После шестого класса я проводил отпуск с мамой и братом в Одессе. Я мечтал о море. Увидеть море! И этот миг настал. Впереди за глинистым обрывом, остро изрезанным дождевыми промоинами и пучками чахлой полыни, слоисто дрожал полуденный воздух. Я шагнул из-за кустов и тогда увидел море во всю ширь — насколько хватает глаз. Я видел лишь море — эту до краев наполненную исполинскую чашу сини. Море показалось мне именно исполинской чашей. И эту чашу плавно раскачивали. Множество зеркальных бликов блуждало по ее поверхности, а края — задымленные дали — растворялись в тусклое распаленное небо. Скользили белые облака, искусно обточенные ветрами. И море, охая, выбрасывало волны на берег.
Я оцепенел. Этот простор! Эта прозрачно-зеленоватая толща воды со снопиками гаснущего света в глубине.
Море!..
Я чувствовал себя в воде своим. Я заплывал на два-три километра. Научился выходить и заходить в воду в крепкий ветер, когда волна может расшибить о дно. Часто, оставив брата в лодке и взяв камень, я опускался на дно. Я бродил под пологом прозрачной воды, разглядывал синевато-темные камни, изъеденные солью и бурями; крабы пятились бочком, пятная песок своими костяными лапками. Дремали на песке бычки, приметные лишь из-за крапинок на спине. По слабому течению стелились космы водорослей и бело разбивались волны о днище лодки. А потом, разом оттолкнувшись, уходил наверх, к поверхности, так похожей на стекло, составленное из зыбких граней.
Я был осмуглен солнцем, строен и одет в зреющую мощь мускулов. Не было для меня большей радости, чем соревноваться в силе и выносливости с морем. Так искренне я был привязан еще лишь к книгам. Книги одарили меня счастливейшими мгновениями. Для меня не было печатных строк — мир бушевал за строками; чувства, которые нельзя увидеть и взять рукой, обильно и свободно изливались с белых страниц.
И весь этот мир: море, безудержность солнца, ожившие миры книг и мои, слитые с ритмом жизни мускулы и чувства — я вдруг угадал в глазах Тани. Мне ее недоставало каждую минуту. С ней все становилось другим, без нее — терзающей пустотой. В ней была дорога каждая подробность.
Она обращалась со мной покровительственно, с оттенком жалости — я все равно любил ее. Когда она уехала, дни потеряли смысл. Я не знал, что море, солнце, движение жизни — все может быть пустым и без смысла.
Я купил кольцо с каким-то фальшивым камнем. Я купил его на деньги, сбереженные для каникул. Я сознавал, это глупо, и никогда не осмелился бы даже показать ей кольцо. Оно до сих пор со мной, надежно припрятанное в парте.
Таня была невысокого роста. У нее были самые обыкновенные волосы. И вообще она казалась самой обыкновенной. В то лето она закончила первый курс педагогического института под Москвой.
Почти год она отвечала на письма. Как вздрагивал я и волновался, когда из рук дневального получал ее письма! Милые аккуратно-округлые буквы…
Да, все в прошлом. Я уже не смогу так любить! Что все остальные встречи? Это — испорченность, не больше. Я просто поддаюсь своей природе, но настоящие чувства уже в прошлом. Вот хотя бы Оленька Ропшина. На зимних каникулах в седьмом классе мне нравилось кататься с ней на коньках. Я спрашивал ее, что белее — снег или ее улыбка, и шептал ей строфы из «Amores» Овидия. Я увлекался поэтами античности.
И Оленька была несравненна, когда ее папа на второй день Нового года сварил глинтвейн и все мы выпили по стакану. А потом мы с ней без конца провожали друг друга. Дорожка пропадала в сумеречной белизне парка. На скамейках пенно стыл молодой снег. Мы писали на сугробах всякие глупости. У нее замерзли руки. Я высвободил ее руку из варежки и взял в ладонь. Холодные хрупкие пальцы, вздрогнув, так и замерли согнутые в моей ладони. Они были такие беспомощно доверчивые! И когда я нечаянно касался ее плечом, мы вздрагивали и смотрели друг на друга.
Было очень звездно. Так звездно — казалось, звезды освещают ночь. Мороз пощипывал щеки. И снег от мороза был рассыпчатым, легким. И стихи Пушкина чудились в поскрипывании снега. Однако все это было не то и не так. Мое сердце не разбито (ненавижу это пошлое выражение), но я уже отлюбил. И я чувствовал себя усталым, пожившим человеком. Мне было жаль наивности Оленьки…
В редкие минуты одиночества, которые почти невозможны в училище, я доставал колечко и размышлял о разных несправедливостях бытия. Уже никто никогда не сможет разбудить мои чувства. Да, наверное, все кончено для меня.
На следующих каникулах мы с братом были очень заняты. Брат поступал в институт. Но потом, на зимних каникулах в восьмом классе, я еще раз убедился, что обречен на одиночество. Правда, я познакомился с Машенькой Звягинцевой. Мы почти каждый день ездили с ней в Большой театр или в кино. Мы так близко сидели! Завитки волос щекотали мою щеку. И я ощущал теплоту дыхания в шепоте. И потом, засыпая, я слышал ее смех, воздушность ее движений (когда она поправляла мне галстук). Я не умею его завязывать по-настоящему двумя узлами, но с одним справляюсь. Показал мне, как завязывать галстук, брат. Он уже учился на первом курсе горного института. Брат презирает меня за мои увлечения. Он называет это волокитством. И он прав. Я ненастоящий. Я сентиментален. Я ветреный человек. А Елизавета Николаевна Истрати — мамина знакомая — говорит, что у меня якобы чувственные губы. Губы у меня как губы. Немного толстоваты — и все. Выходит, раз полногубый, стало быть, непременно влюбчивый?
Все это доставляет мучения. Брат не верит в меня, а я непременно воспитаю себя настоящим мужчиной. Необходима упорная работа над своим нравственным самоусовершенствованием. В древней философии существовала своя система. Нужно начинать с ежедневного самоиспытания, не выпуская из-под контроля ни одного своего поступка и желания. В результате длительных упражнений человек прогрессирует в усовершенствовании и приближается к мудрости. Я добьюсь, чтобы моя жизнь не расходилась с принципами.
Я с нежностью думаю о брате. Он чистый и уж полюбит, так навсегда. Все в нем мне дорого: и сноровистость в делах, и рост под метр девяносто, и сила, и начитанность…
Сколько же мне нужно работать над собой!
Расставаясь, я не выдержал и поцеловал Машеньку. Как вспыхнули ее щеки, как несвязно вдруг она заговорила!..
И опять казарма, казарма…
Зато на летних каникулах после восьмого класса я вел себя по-мужски. Отпуск мы охотились с братом на уток. Эта гладь озера на рассвете, этот предрассветный покой! Это шварканье селезней в тростниках, крики выпей, плеск воды под крыльями и свист еще невидимых в сумерках стай! Если бы это было возможно, я стал бы профессиональным охотником. Ах, как замирает сердце, когда на твой шалаш внезапно налетает чирок! Полет его прям, но стремителен. Порой только и услышишь свист крыльев. В мгновения надо успеть поймать его стволами, взять упреждение и, не обрывая движения ружья, нажать на спусковой крючок.
А как пламенно-прозрачно солнце, укусившее край горизонта! Как вихрится туман на ветру! И как дымно-тускло солнце за клочьями тумана!! И как ветер растаскивает туман и солнце ложится в воду! И как постепенно голубеет вода, впитывая краски неба, и потом уже не отличить голубизну неба от голубизны вод! И как коричнева и тепла вода в торфяниках! И как беспокоен на ветру тростник! И как правильны овалы тростника на поверхности озер! И как близко можно подобраться к птицам, если поет тростник!
Я не боялся усталости, трясин, коряг, змей. В трусах, с патронташем на шее и ружьем в руках часами я брел по грудь в воде. Ноги засасывал ил. Вода порой подступала к горлу, и я, увязая, возвращался, отыскивая новый брод. И ястребы зависали надо мной, а щуки азартно били на отмелях. И рыбы, спасаясь, узко, быстро резали плавниками воду или шлепались, выпрыгивая из воды. И, сдерживая дыхание, окаменев, я слушал, как перекликаются утки. Из куги выплывали сторожкие лысухи. И, высоко подняв шеи, продолжали охоту на рыб белобрюхие чомги. И дорожками рябилось в воде отраженное солнце. И лес стоял сизоватый, неподвижный, притихший.
И сердце проваливалось в грудь, когда срывалась первая утка. Она отчаянно колотила крыльями, поднималась свечой из камышей. И пока она не взлетала выше камышей, я слышал оглушительное хлопанье. Я начинал различать какое-то растрепанное смутное пятно. А камыш взрывался новым страшным грохотом. И я вдруг видел много птиц, очень много. Они старались вырваться из тесноты зарослей. И потом над камышом я видел оранжевые лапки, буроватые плотные перья и длинные напряженные шеи. Над зарослью птицы широко ложились на крылья и часто-часто (сначала, кажется, вхолостую) намахивали крыльями…
В девятом классе я взялся готовиться к выпускным экзаменам. Я решил сдать выпускные экзамены на золотую медаль, как и брат. Медаль дает выбор не только лучших военных училищ, но и открывает возможность поступления в академию. Это мне было твердо обещано папиным товарищем.
На спорт, правда, я время не жалел. Я очень привязан к тренировкам. Линии сильного тела всегда возбуждают меня. В крепких мускулах, в неутомимости и ловкости я слышу зов жизни. Физические напряжения доставляют мне наслаждение. Я могу часами бежать на лыжах, работать на гимнастических снарядах и с тяжестями. Насыщение усталостью упоительно. Спорт очень изменил меня. В пятнадцать лет я весил девяносто килограммов и был выкроен из одних мускулов. В мускулах я люблю жизнь. Нигде нет такой полноты жизни, как в физических напряжениях.
Жизнь зовет — и я уступаю. Я всегда звал, ждал жизнь. Она там, за этими каменными стенами. Там необъятный, непознанный мир. Господи, окунуться бы в него! Господи, скорее, скорее!..
Верю: все уступит моей жажде жить, моей силе, моим желаниям!
И я вспоминаю Оку в последние летние каникулы — пойму в некошеных травах. Желтые нагретые плесы. Мы купались и загорали вместе с Наденькой Ключевской. У Наденьки лениво-тяжелые и длинные косы. Тогда их выжгло солнце, разделив на светловолосые и совсем темные пряди. Она закручивала их на затылке, когда собиралась в воду. Я нарочно отставал и смотрел, как они, намокая, темнеют. Плечи Наденьки вырывались из воды, золотистые, узкие. Несколькими гребками я догонял ее. Она морщилась на брызги, смеялась. И капли на ее лице были прозрачными.
Она плавала под стать мне. И за полчаса мы уплывали далеко. Мы выбирались на островок, поросший таволгой. Таволга была в мой рост и вечерами пахла как-то особенно пронзительно, сиренево-холодно. И желтоватый крупный песок обжигал кожу. И солнце я слышал. Я слышал, как оно изливается на землю. Слышал его жар в ударах своего сердца и губами слизывал прохладные капли. Мне верилось — мы поднимаемся в лучах этого солнца, оно для нас, и мы сейчас распластанно замрем над землей, и я смогу полететь! Подгребать воздух под себя и лететь! И все во мне начинало беззвучно петь солнцу. Я слагал слова, которые не знал, но они были насыщены светом. Я ловил лучи и улыбался им. Я видел все лучи по раздельности и снимал тепло с этих лучей. И жаром, рекой пахнул песок…
Однажды какая-то сила заставила меня нырнуть и прижаться к Наденьке. Я знал, это безобразно, гадко и безнравственно, но все получилось само собой. Я ощутил ее грудь, полноватость ног и всю-всю…
Когда я вынырнул, у Наденьки было такое лицо — вот сейчас разрыдается. А я плыл и ласкался. Она бормотала несвязно-сбивчиво, чтобы я прекратил свои выходки. Она почти выбежала из воды. Мне хотелось побежать за ней. И так сильно, что перехватило дыхание. Мне всегда очень больно, если я кого-нибудь обижаю. Мне много раз легче самому пережить боль и обиду. И я заставил себя не шевелиться.
Я понимал низость своего поступка! Но сердце! Как торопливо оно набирало удары! Как напряглись и набухли кровью мускулы! Как жадно и буйно звали Наденьку руки! Нет, разумеется, я стоял неподвижно, но что же было со мной!
Наденька спрятала лицо в ладони. Пряди прилипли к спине. Они были такие длинные — почти доставали поясницу. Я понял, что ленточки в воде развязались и волосы распались.
Наденька горько вздрагивала всем телом.
Я почувствовал себя грязно и стыдно. И одновременно я не переставал радоваться ей. Я схватывал взглядом линии ее тела и те чисто женские движения, которыми она отводила волосы со лба.
Я сказал ей, что виноват, что я грязно проступил и, если она хочет, я никогда не подойду к ней, но я сделал так ненамеренно, это все неожиданно для меня самого. Я говорил, а сам сгорал желанием обнять. Мне так хотелось обнять ее, что я ощутил это физически. Я уже прижимал ее к себе, бормотал какие-то слова. Я втапливал ее руками в себя. Растворял в себе.
Я был чистосердечен, когда просил прощения. Я не притворялся. Мне было больно и очень стыдно. Я говорил, что никогда не посмею к ней прикоснуться. Я просил ее забыть меня. Я сейчас уйду, и она больше меня не увидит. Но пусть простит — я не хотел ее обидеть. Не мог обидеть. Не смею…
И уж не могу вспомнить как, но мы стали целоваться. Мне чудилось, что через губы я впитываю весь жар желаний, все драгоценности большой жизни, обещания этой жизни. Мы столько целовались, что губы распухли.
И все каникулы мы уплывали на остров и целовались. И мне было не по себе. Вдруг все на моем лице смогут прочесть другие. Украденные поцелуи. Я, несомненно, достоин презрения и самых крутых нареканий… Мысль о том, что я смею думать о поцелуях, огорчает. Почему я столь испорчен? Почему прикосновения к Наденьке оказались столь желанными? Почему брежу ими? Сколько же мне нужно работать над собой, чтобы перевоспитать себя?..
И я снова бросаюсь в Оку за ней.
Река с готовностью принимала нас. В холодноватых струях я особенно чувствовал послушность мышц, отжатость и ладность тренированного тела. Казалось, солнце ложится рядом. Я разбивал рукой это солнце. В те мгновения я почти не думал о Наденьке. Вся жизнь открывалась мне вдруг. Я видел себя сильным, большим. И все, за что возьмусь, будет уступать мне. Благородные лица будущих друзей мнились мне в игре воды. Огромные события надвигались на меня. И в такт движениям я набирал заветные слова…
В мечтах я был поглощен титанической борьбой. Судьбы народов занимали меня. Борьба делала меня выше низостей слабых и выше собственных поражений. Поражения я отвергаю. Всегда можно переиграть их борьбой. Всегда можно снова и снова атаковать мечту и жизнь. Я чту вечное движение, умение видеть это движение и воплощать его в действительность. И докажу всем, что можно сделать, если дерзать, если сражаться, если не бояться терять себя в столкновениях и не считать дни своей жизни, если топтать благополучие, благоразумие и лесть. Я приручу все случайности и неудачи.
Я воображал себя мечом, который нельзя согнуть.
Меч можно сломать, но не держать согнутым. У моей жизни, как и у меча, одно предназначение — борьба за справедливость, но только не смирение.
И я думал о своей жизни и мечте словами Верхарна. Эти строфы вызывали у меня восторг и решимость никогда не уступать себя слабостям и соблазнам окольных путей. Я буду всегда в чистоте солнца. Пусть я рухну в этой борьбе, но другим не стану. Не увидят меня другим. Слышите, моя мечта, жизнь, я не стану другим! Слышите?! Не стану! Всегда: буду верен вам!..
Мечта…
Она везде, где с ревом встал
Людских усилий пенный вал…
Солнце разбивалось о воду и тлело вокруг. Я выгребал руками студеный жар этого солнца. А там небо, небо… Голубое просторное небо! Небо, которое не знает ни начала, ни конца. Я слит с ним в этой бесконечности. Я в этом мире, который не имеет предела, Я ничтожная и великая частица всего. Частица вечного движения! Я — жизнь! Я — мечта!
И мысленно я укладывал небо себе на грудь. Я мял, дышал, впитывал это бесконечное небо. Все в жизни уступит моей страсти. Я не могу быть обманут. Я верю: все здесь прекрасно. Я же слышу. Я дышу этим. Ведь все вокруг — это счастье. Я не могу оторваться от этого мира, дней, солнца. Я с ними! Всегда с ними! Никто никогда не разлучит!