– Печень!.. – ревел Ким, выворачивая Гире шею. Вырву печень! Вырву и крысам скормлю! Или шакалам! А труп обмажу собачьим дерьмом и закопаю на свалке! Клянусь бородою Крома!
Он так врубился в образ, что еле расслышал панические вопли Трикси: «Хватит! Остановись! Ты же его задушишь, а это неэтично!» Но все же голос пришельца дошел до его сознания, заставив умолкнуть и разжать пальцы. Петруха, скорчившись, валялся на полу, Гиря хрипел, сучил ногами и, судя по лиловой роже, мог оказаться в любую секунду на Серых Равнинах. Кононов мрачно ухмыльнулся и произнес уже потише:
– Ну, успокоил писателя? Хочешь, бумажки одолжу? А то харкать нечем будет.
Он повернулся и обнаружил, что ушастый качок застыл в дверях и смотрит на него с беспредельным ужасом. Взгляд Кима словно пробудил его от сна – Коблов внезапно вздрогнул и попятился, схватившись за дверной косяк. Кажется, ноги его не держали.
– Врешь, ушастый, не уйдешь! – зарычал Ким, выламывая из стены батарею. Жалобно пискнул бетон, расставаясь со стальными стержнями, труба со скрежетом вывернулась из втулки, посыпались ржавчина и лохмотья сгнившей пакли. Кононов поднял чугунную гармонь, слегка удивившись ее весу (а весила она не больше спички), прицелился и швырнул в Коблова. Качка вынесло наружу; он заорал, и эти крики смешались с непонятным грохотом – там, в коридоре, что-то падало, рушилось, шелестело.
Обозрев поле битвы и тела поверженных, Ким удовлетворенно кивнул, выдрал из потолка трубу и направился прочь из камеры. Она открывалась в проход, заваленный старыми ящиками, под грудой которых ворочался и стонал Коблов. Расшвыривая тару, Кононов миновал несколько ниш и ответвлений подвального лабиринта, добрался до узкой лесенки, взошел на нее и очутился перед закрытой дверью. Впрочем, сопротивлялась она недолго и безуспешно – Ким вышиб ее одним ударом увесистой трубы.
За дверью был небольшой и темный коридорчик, а дальше – нечто вроде склада, просторное помещение, заставленное картонными коробками, упаковками из разноцветного пластика и стеллажами, в коих громоздились бутылки, бочонки и жестяные банки. Отнюдь не пустые – кажется, тут было все, что разливают и пьют, от фанты до пива «Гиннесс» и коньяка «Наполеон». Среди этого изобилия сновало восемь или десять мужиков, тащивших коробки и упаковки к распахнутым воротам, а за воротами просматривался двор, угол жилого дома, «жигуль» – «семерка» и три микроавтобуса, прибывших, видимо, за товаром. Слева, рядом с коридорчиком, шла высокая деревянная стойка, изогнутая буквой «П», и там, у стола, на топчане и табуретах, сидели трое: один горбоносый, с лицом кавказской национальности, и пара типов, которых Ким признал.
Рыбаки! Те, что его отловили и угостили снотворным!
Он стиснул полутораметровую трубу, намереваясь врезать по стойке, но шепот Трикси его остановил:
«Не торопись, послушай, что они говорят. Нам необходима информация».
«Какая информация! – беззвучно отозвался Ким. – Не говорят они, отродья Сета, а пиво пьют!»
Сзади, из подвального этажа, донеслись глухие стоны – то ли Петруха маялся с лодыжкой, то ли Коблов ощупывал ребра после свидания с батареей.
– Бэседуют! – значительно молвил горбоносый, разливая пиво.
– Не повезло мужику! Гиря сегодня злой, – заметил один из собутыльников, кажется, водитель «жигуля». – Говорят, вздрючка ему случилась от хозяина. За Дашку.
Тип с кавказским лицом расплылся в улыбке.
– Вай, красивая баба! Рыжая, свэжая, халеная… Чего бэжала? Ходила ведь у Палыча в брульянтах и шэлках! Такой мужик! Такие дэнги!
– Бегут не от денег, а от мужиков, – откликнулся водитель. – Дашка, слышь, сама была не бедная, ресторан держала на Фонтанке или бар. Наш и ее загреб, и ресторацию… Это он уважает! Чтобы сразу и обеими руками!
– Нэ бэдная, ха! Однако за Палыча вышла!
– Ты, Мурад, сидишь на складе да банки считаешь, – сказал компаньон водителя. – А слышишь чего? Только как грузчики матерятся… – Он наклонился над столом и негромко промолвил: – А я вот слышал, что Дашка у Палыча привороженная. Вроде он экстрасенса нанял, а может, ведьму… И сразу ему поперло – и с Дашкой, и с ресторанами, и в прочем бизнесе-шминдесе!
– Приворожэнные нэ бэгут, – возразил горбоносый и начал копаться под столом, вытаскивая пивные банки.
«Теперь иди! – шепнул пришелец у Кима в голове. – Брось трубу и к воротам!»
«Да я их…» – начал Ким, но что-то под черепом повернулось, и всякое желание крушить и бить исчезло. Он согнулся, пробрался мимо стойки, схватил упаковку с пивом и выскользнул во двор.
«Тебя не видят, – сообщил Трикси, – не видят, я чувствую! Беги! Скорее! Я возвратил тебе обычный облик».
Прижимая пиво к груди, Ким устремился к жилому зданию, встал за углом и осторожно выглянул, обозревая местность. Склад был виден как на ладони – длинный бетонный барак, в одном конце надстройка в виде башенки, над крышей мачта с транспарантом: «АООО П. П. Чернова. Отпуск продукции с 9 до 20, ежедневно, без выходных». «В самом деле, похож на корабль», – решил Ким и отправился на улицу.
Улица была имени Зины Портновой, дом двадцать пять, и Кононов, прочитав название, застыл с раскрытым ртом. В голове у него снова завертелось: Зинка, корабль, Гирдеев… Зийна, зингарское судно, Гирдеро, его покойный капитан… Не иначе как знаки судьбы! Все совпадает – ну, не все, так многое… созвучие имен, сражение на корабле, побег… Правда, он никого не убил, даже Гирдеева… Оно и к лучшему!
Внезапно ему захотелось есть, и Ким сообразил, что денег при нем ни гроша, что добираться ему от улицы Зины Портновой, считай, через весь город и что метро бесплатно не везет. Он встал у обочины, вытянул руку и, когда притормозила дряхлая «Волга», потряс пивными банками.
– «Гиннесс», двенадцать пол-литровок… В Озерки довезешь?
– За это хоть в Парголово. Садись!
Ким сел и по дороге рассказал водителю, что он нефтяник из Тюмени, приехал навестить армейского дружка, что поселился у него на Президентском, что в магазине сперли кошелек – прямо из кармана, гады! – и, значит, не судьба им с другом выпить пива. Во всяком случае, сегодня. День не кончился, утешил его водитель и посоветовал держаться крепче за карманы. Питер – это тебе не Тюмень! Хотя, с другой стороны, и не Москва, где на ходу подметки режут. На этом они сошлись, переехали Литейный мост, выкатили на Сампсониевский и начали дружно ругать первопрестольную российскую столицу.
ДИАЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ
– Дашка, ты с ума сошла! Нельзя тебе там появляться!
– А где же можно, Варь? Всю жизнь тут, в лесу, не просидишь… В город поеду, к своему хозяйству! Я ему бар не дарила, бумаг не подписывала, все там мое, до последней тарелки, и все мои, Славик Канада, Маринка, Лена, Селиверстов… Отобьемся!
– Отбились уже раз… А если сам заявится? Шмурдяк твой ненаглядный?
– Близко не подпущу! Я ведь не знала, что нельзя ему в глаза глядеть… а теперь знаю! Возьму у Селиверстова пистолет, башку продырявлю! Да он и сам догадывается… Не придет, будет «шестерок» подсылать… Трусливый, мразь!
– Ох, Дашка, Дашка, яблочко ты наше укатившееся… Зачем тебе это? Ездила бы со мной, и был бы тебе каждый вечер праздник, и вышла бы за своего, за циркового… Все по-честному, по любви и без обид!
– Хватит! Наездилась! Не хочу, как папа с мамой, – ни кола ни двора!
– Я ведь езжу…
– Разные мы, значит, Варенька. Тебе – праздник, и чтобы огни поярче, и пыль столбом, и чтобы хлопали, а мне другое нужно. Дом хочу! Дом, дело свое, пять ребятишек и мужа! Настоящего! Такого, чтоб за меня… за меня…
– Ну, Дашенька… Дашутка… не плачь, сестреночка моя родненькая… ты помни, из какой семьи… Не семья – династия! Дедушка что говорил, знаешь? Улыбайся, всегда улыбайся! Голову сунула тигру в пасть – улыбайся! Хлыстом огрели – улыбайся! Ногу сломала – улыбайся! Дедушка, он му-удрый был… Жаль, ты его не помнишь…
– Я, Варь, может, не от горя плачу, а от радости. Тот парень, что за меня заступился… сосед твой, Ким, в больнице который… он… он…
– Что, солнышко?
– Смотрел.
– Смотрел! А кто на тебя не смотрит, из мужиков-то?
– Он не так смотрел. Понимаешь, Варь, ключица у него сломана, весь в бинтах да в синяках, а он глядит… Глядит, как на чудо! И говорит: Даша, вы героиня моего романа! Зеленоглазая, рыжекудрая!
– Ну, ты такая и есть… не плачь, моя хорошая… А Ким, он кто?
– Сказал, писатель.
– Симпатичный?
– Варенька, он же твой сосед, не мой! Ты его разве не видела?
– А сколько я дома бываю? Три раза в год, по четвергам, когда рак свистнет…
ГЛАВА 5
ПОТЕРЯ
Список людских потерь обширен, диапазон велик, ибо мы теряем все, что только можно потерять, от носового платка и уместного слова до любимой женщины и собственной жизни. Но расстаться с частью своего сознания!.. Подобного мы и представить не можем. Хотя случается, случается… Например, у маразматиков – но, по причине маразма, они не силах оценить тяжесть потери.
Майкл Мэнсон «Мемуары.
Суждения по разным поводам».
Москва, изд-во «ЭКС-Академия», 2052 г.
Попав домой (ключ дожидался в тайной щели), Ким опустошил холодильник и проспал до вечера. Снились ему всякие глупости и мерзости: Гирдеро-Гирдеев, которому он выкручивал шею, а та, вместе с остриженной головой, вращалась будто колесо на спице; колдун Небсехт Пал Палыч, гоняющийся за Дашей с банкой магического пива «Гиннесс» – стоило его хлебнуть, как Даша была бы навек зачарована; голем Идрайн – в виде батареи с подпоркой из фановых труб, крушивший пиктов или зингарцев огромным разводным ключом. Рожи у пиктов были разбойные, бандитские, и Кононов точно знал, что в их толпе скрываются Мурад, Коблов, Петруха и прочие черновские «шестерки» – или, в хайборийском воплощении, Гор-Небсехтовы. Их полагалось устаканить, но он не мог найти свой меч и пожелал обзавестись еще одной рукой, здоровой и когтистой, как медвежья лапа. Но Трикси, толкуя что-то о гуманности и этике, вырастил ему метровый тонкий хобот, причем не на лице, а в том месте, которое при публике не обнажают. Пикты, придя в восторг, запрыгали с дикими воплями, кривляясь и потрясая оружием, и в криках их Киму послышалось: «Типа, пасть порвать! Или, типа, по хоботу! Короче, матку вывернуть!»
Проснулся он от телефонного звонка. Звонил Сергей Доренко, мастер боевых искусств, его приятель и соратник по писательскому цеху.
– Мэнсон, ты живой?
– Еще не знаю. Пришли мне гроб на всякий случай, Дрю, с венком и ленточкой. И тапки не забудь. Белые.
То были их псевдонимы, у Кима – Майкл Мэнсон, а у Доренко – Памер Дрю. Боб Халявин, владелец «Хайбории», был твердо убежден, что Конана надо писать под англоязычными псевдонимами, так как на Ивановых и Петровых читатель не клюнет. Не гармонировали Ивановы и Петровы с хайборийским миром! И не имелось в том измерении стран, похожих на Россию, если не считать Заморы, где жили сплошь ворюги и разбойники. Но эта аналогия была, несомненно, ошибочной: во-первых, Говард, сотворивший Хайборию, хоть и являлся великим талантом, но историческим предвидением не обладал, а во-вторых, Замора по климату, нравам и географии больше походила на Чечню.
– Обойдешься без гроба, венков и тапочек. Киммерийцев сжигают, так что ни к чему добро переводить, – сказал Доренко. – Кстати, сожжение будет коллективным и назначено на завтра, в два пополудни. Великий Кормчий созывает сбор. В Хайль-Борисии.
Хайль-Борисией на жаргоне конанистов именовалось издательство «Хайбория», а Великим Кормчим – Борис Халявин. Были у него и другие прозвища, самое ласковое из которых звучало как Нергалья Задница.
– Сбор? А на какой предмет? – поинтересовался Кононов.
– Издательская политика. Сроки, перспективы, гонорары, – проинформировал Дрю-Доренко и повесил трубку.
Из груди Кононова вырвался тоскливый вздох.
– Опять ставки срежет, Нергалья Задница, – пробормотал он, перемещаясь на кухню, к плите и холодильнику.
«Финансовые проблемы?» – осведомился Трикси.
– Они. – Ким поставил чайник на огонь и, отыскав в холодильнике последнюю пару яиц, начал готовить яичницу. – Ты вот, Трикси, в Финляндии побывал… А финских марок у тебя не завалялось?
«В определенном смысле я существо нематериальное, – сообщил пришелец, – и в денежных знаках не нуждаюсь».
– Как не нуждаешься? – Ким посолил яичницу, нарезал хлеб и бросил в кипяток щепотку кофе. – Очень даже нуждаешься! Что с тобой будет, если я помру голодной смертью?
«Не помрешь. В твоем столе, в левом верхнем ящике…»
– А вот об этом не надо! – возмутился Ким. – Договор нарушаешь! Опять копаешься в моих мозгах?
«Всего лишь улавливаю мысли, которые циркулируют на поверхности. Я ведь объяснял, что это непроизвольная реакция. У нас ее считают вполне совместимой с нормами этики».
– А кстати, где это «у нас»? – спросил Кононов, решив, что наступила пора осведомиться по данному поводу и прояснить кое-какие другие вопросы. Вот, например – что делает Трикси в Солнечной системе? В чем состоит его миссия? Как он добрался до Земли и сколько лет или веков намерен изучать ее, перемещаясь из тела в тело, из разума в разум?
Ответы Трикси были туманными – не потому, что он старался что-то скрыть, а по причине слабой подготовки Кононова в областях астрофизики, телепатической метаплазии и звездной навигации. Ким закончил филологический факультет, где эти дисциплины не преподавали, темой же нынешних его занятий являлись колдовство и магия, физиология драконов, осада крепостей, схватки на секирах, обычаи племен, неведомых земным историкам, а также география Лемурии и Атлантиды. В таких материях он разбирался лучше, чем в сообщенных Трикси галактических координатах.
Однако он понял, что родина пришельца располагается в ядре Галактики, в десятках тысяч светолет, и что этот мир совсем не походит на Землю. Ни природой своей и ландшафтами, ни атмосферой и экологией, ни обликом автохтонов, ни их цивилизацией, возникшей в ту эпоху, когда в ближайших окрестностях Солнца еще кружились протопланетные облака. Пожалуй, единственным фактором, объединявшим землян и соплеменников Трикси, являлось любопытство – причина достаточно веская, чтобы изучать планеты, звезды и туманности, а в первую очередь – обитаемые миры. Цель изучения осталась неясной; Трикси говорил о том, что длится оно добрых полмиллиарда лет, и в самом скором будущем, через десять-двадцать миллионолетий, когда составят карту заселения Галактики, можно будет начинать второй этап – культурные контакты, обмен плодами философской мысли, научными достижениями и литературными шедеврами. Что осуществится без проблем, ибо в исторической перспективе все галактические расы станут экстрасенсами и телепатами.
Такая перспектива очень порадовала Кононова, и он, подобрав с тарелки остаток яичницы и запив его кофе, осведомился, сколько миров уже исследовано сородичами Трикси. Оказалось, что побольше миллиона; сам же Трикси в последние пятнадцать тысяч лет нашел и изучил тридцать три цивилизации, не считая полуразумных сообществ, где еще не говорили, а рычали, не ведали ни колеса, ни огня и потому поедали друг друга сырьем. В общем, Земля была тридцать четвертой обитаемой планетой на личном счету у Трикси – весьма солидный результат, дававший ему право на внеочередное размножение.
– Ну и как мы тебе? – поинтересовался Ким, прибирая со стола посуду.
«Монстры! – с ментальным вздохом ответил пришелец. – Не обижайся, но этаких тварей, как говорят у вас, днем с огнем не сыщешь. Даже если обыскать половину Галактики».
– Я не обижаюсь, – сказал Кононов, вздыхая в свой черед, – я понимаю… Мы – мир насилия! Планета зла, обитель дикарей, где льется кровь невинных, бушуют войны и…
«При чем тут войны, насилие и кровь? – прервал его Трикси. – Насилие, конечно, не отвечает этике разумных и цивилизованных созданий, но историческая фаза, в которой вы находитесь, делает его неизбежным. Называя вас монстрами, я имел в виду другое, совсем другое! Все нормальные существа в Галактике дышат метаном или аммиаком на худой конец, питаются через кожу и полностью извлекают энергию из пищи. А вы… вы… Основа вашего метаболизма – кислород и реакция окисления! А что творится в вашем пищеварительном тракте? Он производит отбросы в таких масштабах, что вам приходится смывать их в отстойники и вывозить на поля! Вы не способны к фотосинтезу и прочим способам утилизации энергии светила, какие практикуются у всех высокоразвитых существ, вы поглощаете биомассу и пьете яды – воду и спирт! А ваши сексуальные обычаи! Ваш метод размножения! То, что называется у вас любовью! Вы…»