каким-то необычным, мистическим образом «вычислил» его однажды в толпе студентов. Низкорослый, в белом халате, он шел, переваливаясь по-утиному. Его широкое лицо было типично китайским.
Я подошел к нему и спросил:
— Как пройти на химический факультет?..
— Это рядом, я там стажируюсь, — отвечал он с сильным китайским акцентом.