— Рад видеть пана. Жена сейчас выйдет. Давно вернулись в страну?
Тынецкий ответил с долей рассеянности:
— Да нет, неделю назад. Заглянул на несколько дней в Пруды, а сейчас вот приехал в Варшаву.
— Долго пробудете здесь?
— Еще не знаю. Есть дела, и от них зависит время моего отъезда. А вы как поживаете?
— О, спасибо. Жена здорова, а я некоторое время болел, но сейчас уже чувствую себя хорошо. Вы, кажется, были в Америке?
— Да, но совсем недолго. Задержался лишь в Париже и Лондоне.
Вошла Кейт. Он поднялся навстречу и, поцеловав ей руку, сказал:
— Я рад поздравить вас и видеть здоровой.
— Спасибо за память и красивые цветы, — ответила она.
Он обвел глазами комнату, заставленную корзинами и вазами.
— Вижу здесь настоящий цветник.
Гого крякнул.
— У нас здесь много друзей. Большая корзина от Юлика Залуцкого, что из Горани, та от барона Ирвинга, эта от Юзефа Чумского из Белосиц, а вот эта от известного писателя Адама Полясского, эти розы прислал известный поэт Стронковский, а которые в углу — Кучиминьский или Хохля? Кейт, я уже не помню, от кого они?
— Нет, они от Марыни, — ответила она и пояснила, что это их служанка.
По лицу Тынецкого пробежала едва уловимая улыбка.
— А вы помните поздравления с рисунками, которые каждый год в день ваших именин писали вам дети из школы в Прудах? — спросил он.
— О, да, конечно! — оживилась Кейт. — Это было так трогательно. Я сохранила их все, кажется, шесть штук.
Тынецкий слегка покраснел.
— Только пять, — поправил он.
— Возможно, но откуда вы знаете?
— Потому что частично это были мои произведения. Учительница, панна Кобальская, занималась их оформлением, а я сочинял стихи.
Он засмеялся и добавил:
— Это были никудышные стихи.
— Вовсе нет, они очень милые. Так, значит, это вы? Боже мой, а я совсем не догадывалась и думала, что их автор панна Кобальская. Помню только, что тетя Матильда поздравляла ее, услышав эти стихи, и уверяла, что у нее поэтический дар, что-то необычное, а панна Кобальская принимала комплименты как должное. И вот когда только стала известна правда! Это было нехорошо с ее стороны.
— Я должен защитить ее, — улыбнулся Тынецкий, — ведь она лишь выполняла мою просьбу. Ни за что на свете я не хотел быть узнанным.
— Вот так открытие! Выходит, вы писали стихи и для тети Матильды, и для ксендза, и для генерала?
— О, нет, дети просто переписывали их из учебника. Но у меня есть к вам просьба: не читайте никогда тех стихов.
— Почему?
— Потому что они ужасные.
В
их свете я выгляжу так, как женщина на фотографии двадцатилетней давности в старомодной шляпе.
— Я так не думаю и не знаю, смогу ли поклясться, что не взгляну на те поздравления. Ваше предупреждение разожгло мой интерес. Женщинам нельзя выдвигать такие запреты, потому что ни одна не выдержит.
— Верю, что и это правило имеет достойные исключения, — ответил Тынецкий с поклоном.
— Слишком большой риск, — рассмеялась Кейт и подумала, что Тынецкий очень изменился в лучшую сторону. История с поздравлениями напомнила ей детские годы, проведенные в Прудах.
От воспоминаний повеяло мягким теплом.
— Заботится ли сейчас, когда меня нет, кто-нибудь о славной Слепуне? — спросила Кейт.
— О ком, о ком? — заинтересовался Гого.
— Это кобыла, — пояснил Тынецкий. — Пани Катажина заботилась о старушке и спасла ее от смерти, когда пан Бартоломейчик хотел продать ее на живодерню. Да, Слепуня жива и даже поправилась. Валек получил насчет ее четкие распоряжения и заботится о ней больше, чем о других лошадях. И я не сомневаюсь в этом, потому что найден способ, который стережет совесть Валека: он получил маленькое повышение, но только на время, пока Слепуня здравствует. Паи Бартоломейчик ворчит, говоря, что благодаря этой прибавке Валек дотянет ее до ста лет.
— Я желаю ей этого от всего сердца, — усмехнулась Кейт. — А вы в Варшаву надолго?
— Мы как раз говорили с паном, что это зависит от моих дел, с которыми мне бы хотелось справиться за неделю — две.
— Если мои местные связи могут вам на что-нибудь пригодиться, — отозвался Гого, — с удовольствием посодействую.
— О, нет, большое спасибо, не стоит беспокоиться.
Взглянув на часы, он встал с намерением откланяться, но Гого попытался его остановить.
— Почему вы так спешите? Нам будет приятно, если вы задержитесь еще.
Тынецкий посмотрел на Кейт.
— Не знаю, не мешаю ли я вам… — начал он.
— Совсем наоборот, если вы располагаете временем…
— Конечно, оставайтесь, — настаивал Гого, — познакомитесь с интересными людьми, литераторами, художниками.
Он был заинтересован в этом и хотел произвести впечатление на Тынецкого, а еще больше желал, чтобы приятели воочию убедились, что граф-миллионер является кузеном его жены.
— Оставайтесь, — уговаривал Гого искренне.
— С удовольствием воспользуюсь приглашением, — согласился наконец Тынецкий, тем более, что мне действительно хотелось познакомиться с таким замечательным поэтом, как Стронковский. Он, кажется, совсем молодой человек?
— Вы правы, ему немногим более двадцати, — сказал Гого. — Но меня удивляет, что вы слышали о нем, будучи за границей.
— Я не только слышал о нем, я читал его стихи. В Париже есть магазин польской книги. И Полясского я тоже читал. Он очень талантлив, но я не разделяю его взглядов. Я, конечно, слишком слабо разбираюсь в литературе, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Я руководствуюсь исключительно простыми пристрастиями и поэтому предпочитаю книги Кучиминьского.
— Я тоже, — сказала Кейт.
— А я наоборот, — возразил Гого. — Кучиминьский холодный. Он смотрит на жизнь с Луны или через микроскоп. Я знаю, что он популярен, и сам его признаю, но мне больше нравится Полясский.
— Разница между ними в том, — заметила Кейт, — что Кучиминьский — аналитик.
— А в жизни они тоже такие?
— О, да!
— Очень хотелось бы познакомиться с ними. Я должен вам признаться, что меня всегда манил мир искусства. С ранних лет читая книги, я мечтал встретиться с авторами хотя бы в самом коротком разговоре. Да и сам я, как вам известно, писал стихи, точнее говоря, занимался графоманией, иначе мои творения назвать сложно.
Гого рассмеялся.
— Но сейчас, пожалуй, вы уже не пишете стихи?
— Нет, стихи не пишу.
— Боже мой, я убежден, если бы все поэты были богаты, они предпочли бы подписывать чеки, а не писать стихи.
— Весьма ошибочное мнение, — заметила Кейт.
— А ведь было много таких, кто, несмотря на большое состояние, писал, к тому же замечательно, например Байрон или Красиньский, — добавил Тынецкий.
— Меня удивляет, что им хотелось этим заниматься, — пожал плечами Гого.
— Не знаю, — задумавшись, сказал Тынецкий, — играет ли здесь роль желание или внутренняя необходимость.
— Вы точно это определили, — кивнула головой Кейт. — Талант основан именно на внутренней необходимости, на потребности творить.
— Вовсе нет, — возразил Гого. — Разного рода графоманы переводят вагоны бумаги. У них тоже потребность творить, даже в большей степени. А к примеру Тукалло, который мог бы создавать шедевры, не имеет потребности творить, а по внутреннему велению ничего не делает.
— Что касается Тукалло, то это еще вопрос дискуссионный, —
не
согласилась Кейт. — Он тоже творит, не умолкая ни на минуту, вот только не записывает своих умозаключений. Да и относительно графоманов меня, по крайней мере, ты не убедил. Это психическое заболевание. Есть разного рода маньяки, у которых двигателем действия является как раз их мания. Если два человека прыгают в огонь, это не значит, что у них одинаковый мотив. Один стремится спасти кого-то из горящего дома, а второй, может быть, сумасшедший, и хочет, допустим, погреться.
В передней позвонили. Первой пришла Иоланта. Вскоре после нее — Дрозд и Кучиминьский. Спустя час появились Полясский, Залуцкий и Тукалло, затем Чумский, Дабулевич, Люля Бжесская, называемая Пупсом, Стронковский, панна Вороничувна, Боянович и Дукша.
Квартира наполнилась движением и голосами. Дрозд сел за фортепиано, Стронковский имитировал Чаплина, Али-Баба готовил коктейли, Тукалло, найдя новую жертву своего красноречия в лице Роджера Тынецкого, говорил с особым воодушевлением.
— Да, я люблю землевладельцев, но не могу, однако, простить им то, что они стали торговцами вразнос и не дают мне спать. Всю весну с раннего утра меня будит их отчаянный крик во дворе: «Продается земля! Земля для цветов!». Это ужасно. Встретив однажды Юрека Одолянского, министра сельского хозяйства, я пожаловался ему: к чему приведет эта парцелляционная[15]
кампания, это дробление хозяйств уже не на влуки, не на гектары, а на цветочные горшки. Еще год-два, и обыватели раскупят нашу родную землю по паре килограммов на брата.
Тынецкий смеялся, а Тукалло продолжал:
— Возражаю! Я сам родился на земле и не позволю, чтобы ее горстями выцарапывали из-под меня!
— Представьте себе Севера провинциалом! — воскликнул Хохля. — Север, займись землей!
— Не хочу. На земле можно сидеть, но в конце концов всегда ляжешь. Только стоять, уверенно стоять на земле нельзя. У меня был дядя, который некоторое время преуспевал. Обращаю ваше внимание на тот факт, что дядюшкам всегда везет некоторое время. Странно, но это именно так. А был он фантастическим хозяином. В январе к водке подавал редис, который вырастал удивительным образом, для селекционирования он придумал новую систему: на редис он сажал не кур, а гусей. Результат феноменальный и незамедлительный. Чтобы вы не сочли, что я преувеличиваю, называя его гениальным, приведу аграрникам еще один пример: ему удалось вырастить теленка, которому было пятнадцать лет.
— Но это уже корова! — воскликнул из-за фортепиано Дрозд.
— С виду, но только с виду. Внешне этот теленок удивительнейшим образом напоминал корову: рыкал, давал молоко, сыр, масло, а в праздничные дни даже сметану, но в действительности ни на минуту не переставая быть теленком. Дядюшка уверял меня, что это так. И что же с ним случилось? Не с теленком, а с дядюшкой! Пришла пора засушливых лет. Он купил пять тысяч бидонов воды. На следующий день, разумеется, полил дождь, открыв сезон дождей. На пятый или шестой год отчаявшийся до смерти дядюшка купил двадцать четыре тысячи зонтов. Воткнутые в землю, они существенно закрывали ее от дождя, но, в свою очередь, заслоняли и свет. Тогда он распорядился сделать в зонтах дырки, чтобы хоть частично открыть свет, не предусмотрев, что через те отверстия, кроме света, прольется и дождь. Пришлось срочно дырки зашивать. Следует ли добавлять, что умер он в нужде, он, который отличался аппетитом Гаргантюа[16]
, который не покидал ресторан, пока не попробует все, что было в меню! Садясь за стол, он говорил официанту: «Прошу подавать от и до!». Нет, я боюсь земледелия.
Залуцкий проговорил:
— Вообще-то в любой области можно совершать глупости и обанкротиться.
— Я знал, — продолжал Тукалло, — изготовителя гробов, который, чтобы заманить клиентов, помещал в гробах радио с программой из Варшавы. Антенна находилась на памятнике, с заземлением, разумеется, у него не было никаких проблем: трупы были заземлены. И скажу я вам, что покойники обожали те гробы и о других не хотели слышать. Казалось, что изготовитель доберется до миллионов. А что случилось? Пригласили на радио Пянковского с серией лекций о новых течениях в литературе. Этого было достаточно. Ни один уважающий себя труп не хотел ложиться в гроб с радио. Когда семья вталкивала его туда силой, он искривлялся, делая такие ужасные мины, что его от страха переносили в другой. Старые покойники под влиянием Пянковского начинали спазматически зевать. Эмоциональные экземпляры скрежетали зубами. Достаточно в районе Повонзек[17]
приложить ухо к земле, чтобы услышать грохот высыпающихся зубов.
— О, ужас! Какие мерзости ты рассказываешь, — пропищала Пупс.
— А что в этом мерзостного? — возмутился Тукалло.
— Мертвые, а эти зубы, брр…
— Пупс боится трупов, — пояснил Хохля.
— Нет, — возразил Стронковский. — Я видел ее вчера в кино с Башковским, и она не выказывала никакого страха.
— К тому же у него нет зубов, — заметил Тукалло.
— Очень милый человек, — нахохлилась Пупс.
— Милый, но покойник, самоубийца. Умер раз и навсегда. Меня удивляет, что ты с этим жалким призраком можешь не только ходить, но и показываться в обществе, — сказал Полясский.
— Почему вы называете пана Башковского покойником? — поинтересовался Тынецкий.
— Это история громкого плагиата, — пояснил Кучиминьский. — Башковский несколько месяцев назад издал книжку, в которой целые абзацы были дословно переписаны из книги одного бразильского писателя. Милейшего поймали с поличным, таким образом, он скомпрометировал себя. Несчастный вынужден был удалиться на покой. Да, это было самое легкомысленное самоубийство.
— Однако, — поднял палец Тукалло, — это как раз была его самая лучшая книжка. В конце концов, я не вижу причин, чтобы не заниматься плагиатом. Это тоже один из литературных жанров. Если есть опасение сказать что-либо глупое от себя, предпочитаю свистнуть у кого-нибудь хорошую мысль или хороший раздел. Потребителю, в сущности, совершенно безразлично, кто автор, Башковский или Цервера. Ему важно качество товара, а не фабричная этикетка.
Полясский возражал. Он считал, что мнение Тукалло может относиться исключительно к самым необразованным потребителям литературы. Настоящий любитель интересуется не только произведением, по и индивидуальностью автора, а ее он может узнать, лишь познакомившись со всеми произведениями автора.
По этой теме разгорелась дискуссия.
Тем временем Гого с Чумским организовали игру в бридж, в который здесь играли очень редко. Остальная компания разделилась на группки. Перед ужином пришли еще гости.
Тынецкий чувствовал себя несколько стесненно в этой среде, с которой до сих пор не был знаком. За столом он сидел между Залуцким и пани Иолантой, но был поглощен спором, происходившим между Тукалло и Кучиминьским, о значимости Ибсена. Тукалло утверждал, что, читая его, засыпал, но в то же время признавал за ним историческую позицию, мертвую. Кучиминьский, наоборот, что-то актуальное, считая, что этого автора нельзя сегодня играть по старинке.
Пани Иоланта обратилась к Тынецкому:
— Вы родственник Кейт?
— Да.
— Она восхитительна. Я на днях заканчиваю ее портрет и предсказываю себе на весеннем вернисаже большую победу. Вы редко бываете в Варшаве?
— Я живу в Велькопольске, а в последнее время много путешествовал.
— Вы богаты?
Тынецкий усмехнулся.
— Я не имею права жаловаться на материальные трудности. Почему вас это интересует?
— Как художника. Я присматриваюсь к вам и не могу определить ваш тип. Вы сложный человек.
— С точки зрения художника?
— Нет, вообще. Одно идет всегда в паре с другим.
— Если у меня будет возможность познакомиться с вами ближе, я постараюсь убедить вас, что принадлежу к весьма примитивным, простым и легкоузнаваемым натурам.
— Сомневаюсь, — покачала она головой. — У меня хорошая интуиция. Я чувствую вашу многогранность. В вас несколько совершенно разных существ, которых вы прячете, как в футляре, под своей внешностью.