— Вы заинтриговали меня. И каких же существ вы рассмотрели сквозь футляр?
— Прежде всего кого-то, удерживаемого на привязи, — говорила она, прищурив глаза, — кого-то очень пылкого, настоящую бурю, ураган страсти, кого-то, кто для ее удовлетворения готов погибнуть, убить, мир взорвать.
— О ком это вы говорите? — с интересом наклонилась к ней сидевшая вблизи Кейт.
— О вашем родственнике, точнее, об одной из скрытых его черт.
— Так глубоко скрытой, — рассмеялся Тынецкий, — что мне ничего неведомо об ее существовании. Наоборот, я всегда считал себя исключительно умеренным, если речь идет о сообразительности.
— Вовсе не о сообразительности я говорю, а о страстности. Страстные натуры никогда не бывают сообразительными. Эти черты характера нельзя смешивать. Я говорила о страсти, которая является силой, толкающей человека к желаемой цели. Такой целью может быть честно достигнутая власть, женитьба на любимой женщине или победа в соревнованиях. Так вот вы, несомненно, скрываете в себе пылкую страсть, и прошу извинить меня за искренность, но вы говорите неправду, утверждая, что ничего об этом не знаете.
— Если мне следует понимать это таким образом, — серьезно сказал Тынецкий, — то я не намерен возражать.
— Вот вы и согласились!
— Я, однако, не думал, что предпринимаю какие-то видимые для людей усилия, чтобы что-то скрывать.
— За вас это делает иное существо, удивительное и странное.
— Воплощение скромности? — пошутил он.
— О, нет, наоборот, высокомерие.
— Здесь вы, пожалуй, ошибаетесь, — сказала Кейт.
— Это уж определенно, — добавил Тынецкий.
Иоланта задумалась.
— Возможно, я плохо истолковываю то, что чувствую в вас, но это наверняка высокомерие, а скромность, о которой вы говорили, является инструментом его. Вам приходится быть инкогнито, терпеть, что люди не признают в вас качеств, вам присущих. Но поверьте, что настанет день, когда к вам придут слава и признание. Да, в вас столько высокомерия, что вы безболезненно можете перенести все превратности судьбы. Оно действует на вас как наркотик, анестезирует.
— Это несправедливое заключение, — ответил Тынецкий, улыбаясь. — Все, кто знает меня давно, могут подтвердить, что если и есть у меня какая-нибудь добродетель, то это противоположность высокомерию, то есть смирение, покорность.
— Они могут так говорить именно в силу длительности знакомства, потому что их убедила ваша внешность. Но я женщина, я даже вопреки очевидному, вопреки доводам, вопреки логике и фактам верю своей интуиции. Поэтому обращаюсь к другой женской интуиции. Пусть пани Кейт скажет, что ближе вам — смирение или высокомерие?
— Я никогда не замечала у пана высокомерия, — призналась Кейт.
— Но уверяю вас, — настаивала Иоланта, — что я не ошибаюсь. Кейт не художник, к тому же она всегда смотрела на вас глазами родственницы, а с годами привыкла принимать вас таким, каким вы сами себя преподносите. Вот почему она может знать меньше, чем я, которая знакома с вами всего несколько часов. О, вы не простой экземпляр…
— Ты говоришь, что он слишком сложен?! — воскликнул Тукалло.
Тынецкий удивленно посмотрел на другой конец стола. Однако оказалось, что слова эти относились к Марселю Прусту, о котором Тукалло дискутировал с Полясским.
— Он сложный? Вообще-то я согласен с тобой, что он состоит из множества слоев. Снимаешь один и видишь новый. И так без конца. Пруста можно раздевать, точно вилок капусты. Снимаем лист за листом, добираемся наконец до сути и, когда с дрожью убираем последний лист, не находим ничего, совершенно ничего, сути нет.
— Совершенно справедливо, — подхватил Стронковский.
— Наоборот, — крикнул Хохля, — в капусте находим глубину!
Дрозд скривился.
— Невозможно обсуждать что-либо на уровне Хохли.
Тынецкий, улыбнувшись, обратился к пани Иоланте:
— Неужели я настолько сложный, чтобы спрятать в себе такую тайну, как вилок капусты? Мне кажется, что эти господа выручили пани и помогли закончить мысль.
— Я полагаю, что вы не подозреваете меня в этом. Таких намерений у меня не было. Ваша родственница, с которой мы давно общаемся, знает, что я не заинтересуюсь человеком, у которого не надеюсь найти чего-либо большего, чем посредственность.
Тынецкий слегка покраснел.
— Поэтому я должен избегать вас, чтобы уберечь от разочарования.
— И снова эта дымовая завеса скромности, — рассмеялась она, — а в душе вы смеетесь надо мной. Видимо, слышали подобное не от одной женщины.
— Уверяю вас, что ни от одной. Я так мало встречался с женщинами.
— Вы? — она искренне удивилась. — Это невозможно. Кейт, скажите, это правда?
Кейт озабоченно посмотрела на Тынецкого, потом на Иоланту и снова на Тынецкого. В его глазах она заметила выражение задумчивости и уважения. У него были красивые, умные и честные глаза. Что еще, кроме этого, она могла о нем сказать?
— Он никогда со мной не откровенничал, — ответила она. — Да и в последнее время мы виделись очень редко.
Я
отдана, как, впрочем, и вы, на милость интуиции.
— А что говорит вам интуиция? — спросил он серьезно.
— Пожалуй, то, что вашим словам можно верить.
— Благодарю вас, — он поклонился.
Игроки в бридж вернулись к столу, Иоланта, Кейт и Тынецкий — к общей беседе. Спустя час Тынецкий стал прощаться.
— Не забывайте о нашем доме, — следуя традиции, напомнила Кейт.
— Я провел у вас замечательный вечер и весьма вам благодарен. Меня радует, что я встретил здесь столько интересных людей.
— Большинство из них навещают нас почти ежедневно. Они приходят около пяти часов на чашку чая и остаются пообщаться. Если вам позволит время…
— Спасибо. В какой-нибудь из дней я охотно воспользуюсь вашим милым приглашением.
В дверях кабинета его остановила Иоланта.
— Мне бы хотелось закончить наш разговор, но вы уже уходите?
— Да.
— Жаль, но, может быть, вы заглянете ко мне в мастерскую, скажем, завтра? Поговорим за хорошим коньяком. Коньяк действительно хороший. Видите ли, стареющие женщины должны уже подобными способами заманивать к себе молодых мужчин, если есть охота поговорить с ними.
— Поэтому я совершенно уверен, что коньяк будет выше всяких похвал, — искренне рассмеялся Тынецкий. — Но у вас это не дымовая завеса скромности, а охота на комплименты.
— А неужто вам жаль этих дешевых украшений, которые мы так любим.
— Я никогда не раздаю их женщинам, заслуживающим настоящих драгоценностей.
— Я вижу, что вы можете быть безгранично щедрым.
— Прежде всего, бескорыстным, — подчеркнул Тынецкий.
В ответ она лишь рассмеялась:
— Можете быть спокойны, я не собираюсь вас соблазнять!
— Я был бы смельчаком, если бы надеялся на это.
— Приятно с вами разговаривать. У вас врожденная способность к общению.
Он с интересом посмотрел на нее.
— Вы серьезно так думаете?
— Снова дымовая завеса? — ответила она вопросом на вопрос.
— Вовсе нет, это искренняя благодарность.
— Значит, докажите это своим визитом к одинокой художнице. Если боитесь остаться со мной с глазу на глаз, приходите в час. В это время встретите у меня свою родственницу, которая позирует мне.
— Обязательно буду.
— Мой адрес найдете в телефонном справочнике. До свидания.
Кейт приходила позировать в половине двенадцатого и к часу, как правило, сеанс заканчивался. Когда Роджер Тынецкий постучал в дверь мастерской, Кейт как раз одевалась в соседней комнате.
— Мне кажется, я пунктуален, — сказал он, осматривая мастерскую.
— Вполне. Садитесь, садитесь, — ответила Иоланта, подавая ему руку и указывая на широкую тахту.
— Вначале мне бы хотелось познакомиться с вашими работами.
— Хорошо, займитесь этим, а я тем временем приготовлю кофе. В ожидании кофе любое занятие годится.
— Уверен, что рассматривая ваши работы, можно забыть даже, что ожидаешь смерти.
— Кофе не будет отравленным, — произнесла она убедительно. — Но вы бы постеснялись говорить такие комплименты, совсем не зная моих картин.
— Я представляю их. И даже долго и пристально изучая их, не смогу постичь всей их глубины. К сожалению, в живописи я абсолютный профан.
— Профан? Тогда взгляните на работы на той стене. Они для дилетантов. Это картины, которые за большие деньги покупают люди пожилого возраста.
Тынецкий стоял несколько минут, изучая полотна, а потом сказал:
— Мне кажется, что они хороши, но с окончательной оценкой подожду, пока не стану пожилым человеком.
— Душевная старость, думаю, вам никогда не грозит. Вы человек иного склада.
— Спасибо. А моя родственница была у вас?
— Была и есть, одевается в соседней комнате, а пока вы можете увидеть ее на мольберте. Ну, как вам это нравится?
Он ничего не ответил просто потому, что не слышал вопроса, стоя перед большим квадратным полотном. Это был портрет, нет, не портрет, а какая-то удивительно волнующая композиция. Кейт полулежала в огромном черном кресле, обвитая какой-то тканью или шарфом из тяжелой шелковой материи цвета выцветшего пурпура с золотой бахромой. Выражение лица с относительно небольшим сходством настораживало и беспокоило. Был в нем какой-то страх и в то же время радость, испуг и счастье, сопротивление и покорность. Чем дольше Тынецкий всматривался, тем больше Кейт казалась ему знакомой и похожей, и в то же время новой, неожиданной, освещенной какой-то рождающейся тайной. То же самое угадывалось во всей ее фигуре, где в кажущейся неподвижности и апатии таилась готовность к внезапному порыву, тревожность надвигающейся грозы или счастья. Три единственных и четко выступающих на переднем плане ярких пятна: лицо, окаймленное расплетенными косами, плечо и рука, выглядывающие из-под потерявшего сочность красок одеяния, и изящная нога, обнаженная до колена. Три светлых пятна приковывали взгляд. Остальное виделось как бы случайно, в тумане и нереально. Цвета смешивались в каком-то сером хаосе, постепенно набирая зелени малахита и наконец формируясь в какое-то еле уловимое видение, появляющееся рыжими полосами из зеленой пены.
Пани Иоланта зажгла газ и спросила:
— Ну, и как вам это нравится?
— Это необычно, — ответил он, не находя иного определения.
— Я назову портрет «Ожидание» или «Пробуждение».
— Необычно, — повторил он, не в силах оторвать от картины взгляд. — Ожидание… да… но чего?
— Жизни, любви, расцвета женственности.
— Очень интересно. А как вам пришла в голову мысль пригласить пани Кейт для воплощения такого образа?
— О, скорее наоборот. Когда я увидела ее, у меня возник этот образ.
— Но почему?
— Боже! Да потому что эта женщина ожидает всего этого.
После минутного молчания он спросил:
— А вы не ошибаетесь? Ведь у нее муж, и замуж она вышла по любви.
— Абсурд, — резко бросила Иоланта.
— Уверяю вас, что никаких других мотивов не было.
Пани Иоланта пожала плечами.
— Возможно, была ошибка. Зачастую минутное увлечение мы ошибочно принимаем за настоящее чувство.
— И вы так уверены в этом?
— Вы, мужчины, чудовищно слепы, но мы умеем подмечать детали. Можете ли вы представить себе, что такая женщина, женщина такого уровня, как Кейт, могла любить Гого?
— А почему нет? — произнес Тынецкий неуверенно. — Он молодой, красивый, прекрасно воспитан. Никаких серьезных недостатков нельзя заметить.
— Можно, но самое существенное: он — абсолютный ноль. Будь он прохвостом, бандитом, сутенером или будь он просто хоть кем-нибудь, тогда Кейт, правда, маловероятно, могла влюбиться в него, а так исключено. Допускаю, когда-то она убеждала себя, что любит его, но сейчас она уже отказалась от этой мысли.
— Она… она говорила вам об этом?
— Боже упаси! Вы разве не знаете ее? Но я вижу ее почти каждый день и понимаю, что происходит.
— Вы — ее подруга?
Она рассмеялась коротким отрывистым смехом.
— Нет.
Ответ прозвучал таким тоном, что он больше ни о чем не спрашивал, стоя возле кресла, обитого темно-зеленым, кажущимся черным велюром. Через спинку кресла, в котором позировала Кейт, был переброшен шарф. Он коснулся гладкой шелковой поверхности материала, проведя рукой по широкой холодной золотистой кисти.
Дверь открылась, и вошла Кейт. Она была в облегающем ее стройную фигурку коричневом английском костюме, в котором чаще всего ходила в Прудах. Увидев Тынецкого, она была несколько удивлена.
— Мне показалось, что я услышала знакомый голос, но не ожидала встретить здесь вас.
— Пани Иоланта решила сделать анатомический рисунок моей внешности с помощью карандаша, — ответил он, здороваясь.
— Угля, — поправила Иоланта.
— А при возможности, благодаря любезному разрешению мастера, я восхищался вашим портретом.
— Восхищались? Я очень искренне и откровенно говорю в присутствии пани Иоланты, что не разделяю вашего восторга.
— Как, вам не нравится?
— Нет. Он, разумеется, совершенен технически, композиционно, но модель была выбрана ошибочно.
— То есть?
— Любая другая девушка могла бы позировать, но не я.
— Только вы, — категорично заметила Иоланта.
Тынецкий спросил:
— Так этот заказ выполнялся не для вас?
— Вовсе не для меня.
— Значит, — обратился он к Иоланте, — картина будет выставлена на продажу?
— Нет, — покачала головой она. — Я оставлю ее себе.
— Жаль. Мне она очень нравится, и я готов заплатить любую цену.
Слово «любую» он произнес с особым ударением, но пани Иоланта стояла на своем.
— Нет, мне она тоже нравится, а вы взамен получите чашку кофе и глоток коньяку. Садитесь, садитесь, прошу вас. Во всяком случае, спасибо за признание.
— О, я надеюсь, что в этом плане вы не испытываете голода?
— Конечно, а ваше мнение очень ценю.
— Не знаю, оправдаю ли и в дальнейшем.
— Думаю, да. Мне нравятся люди вашего склада, — говорила Иоланта, разливая кофе. — Вам хочется верить. Я никогда не ошибалась в человеке с такой линией щеки.
— Забавный способ оценивать людей, — засмеялась Кейт.
— Надежный. Френология, физиогномика — это лучшие критерии.
Взяв блокнот, несколькими штрихами она стала набрасывать головы некоторых знакомых: Ирвинга, Тукалло, Полясского, Дрозда и, наконец, Гого, давая при этом краткие пояснения и подчеркивая характерные черты данного типа.
Рисуя портрет Гого, она говорила:
— Люди с такими висками должны отличаться посредственностью, а вот эта челюсть — яркий признак отсутствия силы воли. Подобная форма уха свидетельствует о снобизме, а ноздри говорят о чувственности еще больше, чем контур губ.
— Однако внешность часто обманчива, — запротестовала Кейт, чтобы направить разговор на кого-нибудь иного. — Вы ведь знаете Леона Журковского?
— Знаю.
— Он горбатый и с обезьяньим выражением лица, похож на кретина, злого и отупевшего, но в то же время это один из самых спокойных и самых интеллигентных людей на свете.
Пани Иоланта усмехнулась.