Рано начинался день в ватутинском доме, и поздно приходила сюда ночь. А жилось скудно, тесно. В доме не было лишнего куска хлеба, лишней копейки. Да и немудрено: землю арендовали у соседней помещицы Плесковихи, а своей земли было столько, что и курице негде разгуляться.
В этой семье, насчитывающей двадцать пять душ, в декабре 1901 года и родился Николай Ватутин.
Ему еще не исполнилось семи лет, а дед уже смотрел на него как на работника.
Но мальчика тянула к себе сельская школа, которая стояла посередине деревни, рядом с хлебными амбарами.
Сюда ходил учиться старший брат, и Николай каждый день поджидал его дома, чтобы под вечер примоститься у чисто выскобленного стола и, подперев кулаками щеки, смотреть, как тот выводит в тетрадке буквы и цифры.
Когда пришла Николкина очередь переступить порог школы, он уже знал грамоту — прочел букварь от корки до корки — и считать умел не хуже брата, принесшего допой бумагу с печатью об окончании сельской школы.
Первые годы ученья промелькнули для Николая быстро. Многие его товарищи едва еще успели за это время научиться читать по складам и кое-как считать да подписывать свою фамилию, а он уже был знаком с толстыми книгами, которые ему давали учителя. Писал он толково, правильно и чисто, и соседи нередко заходили к Ватутиным, чтобы мальчик сочинил для них просьбу, письмо или жалобу.
Школу в Чепухине Николай окончил успешно.
Дед был доволен, однако же дальнейшую судьбу мальчика захотел решить по-своему. Посмотрев выданную школой бумагу, сказал:
— Ну и ладно! Теперь, брат, за работу берись, а книжки побоку!
До сих пор Ватутин помнит, как тогда он забрался а старую телегу, что стояла в углу двора, и, уткнувшись в колючую, прелую солому, плакал тяжело, горько, неуемно.
Он и на ночь остался в телеге. Мать, вздыхая, прикрыла его старым тулупом.
Неизвестно, как дошла до школы весть о горе мальчика — соседские ли ребята разболтали, рассказал ли старший брат или сама Вера Ефимовна, но только к вечеру на ватутинский двор заглянул сельский учитель.
Он уселся против деда, чинившего под окном сбрую:
— Пришел я к вам не по делу, да и не без дела. Хочу про внука вашего рассказать.
Учитель долго говорил, горячо, торопливо, и старик в невольной гордостью слушал его, поглаживая бороду темными морщинистыми пальцами, В конце концов он сдался.
— Да не враг же я ему, — сказал он о внуке. — Коли уж такой головастый, пусть обучается. Хоть один ватутинский в ученые выйдет! — Раскрыв дверь в сени, старик громко крикнул: — Колюнька, вылазь! По-твоему решаем.
Осенью Николай уехал в Валуйки.
Нелегко досталась мальчику возможность учиться дальше. Зато когда через год он вернулся домой и показал своему прежнему учителю список прочитанных за это время книг, тетради по математике, записки по истории, тот уже не пошел убеждать старика Ватутина, а поехал в городок Уразово и добился от земства для своего ученика небольшой стипендии и места в интернате коммерческого училища.
Здесь, в Уразове, и застала Николая Ватутина Великая Октябрьская социалистическая революция.
Наступило трудное, грозное время. Нужно было защищать добытую свободу от многочисленных врагов, которые хотели задушить революцию, и едва Ватутину минуло девятнадцать лет, как он ушел добровольцем в Красную Армию. Давно все это было, а в памяти все еще живут многие эпизоды, многие встречи…
— Ну, рассказывай, мама, как живешь? — спросил Ватутин.
Мать хотела ответить, но ничего не сказала, только всхлипнула и снова припала к сыну.
— Что же ты опять? Ведь я с тобой. Видишь, жив, здоров. А ты все плачешь!
— Натерпелись мы много, Николай, — заметила Лена. — Думали, никогда уж нам тебя не увидеть.
— Устал ты, наверно, Коленька. Садись покушай с дороги, — утирая глаза, сказала Вера Ефимовна и стала собирать на стол. — Только прости, угощу чем бог послал.
— Нет уж, мама! — остановил ее Ватутин. — Меня ты угостишь после войны — таких пирогов напечешь! А нынче я у тебя нежданный гость. Как говорится — нечаянный, негаданный. Так уж позволь мне угощать. Ладно?
Семенчук тут же вышел к машине и вернулся со свертком дорожной снеди.
Ватутин скинул с себя китель, вышел в сени умыться.
А по деревне уже прошел слух о его приезде. Со всех сторон к дому Ватутиных шли люди, чтобы взглянуть на земляка, поздороваться с ним, побеседовать.
Но прошло и десяти минут, как дом стал наполняться гостями.
Ватутин едва успевал пожимать руки, здороваться, отвечать на слова привета.
Пришел, протиснулся сквозь толпу и встреченный на дороге дед Тимофеи. Старик так торопился сюда, что совсем запыхался. Услыхав, что в деревне Ватутин, генерал, он сразу же сообразил, кто окликал его из машины.
— Данте же, соседи, и мне на него посмотреть, — говорил теперь он. — А я-то думаю, что за генерал катит!
— Здорово, Тимофей Ананьевич! — запросто сказал Ватутин.
— А что ж, здорово! — ответил старик, подходя к Ватутину. — Вот теперь я вижу: значит, это генерал от инфантерии.
Ватутин обнял Тимофея и поцеловал.
— Садись за стол, Тимофей Ананьевич. Выпей чарочку!
— Это мы можем… Вполне… С возвращеньицем… А ордена где? — спросил старик, придирчиво осматривая генеральский китель, на котором не было орденов.
Ватутин улыбнулся, а Вера Ефимовна, обиженная за сына, обрушилась на Тимофея:
— Что ж ты думаешь, у него орденов нет? Да у него, может, одних медалей три ряда!..
— Полно, мама… — продолжая улыбаться, успокаивал ее Ватутин. — Я, Тимофей Ананьевич, только на парадном мундире ордена ношу. А сейчас война… Вот победим, тогда на праздник к вам и приеду со всеми орденами… Пей, Ананьевич, да закусывай. Я тебе еще налью.
Вокруг засмеялись:
— Тимофей на слово не верит… На зубок хочет ордена попробовать!
— Угощайтесь, угощайтесь! — звал к столу гостей Ватутин. — Кто там у дверей, подходите ближе, садитесь!..
— А ты со мной выпьешь, Николай Федорович? — спросил Тимофей Ананьевич.
Соседи, поначалу немного смущенные — хоть и свой человек, из одной деревни, да как-никак, а генерал, надо соблюдать уважение — постепенно освоились, стали веселей и проще.
Заговорили о колхозных делах. И Ватутин подробно стал расспрашивать, сколько лошадей и коров осталось, много ли домов разрушено, кто ранен, кто убит, что пишут земляки с фронта, что думают теперь колхозники делать, как будут восстанавливать хозяйство, чем засеют поля, хватит ли до нового урожая картошки.
Беседа затянулась. Вера Ефимовна ревниво поглядывала на соседей, окруживших сына, и шептала Лене:
— Что за народ такой! С сыном не дадут поговорить! Так бы сейчас всех по домам и разогнала.
Ватутин услышал, ласково посмотрел на мать, прислонившуюся к печке. И она сразу утешилась: стало быть, помнит о ней, хотя и говорит с другими. Слезы горделивой радости заволокли ее глаза. Вот ведь полный дом людей, и все пришли к ее сыну, а он такой сильный, молодой, объясняет им все толково.
— Ты скажи, Николай Федорович, только правду, — спросила молодая колхозница: она стояла у притолоки, теребя уголок белого платка, — а сюда, к нам, немцы еще могут прийти?
— Они сюда уже никогда не придут! — решительно заверил ее Ватутин. — Живите спокойно.
Тимофей Ананьевич втихомолку опрокинул в рот еще рюмочку, отправил вдогонку кружок колбасы и решил порассуждать.
— Вот погляжу я на тебя, Николай Федорович, — начал он, — генерал с погонами! А вот я в русско-японскую воевал. Тоже был у нас генерал, так его «ваше высокое превосходительство» звали, и у него пять поместьев было и три дворца. А у тебя дворец так дворец! — и Тимофей весело развел руками.
Ватутин засмеялся, хлопнул старика по плечу:
— Что ж, значит, я генерал не настоящий?
— Нет, ты наш генерал, настоящий. Только вот в старое-то время разве генерал со мной за одним столом сидел? Да если бы генерал в мою хату вошел, я бы со страну под амбар залез. Ей-бо! Помню, в русско-японскую послал меня поручик Елисатов за водкой в офицерское собрание. Бегу сломя голову: потому строгий поручик был. Вдруг слышу — рычит кто-то у меня за спиной: «Стой, чертов сын!» Остановился. Вижу: подходит генерал пьяненький, еле на ногах стоит. Таращит на меня глазища: «Вот как ты, прохвост, царю и отечеству служишь?..» Молчу, а сам чую — пропал! «Какой роты, какого полка?» Отвечаю. «Что хочешь: по морде или но губвахту на пять суток? Выбирай, чертов сын!» Стою, а в голове рассуждение. «Ежели по морде, — думаю, — то в роте не надо докладывать, а если арест получу, то еще в роте добавят». «По морде, — говорю, — ваше превосходительство». Он как развернулся, хрясть меня вот сюда, в переносье, ажно искры у меня из глаз посыпались. Я стою, моргаю, а он засмеялся и пошел себе дальше. За что он мне двинул, до сих пор не знаю. Такой почтенный был генерал царской службы! — Тимофей налил себе еще рюмочку. — А ты — наш генерал! — заключил он с убеждением. — Мы тебя признаем. Только ты своих земляков не забывай, колхозу нашему помоги.
— Молчи, Ананьевич! — набросились на старика со всех сторон. — Совсем совесть потерял. Не слушай его, Николай Федорович! У тебя своих дел много.
— Как не слушать, коли он правду говорит, — улыбаясь, сказал Ватутин. — Уж если генерал свой, то и должен колхозу пользу приносить. Тут не поспоришь. Помогу, дед Тимофей, обязательно помогу. — Ватутин встал. — Ну, друзья, надо мне собираться в дорогу.
— Возьми, Николай Федорович, и меня с собой, — сказал дед Тимофей. — Я ещо повоюю. Я старый солдат. В русско-японскую…
— Сиди-ка ты дома, старина, колхозу ты человек нужный. Скоро сеять надо. Повоюй лучше за урожаи, а на фронте вместо тебя мы повоюем.
Ватутин подошел к матери и обнял ее.
— Ну, прощай, мама! Пора ехать.
Провожать Ватутина вышли все, кто был в доме. Он пожал десятки протянутых к нему рук, поцеловал на прощанье мать и сестер, сел в машину.
Вездеход медленно покатил вдоль деревни. Вот уж он за околицей и помчался полем, на котором чернела бархатистыми пятнами и дышала под солнечными лучами пробившаяся из-под снега земля.
Ватутин сидел молча. Он увозил в своем сердце радость встречи с матерью, с односельчанами, тепло родного дома.
Кому принадлежит лето
1
В это майское утро, когда солнце после нескольких дождливых дней наконец согрело землю, весна тихо ушла, оставив на память о себе молодую листву на деревьях, свежую густую траву и еще не просохшие дороги. Наступило лето. Оно тоже пришло незаметно и сразу же принялось за дело, начатое весной…
Ватутин распахнул окошко, глубоко вдохнул свежий воздух и вернулся к столу. Но и за столом ему не сиделось; он вновь подошел к раскрытому окну и молча глядел на далекие поля, покрытые зеленью всходов.
Вот уже две недели его не покидало дурное настроение. Ставка не утвердила его плана. Даже больше — сказали, что он не учитывает реальной обстановки, его действия, если с ними согласиться, скорее приведут к поражению, нежели к победе.
А дело было в том, что гитлеровское командование, стремясь взять реванш за Сталинград, начало сосредоточивать крупные силы, располагая их большими группировками на севере у Орла и на юге — близ Харькова и Белгорода. От Орла враг мог нанести удар в сторону Москвы, в то время как южная его группировка под Харьковом заслоном стояла на пути наших частей, мешая им наступать на юг и на юго-запад, по направлению Донбасса и Левобережной Украины. Фронт от Орла и до Харькова был круто изогнут, выдавался далеко на запад и в истории получил название Курской дуги. Обороняли северную часть этой дуги наши войска Центрального фронта, которым командовал Рокоссовский, а южную — Воронежский фронт, куда вскоре после окончания Сталинградской битвы Ставка вновь направила Ватутина.
Захваченный недавними событиями, Ватутин хотел как можно скорее поднять свои армии на новое наступление, чтобы при помощи Степною фронта, расположенного в тылу Воронежского, внезапным ударом на Белгород и Харьков разгромить вражеские соединения.
Весной наше командование тоже считало возможным осуществить крупные операции по разгрому гомельской и харьковской группировок противника, форсировать Днепр и приступить к освобождению Донбасса и Белоруссии. Ватутин и Рокоссовский даже начали готовить эти операции, но выяснилось, что гитлеровцы перебрасывают под Орел и Харьков большое количество новых дивизий, намереваясь размолоть войска Красной Армии на Курской дуге.
Обстановка менялась, и Ставка учла это. Было решено на Курской дуге перейти к жесткой обороне и, прежде чем начать развернутое наступление, измотать вражеские группировки. Для этого Воронежский и Центральный фронты пока должны были в ежедневной упорной обороне вести борьбу за каждый клочок земли, а соседние с ними — Брянский фронт и Западный на севере и Юго-Западный на юге — быть готовыми действовать более решительно. Позади Воронежского и Центрального фронтов размещался еще один фронт — Степной. Ему была поставлена задача помогать своими силами там, где это будет остро необходимо.
В период наступления этих шести фронтов остальные войска — от Белого моря и до Черного — также должны были активизироваться, чтобы не дать гитлеровскому командованию снимать оттуда воинские части и перебрасывать их туда, где развернутся генеральные бои.
Таков был замысел командования. А Ватутин хотел немедля нанести удар по врагу, рассчитывая сразу же смешать все его планы…
Счастливый, полный надежд, летел он на самолете в Москву. Недавно отгремевшая Сталинградская битва, в которой стремительность и внезапность ударов привели к победе, казалась ему лучшим доказательством того, что он прав. Он не сомневался, что получит поддержку, что ему скажут: «Действуй, Ватутин! Желаем удачи!» Но все получилось не так. План его был отклонен, признан ненадежным, рискованным.
Не то чтобы проект Ватутина не содержал в себе здоровой и реальной идеи, просто автор не учел всего, что было известно Ставке. Гитлеровское командование, пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, стянуло на Курский выступ огромное количество войск. К весне 1943 года на Восточном фронте насчитывалось двести пятьдесят семь хорошо вооруженных вражеских дивизий — почти на сто дивизий больше, чем их участвовало в первом наступлении на нашу страну в начале войны. Было очевидно, что противник готов идти на любые потери, лишь бы этим летом одержать победу. Заводы Круппа выпустили новые мощные танки — «тигры», «пантеры», самоходное орудие «Фердинанд». На вооружении гитлеровской армии появился также фауст-патрон, который применялся против танков.
Кроме того, было и еще одно важное обстоятельство, которое учло Верховное Командование и не учел Ватутин. В 1941 году гитлеровцы наступали по всему фронту от севера до юга, тогда как теперь, летом 1943 года, готовились наступать на участках, измеряющихся лишь десятками километров. А это значило, что удар будет необычайно сильный. Можно было принять предложение Ватутина, нанести, говоря военным языком, упреждающий удар, можно было и добиться победы, но какой ценой? Ценой огромных человеческих жертв и огромных потерь в военной технике.
Когда Ватутин поостыл, он сам понял, что был не прав. В конце концов, план, в котором сказалось присущее Ватутину желание действовать, наступать на противника в любой, даже самой сложной обстановке, находился в противоречии с его же собственным постоянным стремлением добиваться победы с наименьшими потерями. Он увлекся, думал только о своем участке фронта и забыл, что кроме наступления есть еще и другие, не менее могучие формы борьбы. И применять их надо так же искусно и смело, как и наступление.
Эта неудача с планом заставила его серьезно поразмыслить. Много он пережил, многое испытал, многому научился, но, видимо, главное всегда впереди. Опыт прошлого важен, но не менее важно учитывать, что требует нынешний и что потребует завтрашний день.
Ну что ж, за работу! Сегодня он обещал приехать в армию Чистякова, там проводятся совместные учения пехоты и танкистов.
Ватутин взглянул на часы и тряхнул головой, прогоняя беспокойные мысли.
Пора! Надо ехать!..
На пыльной деревенской улице его уже поджидала машина.
2
Рокоча моторами, танки выползали из-за рощи и, подминая рожь, самосевом покрывшую поле, двинулись к широкому крутому холму, у вершины которого проходила причудливо изогнутая линия окопов, пулеметных гнезд, траншей.
Ватутин с опушки рощи наблюдал в бинокль за учебной атакой и изредка обменивался впечатлениями с окружавшими его генералами.
Командующий гвардейской армией генерал-лейтенант Иван Михайлович Чистяков, широкоплечий, осанистый и совсем еще молодой, внимательно и спокойно, почти не прибегая к биноклю, тоже следил за атакой. Время от времени он одобрительно покачивал головой, как будто хотел сказать: «Так! Именно так! Славно!..».