— Не понимаю, — пожал плечами Полясский, — о какой букве ты говоришь?
— О букве «л».
— При чем тут эта буква?
— При том. Неужели никто из вас не заметил, что у всех великих исторических личностей в имени и фамилии присутствует буква «л»? И следует отметить, что с давних пор до настоящего времени я могу насчитать их множество: Александр Македонский, Альцибидес, Юлий Цезарь, Ганнибал, Наполеон, Гитлер, Атилла, Кемаль-Паша, Карл Великий, Ленин, Веллингтон, Вильсон, Клеменц, Кромвель, Муссолини, Ягайло, Салазар, Пилсудский, Рузвельт.
— Действительно интересно, — удивился Хохля.
— Но есть и исключения, — сказал Полясский. — Пожалуйста, например без буквы «л»: Чингисхан, Сципион Африканский, Вашингтон, дальше Собеский, Баторий…
— Я не спорю, что существуют исключения, — согласился Тукалло, но в большинстве случаев встречаем «л» или «ль». В то же время для религиозных деятелей характерна буква «у»: Будда, Конфуций, Заратустра, Иисус Христос. Лютер. А сейчас заметьте, что в моей фамилии аж две буквы «л», а еще одно «у», и сделайте из этого вывод. Сам же помолчу.
В спальне пани Иоланта мягко и нежно взяла пани Кейт под руку.
— Знакомство с вами для меня многообещающе, — сказала она. — Я не люблю скрывать чувства и должна вам признаться, что питаю к вам больше чем симпатию.
— О, вы так добры, — не без удивления ответила Кейт.
Пани Иоланта усмехнулась.
— Я была готова к такой осторожности и продуманного дистанцирования, поэтому меня это не удивляет.
— Вы не правильно меня поняли.
— Я поняла вас правильно и не обижаюсь. Вы вообще избегаете сближения с людьми, считая, что виной этому ваш характер, не так ли?
— Возможно.
— Это именно так, но я смотрю на вас глазами художника, у меня сложилось впечатление, я вижу, что ваша сущность лучше вас самой.
Кейт улыбнулась.
— Как рисуют пустоту?
— О, нет, тут о пустоте не может быть и речи. Вы просто не созрели еще.
— Я? — искренне удивилась Кейт и подумала, что со взглядом Иоланты-художника она не согласна.
— Прошу вас, поймите меня правильно, — защищалась пани Иоланта. — Я имела в виду зрелость женщины. Конечно, вы совершенно уверены, что я ошибаюсь. Вы считаете себя вполне зрелой, духовно сформировавшейся, с определившимся характером, с упорядоченным запасом понятий и взглядов. Согласна, и не собираюсь оспаривать это потому, что такой вы были уже в свои девичьи годы…
— Так что же вы называете зрелостью? — искренне заинтересовалась Кейт.
— Для женщины?.. Для женщины, — ответила, подумав, пани Иоланта, — это что-то совершенно иное, чем для мужчины. Женщина, чтобы достичь настоящей зрелости, должна знать, что такое любовь. О, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что в вас влюблялись, и не раз. Я бы удивилась, если бы было иначе, да и сейчас я вижу, как любит вас муж, как вздыхает о вас Адам, а может быть, и Фред Ирвинг, но здесь не об этом речь. Все дело в вас: вы никогда не любили.
Кейт усмехнулась и попыталась придать этому разговору шутливый тон.
— Не слишком ли рискованно высказывать такие домыслы замужней женщине всего лишь через несколько месяцев после ее вступления в брак?
— Однако вы не любите Гого.
— Если вы так хорошо знаете женскую душу, — сказала Кейт, — не могу понять, чем вы объясните тот факт, что я вышла замуж за Гого?
— А я знаю?.. Замужество по рассудку.
Кейт хотела рассмеяться, но взяла себя в руки.
— Нет, я уверяю вас, вы глубоко ошибаетесь.
— Может быть, — согласилась пани Иоланта, — я ошибаюсь относительно причин, какими вы руководствовались, выходя за Гого замуж, но я убеждена, что вы его не любите. Вы никогда никого не любили. И идиот Тукалло, поскольку он уже предсказал вам будущее, должен был напророчествовать великую любовь. Да, великую любовь, потому что она ждет вас непременно. Не улыбайтесь, пани Кейт, вам от нее не спрятаться. Вы будете любить и только тогда созреете, а созреть — это значит узнать вкус жизни, созреть — это значит дышать полной грудью, это значит обладать чувствами, натянутыми, как антенны, которыми улавливаются в эфире самые легкие колебания. Это значит просто жить. Осознанная и полноценная жизнь женщины начинается с того дня, когда она полюбит. Я видела у Хохли ваш портрет, а сейчас вижу вас. Вы уловили то значительное отличие, которое существует, несмотря на великолепно схваченное подобие, между вами и портретом?
— Я не в восторге от него, — призналась Кейт.
— А это и понятно. Вы не чувствуете себя такой, какой увидел вас Хохля. Он гениален. Это и есть пророчество для вас! Когда-нибудь вы будете такой. Когда влюбитесь. Вы красивы и сейчас, очень красивы, но, как бы это выразиться… безучастная, потенциальная красота, а когда вы встретите любовь, ваша красота станет жизненной, такой, как на портрете Хохли: активной, пламенной, творческой. Вы понимаете меня?
— Понимаю, но не могу представить таких перемен во внешности.
— Не о нашем внешнем виде речь, изменится ваше содержание, материал.
— Мне бы этого не хотелось, — пожала слегка плечами Кейт. — Впрочем, мне кажется, что вы сперва увидели портрет у папа Хохли и лишь на основании впечатлений от него составили ошибочное мнение обо мне. А именно в портрете неверно изображена суть, подчеркнуто выражение какой-то агрессивности, кокетства, страсти, словом, того, что было чуждо мне всегда…
Пани Иоланта задумалась.
— Возможно, — произнесла она как-то неуверенно, — возможно.
— Это именно так.
— Вот поэтому есть у меня к вам просьба: вы согласитесь позировать мне?
— Я не знаю, будет ли у меня сейчас достаточно времени, — сказала Кейт.
— Я умоляю вас, не отказывайте! Я должна писать ваш портрет. У меня совершенно иная манера письма, чем у Хохли, и поверьте мне, что в своей манере я не худшая. Видите ли, я должна представить что-нибудь привлекательное на весеннем салоне. А именно вас я так хорошо чувствую, просто знаю, что сделаю вещь высокого класса. Живу я очень близко, и время работы не имеет для меня никакого значения, потому что всегда работаю при искусственном освещении.
В ее голосе звучала искренняя просьба. Было видно, что это для нее действительно важно.
— Я знаю, что несимпатична вам, — говорила Иоланта, — но убеждена, что вы измените свое мнение и мы станем подругами. Вас шокирует моя раскрепощенность, бесцеремонность, навязчивость, но вы убедитесь, что я умею как хранить тайны, так и проявлять деликатность чувств. Особенно по отношению к вам. Как же я чувствую вас! И не только как художник. Мне кажется, что мы знакомы с вами уже многие годы и что я ждала вас. Не может быть, чтобы я ошибалась. Вы не откажете мне, Кейт?..
Ее глаза горели и искрились. У Кейт появилось странное ощущение: что-то притягивало ее к этой женщине и одновременно отталкивало. Ей казалось, что из этих горящих глаз на нее изливается опасность, которую она не могла определить, опасность увлекающая, искушающая и гипнотизирующая, как пропасть.
— Хорошо, — согласилась Кейт. — Договоримся позднее.
— Спасибо, — сказала Иоланта и, пока Кейт успела что-то сообразить, поцеловала ее в губы.
Этот поцелуй длился лишь одно мгновение, но прикосновение полных, горячих и пахнущих губ пани Иоланты возбудило в Кейт какое-то беспокойство или опасение, которое она долго не могла забыть.
Когда они вернулись в кабинет, Гого разговаривал по телефону. Тукалло с Залуцким, сидя напротив Полясского, разглагольствовали о влиянии русской культуры на римскую мифологию. Ирвинг стоял у окна, покуривая папиросу.
—…но мы вообще не были в «Нитуче», ты наверняка оставил портсигар или в «Под лютней», или в «Негреско», — говорил Гого.
—…к примеру возьмем культ Весты. Где ты найдешь в эллинской мифологии его источники… — продолжал Тукалло.
Хохля сидел осовевший, бессмысленно глядя в стену.
Ирвинг подошел к Кейт.
— Я разговаривал с отцом. К сожалению, мне не удалось перенести встречу, потому что отец во второй половине дня уехал в Катовице и не знает, когда вернется. Надеюсь, что дня через два-три.
— Спасибо, Фред, вы очень добры.
— Как только он вернется, я тотчас же свяжусь с ним и сообщу вам.
Кейт печально улыбнулась.
— Не знаю, стоит ли утруждать вас и беспокоить вашего отца. Гого, к сожалению, не думает о работе серьезно.
Ирвинг ничего не ответил.
— Но я, — сменила тон Кейт, — тоже немного зла на вас.
— На меня? — удивился он.
— Да, вы снова одолжили деньги моему мужу, а ведь я же просила вас.
— Я одолжил?
— Ну, да, пятьсот злотых. Сейчас я верну их вам. Когда Гого выпьет, им овладевает какая-то мания одалживания.
— Но не ошибаетесь ли вы? Я что-то не припомню, чтобы давал ему в долг какие-нибудь деньги.
— Хорошо ли это изворачиваться так?
— Уверяю вас, что не изворачиваюсь. Даю голову на отсечение, что это какое-то недоразумение.
— По всей вероятности, вы оба были не совсем трезвыми, — улыбнулась Кейт. — Сейчас я принесу деньги.
—…потому что культ огня — это исключительная черта старых предарийских религий европейцев, — гремел носовым саксофоновым баритоном Тукалло. — Свастика! Свастика! Знак огня!
— Может, вы хотите чаю? — спросила Кейт.
— Откровенно говоря, я голоден, не обедал сегодня.
— Почему вы не сказали об этом сразу? — возмутилась Кейт. — Пойдемте в столовую, я дам вам что-нибудь закусить.
— Закусить что? — поинтересовался Ирвинг.
— Ну, естественно, — вздохнула Кейт. — Ладно, ладно, получите и водку.
—…во всяком случае скажи шоферу, чтобы обыскал салон машины, — говорил Гого по телефону. — Возможно, завалился за сиденье.
В столовой Кейт нашла для Фреда немного ветчины, два бутерброда с красной икрой и оставшиеся после обеда маринованные грибы. Он не захотел садиться и ел, стоя возле буфета. Две рюмки водки подняли аппетит. Когда она принесла ему деньги, после некоторого колебания он спрятал их в карман.
Фред был абсолютно уверен, что ночью у него не было с собой денег. Счета частично оплачивал Али-Баба, частично Полясский, а в «Негреско» — Хохля. Оставалась лишь единственная возможность: Гого мог попросить в долг, а он, не имея при себе денег, взял их у директора «Лютни». У него было желание тотчас же позвонить туда, но не хотелось делать это в присутствии остальных.
Подали вечерний чай, на который пани Иоланта уже не осталась, так как у нее была договоренность с парикмахершей. Вместе с ней ушел Полясский, заявив, что будет работать до поздней ночи и что не выйдет из дому.
— Ты прав, ты абсолютно прав, — скривился Хохля, — нужно раз и навсегда покончить с этим пьянством. Мерзость. Сегодня у меня так дрожали руки, что я не мог рисовать.
— Омерзительно, — убежденно подтвердил Тукалло. — Самое время сделать длительный перерыв. Сегодня иду на скромный ужин: пару рюмок, кружка пива и спать.
— Пойду с тобой, — согласился Хохля.
— Но не «Под лютню», потому что туда вечно кого-нибудь черт принесет.
— Лучше всего в бар на окраину, — предложил Гого.
— Вот именно, — отозвался Хохля.
Тукалло крикнул в прихожую, где уже одевались Полясский и Иоланта.
— Мы будем в баре.
— Не приду, — ответил Полясский.
— Черт с вами! — буркнул Хохля.
— Они вместе? — тихо спросил Гого, движением головы указывая на дверь.
Тукалло пожал плечами.
— Откуда? Иоланта никогда не возвращается к прежним возлюбленным. А ты пойдешь?
Гого глянул в сторону прихожей, где Кейт провожала гостей.
— Я не знаю, может, на полчасика.
— И я не собираюсь сидеть дольше.
Ирвинг, просматривая на пианино ноты, произнес, не обращаясь как бы ни к кому:
— Никогда ради маленького удовольствия не стоит кому-то устраивать большие неприятности.
Гого поморщился, а Хохля иронично рассмеялся.
— Пригласи его в качестве няньки.
— Фред прав, — сторону Ирвинга неожиданно занял Тукалло. — Если бы у меня были дом и жена, я бы точно не таскался с вами.
— Так оставайтесь у нас на ужин, — подхватил выгодное предложение Гого.
— Я не смогу, — ответил Ирвинг.
Входная дверь захлопнулась. На пороге кабинета стояла Кейт.
— А может, вы все-таки останетесь. Нам будет очень приятно.
— Нет-нет, — решительно заявил Хохля, — это затянется надолго.
Он надеялся, что они уйдут вдвоем с Тукалло. В таких случаях Север охотно и много говорил о его картинах.
Тукалло тоже поблагодарил за приглашение.
— Мы же не можем быть у вас на содержании, к тому же я не переношу бутылочного пива. Пиво только то, которое наливается из бочки. К тому же сегодня четверг, и в баре будут фляки, а у меня с самого утра разыгрался дьявольский аппетит на фляки. Случается с вами такое, что проснувшись, еще в темной комнате, не открывая глаз, внезапно рождается ностальгия по голенке с горохом или флякам? Тип физиологического вдохновения, гастрономического видения, желудочного требования — ничего, только фляки! Зов фляков! Понимаете? Органы пищеварения, доведенные за ночь алкоголем до состояния наркотического экстаза. Освобождение подсознательных желаний, и вот перед взором желудка, если можно так сказать, раскрывается великолепный натюрморт: белоснежный квадрат стола, на нем тарелка с дымящимися фляками и большое, гигантское озеро пива, тихо дремлющее под тулупом горьковатой пены!.. Как представлю, у меня вырастают крылья. Мне кажется, что я вот-вот взлечу и легкой птицей приземлюсь в первом попавшемся баре… Чудесное заблуждение…
— Это заблуждение очень легко реализовать, — улыбаясь, сказала Кейт.
— К сожалению, — простонал Тукалло, — достаточно открыть глаза и встать с постели, чтобы убедиться, что лишь духом крепок человек, а телом слаб. Исчезают чары, а вместо них в зеркале возникает реальность: опухшая физиономия, отекшие глаза, покрасневшие белки, взлохмаченные волосы и язык, напоминающий застывшую лаву или стоптанную подошву наполеоновского гренадера, который тащится во Францию… «Горячего чая!» — стонет желудок. Рот требует дезинфекции, а внутри черепа хлопает и булькает разрывающаяся мозговая субстанция, которую охотно выскребли бы шумовкой, чтобы освободиться от зверского умопомрачения. Человек в такие минуты совершенно уверен, что он представляет собой животное, забытый Богом смертник, а смерть — добродушная старушка, с которой, собственно говоря, находишься на дружеской ноге. Может войти без стука, как домработница, и забрать у человека жизнь, как забирает первая грязное белье.
Кейт вздрогнула.
— Не понимаю, совершенно не понимаю, как можно после такого осознания своего состояния напиваться снова.
— Человеческая душа способна быстро регенерироваться, а тело, тренированное годами, уже спустя несколько часов возвращается в первоначальную форму. Достаточно рассердиться, читая книжку кого-нибудь из друзей, достаточно выйти из себя от воя радио, который сочится из всех щелей и углов дома, достаточно вспомнить, что в таком же состоянии человек был вчера, позавчера и так далее, и так далее от сотворения мира, и вот из мрака, из хаоса доисторических времен, испарений медленно появляется лучезарное видение: пухлая и в то же время ядреная, божественно пахнущая, пурпурная в матовой белизне голенка. Да, это она усмехается тебе в золотистом ореоле горохового пюре, она протягивает тебе руку помощи и говорит: «Встань, Лазарь, и забери ложе свое, я призываю тебя к жизни, где скатерти белые как снег, где девичьим румянцем полыхает телятина, где кубок из лазури скрывает нектар пива, а над всем этим звон столового серебра». И видение ширится, становится отчетливее и пластичнее. Вот и знакомые, строгие и задумчивые лица, вот долгие ночные разговоры родственников. Город спит, замерший во сне, окаменевший лунный пейзаж, а дома, точно стены скал, улицы, как пустые каньоны, как дикие ущелья, а бары, как пещеры и гроты. Раз за разом из одного, второго, третьего бара выплывает какая-нибудь фигура. Это Дьяволы. Движутся автомобили по узким каньонам из пещеры в пещеру. Сезам, откройся! И вот уже изнутри раздаются возгласы выпивших гостей, вой оркестра, бульканье благородных жидкостей. Это пируют Али-Баба и сорок разбойников. В клубах дыма, в парах алкоголя проходит калейдоскоп баров, различаемых лиц: вот Дрозд, вот Ирвинг, которого мы узнаем по белому поясу, а вот и Хохля, мастерски изображающий зайца, раздираемого собаками. Тут и мрачный Тукалло, и Гого, неотступный его товарищ. И, наконец, на рассвете, на какой-то незнакомой улице, где трезвых уже не встретить, выплывает из туманной мглы пьяный шинок с поющей в нем командой.