Когда его посадили в вольер на водопроводной станции, Норт в первые дни ждал тревог, нарядов или хотя бы тренировок. Но ничего этого не было.
Инструкторы-проводники менялись каждый день. Они приносили пищу, которая была лучше, чем на заставе. Она состояла из овсяной или перловой, довольно густой каши, в которой чувствовалось, а иногда и попадалось мясо. Доставались Норту и кости, на которых тоже было мясо. Чаще всего оно было уже протухшим, и Норту это не очень нравилось, но это было лучше, чем каша без мяса или вообще тюря из размоченных хлебных корок с тресковыми головами.
Норту достался маленький, сорокаметровый загон. В дощатую, крашенную суриком будку Норт помещался с трудом.
Инструкторы относились к Норту доброжелательно. Они знали о его боевом прошлом, о контузии и всякий раз, наваливая ему каши в глубокую миску с загнутыми внутрь краями, старались зачерпнуть погуще и дружелюбно разговаривали с ним при этом.
Подходил и начальник команды служебного собаководства Глотов. Когда он подошел, Норт стал ждать, что он прикажет что-то инструктору, его выведут, пристегнув к ошейнику длинный брезентовый поводок, и начнется работа, которая и составит смысл его существования на новом месте. Но произошло все наоборот. Инструктор, сильно труся и распространяя при этом возбуждающий запах страха, с большой ржавой лопатой вошел в вольер к Норту.
От лопаты пахло собачьим пометом и прокисшей пищей, и Норт понимал, что инструктор вошел к нему, чтоб убрать в вольере. Он только не понимал, почему инструктор боялся. Чтоб не смущать его, Норт ушел к себе в будку и улегся там, свернувшись кольцом и чувствуя хребтом дощатые стенки.
Человек, которого Норт принял за вожака, вскоре ушел. Инструктор торопливо соскреб в кучку остатки пищи с утрамбованного собачьими лапами пятачка и, подцепив эту кучку на совок лопаты, зашвырнул в заросли лебеды и полыни. Все это он делал, не спуская глаз с будки Норта. Когда он наконец выскочил наружу, то сперва с облегчением выматерился, а потом сказал извиняющимся тоном:
— Ты, Нортик, хорошая скотинка, то есть собаченция, но черт тебя знает, что у тебя на уме.
Звали этого инструктора Ваня Охоткин, и он работал на собачнике первый год.
Через месяц Норт уже перестал ждать работы. Он жил, как в полудреме, не принимая участия в вечерних и утренних собачьих перепалках, которые стихийно возникали при каждой раздаче пищи. Он все больше и больше спал или вдруг принимался бегать вдоль своего коротенького загона. Он и сам не знал, зачем бегает спокойной ровной трусцой. Кто-то из инструкторов однажды пошутил, глядя на бегающего Норта:
— Бегом от инфаркта. Прямо как пенсионер на бульваре.
Шутник, сам того не зная, попал в точку. Норт и вправду бегал для моциона. Только убегал он не от инфаркта, а от ожирения и преждевременного одряхления. Бегать его заставлял инстинкт самосохранения, который начал в нем просыпаться, задавленный прежде чувством долга и беспредельной преданностью хозяину (инструктору) стаи и вожаку.
Норт и не подозревал, что его бесцельное существование в этом загоне, бессмысленные пробежки взад-вперед, чуткая дремота днем, выкусывание обязательных летних блох, поедание каши с тухлым мясом, тревожный, прерывистый ночной сон — все это и есть его настоящая и полезная служба, которую он несет днем и ночью, которая и является смыслом его теперешнего существования.
Он не знал, что, просто живя в своем загоне, он охраняет жизнь и здоровье такой большой стаи, что невозможно даже представить себе всю ее огромность и многоликость.
Он постоянно слышал ее шумы и голоса, доносящиеся до него через бетонный забор, различал бесчисленные, незнакомые запахи и не знал, что это и есть его стая.
Если б кто-нибудь ему все это толково объяснил, может быть, он и понял бы. И тогда жизнь его была бы не такой тоскливой.
Что уж там с собаки спрашивать, когда мы сами большей частью «не ведаем, что творим».
Норт наконец прекратил свои ежедневные пробежки но вольеру. Теперь он целыми днями лежал около будки, положив голову на лапы, и только по сужающимся и расширяющимся зрачкам и по еле заметному движению бровей можно было понять, что он жив, что в его тяжелой, круглолобой голове идет непрерывная работа, никак не связанная с насущными собачьими интересами, которыми жили его соседи.
Он не волновался во время раздачи пищи, не прыгал от нетерпения на сетку. Он подходил к алюминиевой миске, когда соседи уже доканчивали свои порции. Ел он неторопливо и аккуратно, брезгливо морща кожу на носу.
И в больших перепалках, когда вдруг весь собачник ни с того ни с сего начинал истерически передаиваться, Норт не участвовал. На холодные пронзительные ветры не обращал внимания. И только когда начинался крупный и настойчивый по-осеннему дождь, он неохотно убирался в тесноватую будку. И оттуда из глубины, он неотрывно, с собачьим непостижимым терпением смотрел на широкую асфальтовую дорогу, которая шла кольцом вдоль всего забора с вольерами.
Норт ждал хозяина. Он боялся его пропустить. Он ждал не кого-то из прежних хозяев (каким-то чутьем он понимал, что прежняя жизнь не вернется), а нового, который по-хозяйски войдет в вольер, которому Норт начнет служить, которого будет со спокойным и чистым терпением ждать, который сделает его собачью жизнь полной и осмысленной.
Норт давно уже понял, что человек, раздающий пищу сегодня, появится снова через несколько дней, после того, как около вольера перебывают еще трое.
Вот из этих четырех, кормящих его людей он и выбирал себе хозяина.
Сперва он решил, что хозяином будет беловолосый, розовощекий, постоянно пахнущий жареным салом и луком Ваня Охоткин. Ваня приехал в Москву завоевывать оперные подмостки из деревни, затерянной на северо-западе Московской области. Деревенька его была от веку маленькой, а теперь называлась неперспективной и постепенно истаивала.
Каждый год к осени (почему-то именно к осени) раздавался в Дядькине, так называлась деревня, характерный, ни с чем не сравнимый стук, когда обухом топора приколачивают крест-накрест случайные доски к оконным резным наличникам. Изба при этом играет роль невольного резонатора и жалобно и надрывно гудит на всю деревеньку, которую она покидает, не двигаясь с места.
Откуда эта печальная картина? Что ее вызвало? Не розовые же щеки и безмятежно-голубые глаза Вани Охоткина, тоскующего скорее по несбыточному будущему, чем по незамеченному, неоцененному прошлому, которое вернется к нему только через много бесполезных лет, когда вернуть что-либо будет невозможно.
А может, он и доживет до своего нелепо придуманного «светлого будущего». Вот он сам удивится! Не меньше, чем те знаменитости, к которым он приходил показываться…
Родители Вани были люди не богатые и пожилые. В совхозе они уже не работали, жили приусадебным участком, маленькими пенсиями и еще тем, что держали несколько свиней.
Свиньи у них были почти дикие, покрытые крупными черными пятнами, заросшие густой щетиной, длинноногие, поджарые и предприимчивые. Они свободно паслись небольшой храброй стаей в окрестностях деревеньки и держали в страхе ее престарелых жителей, собак, кур и уток.
Сала они нагуливали немного, зато и себестоимость его была невысокая. Все свиньи, кроме поросой матки и одного из поросят, к первому снегу закалывались. Часть мяса продавалась на московских рынках; другая, большая, часть солилась, коптилась, превращалась в колбасу и отсылалась сыночку Ванечке, который этим салом в основном и питался.
На вырученные деньги старики покупали Ване различные вещи. Денег в чистом виде они Ване не давали, полагая, что деньги — соблазн и корень всех грехов. Еще они слали Ванечке лук. Он на свою зарплату докупал картошку, макароны, пшено и безбедно проживал в общежитии, наполняя его уютным запахом жареного на сале лука и пропитав этим запахом всю свою одежду.
Ваня был добрый малый, и Норт это почувствовал и потянулся к нему. Но когда Ваня зашел в вольер, чтоб подкосить вновь поднявшиеся лопухи, и Норт, помахивая тяжелым хвостом и сдержанно улыбаясь, легкой трусцой направился к Ване, тот, распространяя неприятный запах страха, бросив косу, выскочил из вольера. И так было каждый раз.
С Ваней Охоткиным у Норта ничего не вышло. Он стал присматриваться к высокому и хладнокровному человеку, от которого постоянно и резко пахло чем-то непонятным. Слова «одеколон» Норт не знал. Оно почти не встречалось в его жизни и не было жизненно важным. С ним не были связаны ни служба, ни пища, ни наказание, ни поощрение. А такие слова он не запоминал.
Ефрейтор Ломазов, шутки ради, подсчитал, что Норт знает сто двадцать три слова. На самом деле их было гораздо больше. Норт помнил все клички собак, с которыми воспитывался в питомнике, а также имена инструкторов и всего личного состава заставы, сменившегося почти полностью на его глазах два раза. Кроме того, он знал много слов, относящихся непосредственно к учебному процессу в питомнике.
Ломазову и в голову не могло прийти, что в словаре у Норта имеются такие слова, как «экзамен», «отбраковка», «парадная выводка» и даже «перманент». Этим словечком питомниковые инструкторы называли стрижку тех собак, которым она требовалась, и вычесывание перед ответственными выступлениями.
Нельзя сказать, что эти слова постоянно крутились в его голове, что он «думал» этими словами. Конечно, этого не было. Но когда вдруг произносилось какое-то давно неупотребляемое и вроде бы забытое слово, Норт узнавал его и соответственно реагировал.
Слова «одеколон» он не знал и не мог понять природу резкого запаха, исходящего от Егора Ламина, но, несмотря на это, пытался с ним сблизиться. От Егора хотя бы не пахло страхом. Этот человек его не боялся, потому что не замечал… Какие бы знаки расположения Норт ни выказывал, Егор оставался к ним глух и равнодушен.
Бард Сережа Уфимцев не подходил к роли хозяина, потому что в нем не было силы. В нем было много эмоций, он был порывист, болезненно самолюбив, но отзывчив и добр. Норт любил его и относился к нему если не как к младшему, то как к равному, и хозяином признать его не мог.
Мой друг Валерий Щ., учившийся в Литературном институте, рассказывал, что пока он был в отпуске, в их собачник поступил с границы огромный черный пес, к которому он сразу же проникся уважением и большой симпатией. И Норт со временем начал его выделять среди всех. И это было особенно приятно, если принять во внимание сдержанность и разборчивость пса.
Но Валерий вскоре с водопроводной станции ушел. На место моего друга поступил Ираклий Мелашвили. Его-то и выбрал своим хозяином Норт.
Ираклий в первый раз вышел на работу в паре с Ванечкой Охоткиным и развозил утреннюю кормежку. Ванечка где-то замешкался, и Ираклий оказался перед вольером Норта один. Норт лежал около своей будки, положив голову на лапы. Тяжелая алюминиевая миска с загнутыми внутрь краями была отодвинута от отверстия в сетке, через которое большим черпаком наливалась в миску баланда.
Проводники, чтобы подвигать миску назад к сетке, приспособили специально загнутый кусок толстой проволоки. Крючок этот валялся в траве, и Ираклий его не заметил. Он открыл дверцу, закрытую на проволочную скобу, вошел в вольер, неся двумя руками полный черпак, вылил содержимое черпака в миску и пододвинул миску к сетке.
— Ну что лежишь? Иди, кушай, если сможешь… Я бы не стал это жрать… Даже если б год не ел.
Норт неторопливо поднялся, пригнул к земле лобастую голову и слегка помахивая толстым тяжелым хвостом, пошел к миске.
— Слушай, да ты кавказец! Земляк! Гамарджоба, генацвале! — воскликнул Ираклий и расставил руки, как для объятий. И тут с Нортом, который давно уже не слышал в человеческом голосе радости, обращенной к нему, произошло что-то самому ему непонятное. Еще ниже и немного набок пригнулась голова, в неудержимой улыбке сами собой раздвинулись губы, как маятник, заработал хвост, и из самой глубины груди вырвалось непрошенное, стыдное щенячье повизгивание, которое Норт поспешил заглушить заливистым, звонким, приветственным лаем. Он подбежал к Ираклию, легко отделил от земли огромное свое туловище, опустил передние лапы ему на плечи и лизнул его в ухо.
Ираклий запустил руки в густую глубокую шерсть на холке и слегка потрепал его, добродушно приговаривая:
— Слушай, ты такой тяжелый, земляк…
Норт от нервного возбуждения зевнул, обдав Ираклия жарким, приторным дыханием, и тут раздался вопль Ванечки Охоткина, который вернулся из отлучки и застал страшную картину: Норт набросился на новичка Ираклия с разинутой пастью…
Ванечка не кричал какие-то определенные слова, из его тренированной глотки вырвался истошный, нечленораздельный вопль.
Норт мгновенно подскочил к решетке. Ванечка еле успел захлопнуть дверь, открывающуюся внутрь. Норт злобно и осмысленно (чего с ним давно уже не было) облаял Охоткина. Тот в страхе отскочил, и Норт оглянулся на Ираклия, как оглядывается собака на хозяина, ища одобрения и поощрения за службу и преданность.
— Молодец, земляк, молодец! Зачем сердишься? Иди ко мне!
Норт замолчал, ровной трусцой подбежал к Ираклию и замер у его левой ноги. И никто в мире не сказал бы, что этот пес минуту назад повизгивал, вилял хвостом и лизался, как щенок.
— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнул Охоткин. — Он же тебя слушается.
Норт только повел бровями в его сторону.
Проводник-собаковод Виктор Ломазов демобилизовался в чине старшего сержанта. За время службы Ломазов по крохам собрал довольно приличную для него сумму денег — сто пятьдесят рублей. Домой он ехал в прекрасном настроении.
Чтобы попасть в родную Рязань, Ломазов должен был в Москве переехать с Ленинградского вокзала на Курский. Но вместо этого он ни с того, ни с сего решил заглянуть на водопроводную станцию и посмотреть на Норта.
Он собрался было купить собаке гостинцев — колбасы, печенья, сахару, но не сделал этого. Какое-то внутреннее чувство подсказало ему, что входить в тесный контакт с псом не стоит. Чтоб не травмировать ни его, ни себя.
Во-первых, Норт мог его забыть (в этом Ломазов глубоко сомневался), во-вторых, он мог уже привыкнуть к новому хозяину, в-третьих, он мог обидеться на Ломазова и считать его предателем… И еще множество соображений пришло Ломазову в голову, и он решил гостинцев не покупать и только посмотреть на Норта со стороны.
«Ну, посмотрю, ну и что дальше? Только время потеряю без толку», — думал Ломазов и собирался же выйти из вагона метро, пересесть на встречный поезд и вернуться, но все-таки продолжал свой путь.
На проходной его долго не могли вспомнить и не пускали. Дежурила не та смена, которой он сдавал собаку. Начальства не было никакого. Случайно выходил на обед через проходную Сережа Уфимцев и, услышав слово «Норт», остановился.
Почему-то с опаской оглядываясь по сторонам, он выслушал Ломазова и, ничего ему не ответив, позвонил по внутреннему телефону какому-то Ираклию.
Очень скоро пришел Ираклий. Он сразу же не понравился Ломазову. Ему не понравилось в этом человеке все — то, что он был слишком красивый: и дубленка, и дорогая ондатровая шапка, и шарф с какой-то заграничной «лейбой» и ковбойские сапожки, в которые были заправлены вельветовые джинсы. И поздоровался он с какой-то незаслуженной Ломазовым предупредительностью, и избегал смотреть в глаза, и суетился как-то… В общем, не понравился.
— Подожди, дорогой! Одну минутку! — попросил он Ломазова и, виновато улыбнувшись, выскочил на улицу.
Ломазов, которого так и не пропустили на территорию станции, смотрел в окошко, в ту сторону, где, как он помнил, был вольер Норта, где он выкашивал лебеду и лопухи. Но то было летом, а теперь выпавший снег и голые деревья решительно изменили облик станции, и он ничего не узнавал.
Собак в вольерах видно не было. Ломазов в который раз чертыхнулся и проклял себя за то, что затеял эту волынку. Был бы сейчас уже на полпути к Рязани. Он, правда, не сообщил своим точную дату приезда, чтоб не напрягать мать понапрасну. А то она начала бы ездить каждый день в Москву и таскать оттуда продукты мешками. Летом, когда он приезжал в отпуск, так и было.
В проходную вбежал этот грузин в распахнутой дубленке и в развевающемся шарфе и потащил Ломазова на улицу, приговаривая: