Надзиратель-прапорщик привел всех нас к кабинету дежурного врача.
— В седьмое отделение, — выйдя от врача сообщил Карлен.
За Карленом был вызван брат, которого отправили в десятое. Врач, симпатичная, но уже далеко не молодая женщина, встретила меня приветливо, с улыбкой.
— Семьями уже к нам едете! Чего это вас за границу понесло?
— Попутешествовать захотелось, — ответил я.
— А брата ты сманил идти с тобой? — всё ещё улыбаясь, как бы сочувствуя Мише, спросила она.
— Нет. Меня, как и брата, самого сманили границу переходить, — валил я на Анатолия, которому теперь уже все равно ничего не угрожало.
— А это что за шрамы на груди? — прослушивая стетоскопом дыхание она стала переводить с английского языка татуировку. — «Дух Запада» что ли?
— Да, выколол это в детстве, по глупости. А порезы — это военком довел.
— В армию не хотел идти?
— Что вы! Наоборот, я очень хотел в армии служить, только мне всё время отсрочки делали, вот я и завелся в военкомате.
— Ладно, пойдешь во второе отделение, — она закрыла папку с моим делом. — Только тебе наголо придется подстричься, у нас так все ходят.
— Хорошо, раз надо, так подстрижемся, — спокойно ответил я, хотя в душе был страшный протест перед этой унизительной процедурой, но меня больше волновало, что придётся расстаться с Мишей.
— Доктор! — сказал я. — У меня к вам будет просьба. Вы можете меня с братом в одно отделение отправить?
— Нет, пока это невозможно, — уверенно сказала врач.
— Я тебе говорил, что они нас вместе никогда не посадят. Я её тоже об этом просил, — сказал брат.
Подошли заключенные из хозобслуги принять наши вещи на хранение и отвести нас в баню.
— Откуда будете и за что?
— Есть здесь у нас переходчики границы, даже несколько, — ответили они, правда при этом были сильно удивлены узнав, что мы — братья. — И долго их здесь в больнице держат?
— Нет, не очень. Лет пять, — с легкостью ответил санитар.
Брат смотрел на меня и его глаза говорили:
— А что я тебе раньше говорил.
— Так у нас статья до трех лет! И год уже отсидели! — не согласился я с санитаром.
Он, наверное что-то путает, — подумал я.
— Здесь на статью никто не смотрит, а время засчитывается с момента вашего поступления в больницу. Ладно, следуйте за мной, — скомандовал санитар и вывел в полутемный двор.
Четырехэтажные корпуса располагались буквой «П», во всех окнах ярко горел свет. Большая куча угля была свалена под стеной здания, за которой скрывалась маленькая дверь в полуподвальное помещение, где была конурка — парикмахерская и чуть подальше — баня.
— Стригите их наголо, — приказал прапорщик.
— Это, начальник, мы делаем запросто, — ответил зэк-парикмахер.
На бетонный пол полетели густые волосы брата. После него я сел на табуретку и с печалью наблюдал, как падали длинные пряди моих волос. Сколько раз мне и брату приходилось отстаивать наше право носить такую прическу, какая нам нравилась, а не ту, какую требовали пропагандисты советского бытия. Я сидел и ругал себя в душе за эту злополучную финскую баню. Мне было страшно за брата, с которым я расстанусь через минуты. В голове все ещё отчетливо звучали слова сопровождающей.
— Да, Шурик, сейчас ты выглядишь, как настоящий дурак, — сказал Миша.
Он не видел себя. На его голове машинкой были выстрижены кривые полосы с клочьями неровных волос, отчего он тоже очень походил на дурака. Карлен стоял рядом и был похож на уголовника.
Баня оказалась рядом. В маленьком полутемном помещении нам приказали раздеться догола и сложить вещи в свои рюкзаки. С ржавых труб свисали ржавые лейки. Лужи грязной мыльной воды стояли на холодном бетонном полу.
— Мойтесь скорее, горячей воды нет! — поторапливали подоспевшие санитары.
— Кто в седьмое, подойди ко мне? Кто в десятое? Иди сюда? — командовали они из раздевалки.
— Вытирайся и одевайся в это! — указал мне санитар на лавку, где лежали в желтых пятнах полотенце, кальсоны с рубашкой и что-то похожее на тапочки. Я надел застиранные с пятнами от крови кальсоны большого размера с огромным вырезом для ширинки и двумя тесёмками вместо пуговиц, маленькую с очень короткими рукавами рубашку без воротничка. Я пытался прикрыть ею разрез ширинки, но ничего из этого не получалось. В другом конце бани стоял уже одетый в больничный наряд брат. Он был подавлен. Молчал. Я понимал, как тяжело ему сейчас. Впервые за свои двадцать один год он, проживший в родительском доме, вот так, сразу, оказался в таком жутком месте.
— Давай, Шурик, пока! — махнул он рукой и поплелся за санитаром.
Я напялил рваные непарные штиблеты и тоже пошел за своим санитаром. Мы обошли угольную кучу и зашли в корпус. Металлическая лестница, огороженная высокой решеткой, чтобы предупредить попытку самоубийства, вела наверх. Мы поднялись на четвертый этаж. Санитар отмычкой открыл массивную дверь, за ней был широкий с деревянными полами коридор. Ярко горели лампочки. Было чисто, пахло хлоркой и лекарствами. Толстенькая молоденькая медсестра в больших очках заливалась громким смехом. Долговязый санитар, стоявший рядом с ней, рассказывал вульгарные анекдоты.
— А ну, иди сюда, — увидев меня махнула она мне рукой, продолжая смеяться. Мне было очень стыдно приблизиться к ней в этом наряде. Кальсоны на завязке не держались и спадали. Я оттянул как можно ниже рубашку, прикрыв ширинку и подошел.
— Рассказывай! Что натворил? — сменив смех на повелительный тон, спросила она.
— Переход границы у него, — ответил мой санитар и добавил: — С братом он здесь вместе.
— Так что б вы там делали? Вы б там с голоду сдохли и с мусорных куч бы не вылазили или у вас золотишко с собой прихвачено было? — с умным видом спросила медсестра, она очень походила на обезьянку.
— Ничего у нас не было. Нас задержали финны и выдали.
— Финны?! — удивленно протянула она. — Так вы были уже
Туалет был набит битком и каждый ждал своей очереди. Курильщики выпросили докурить самокрутку у уборщика туалета. Они по очереди втягивали в себя едкий табачный дым и передавали скрутку по кругу. Она уже обжигала им пальцы, но они все еще не выпускали её из рук.
Уборщик-псих громко ругался, пробивая черенком от лопаты заваленные отверстия туалета. На него никто не обращал внимания. Больные люди, все без исключения, топтались на месте и негромко переговаривались.
В палате меня переложили с пола на кровать. Кровати стояли впритык, одним длинным рядом, что на них можно было забраться только с прохода, перелезая через спинку. По узкому проходу между рядами ходили друг за другом взад и вперед пять больных. Три шага — вперед, потом все разворачивались и — три шага обратно. Тот, кто устал, забирался на кровать, и его место занимал в строю другой. На мои вопросы они нехотя отвечали. Мне было трудно поверить им, что они вот так ходят туда-обратно в этих жутких кальсонах уже пять, восемь, двенадцать лет и никто из них не знает, когда будет конец их лечению.
Неожиданно в палату вошел человек в зэковской одежде. От него я узнал, что он такой же больной как и я, только работает в отделении помощником у сестры-хозяйки.
— Ничего, не расстраивайся! — узнав за что я здесь, сказал он. — Тебя здесь долго держать не будут. Пятерка и выпишут.
— Ты это серьёзно или разыгрываешь меня? — не веря ему, спросил я.
— А чего ты возмущаешься? Вон, Андрюха Заболотный, — тоже переход, девятый год сидит, Володька Корчак — седьмой!
От его слов мне стало не по себе. Оказывается, пробыть пять лет здесь — это такая мелочь, что не стоит даже расстраиваться. Я не мог представить, когда я выберусь из этого замкнутого пространства, конец которого — бесконечность.
— А когда тебя выпишут? — задал ему я глупый вопрос.
— Откуда мне знать. Может через пару лет…
— А сколько лет ты уже здесь?
— Десять.
— Десять?! — да это какой-то ужас! — заорал я.
Больные ходили взад и вперед, не обращая никакого внимания на наш разговор. Наверное, каждый новенький вёл себя так и они к этому привыкли.
— Зайди, скотина, в палату! Кто вас открыл? Санитар! Почему в коридоре больные? — кричала громко за дверями медсестра.
— За столы, первая смена! Первая смена, выходи! — звали санитары.
— Ты что, скотина, руки не мыл?!…
— Мыл, мыл, ой, ой, мыл я, — слышались в ответ перепуганные вопли.
— Надзорка, за стол! — дошла очередь и до нас.
Я залез в середину строя, боясь попасть в немилость к санитарам. Больные по одному подходили к бочку и мочили руки в вонючей воде с хлоркой. На крышке бочка лежало мокрое от вытертых рук полотенце. Санитар стоял рядом и зорко следил за всеми.
Посередине коридора стояли два длинных стола. Все садились плотно друг к другу на деревянные лавки и ели. В моей алюминиевой миске поверх прозрачной жидкости плавало желтое пятно от растаявшего кусочка сливочного масла, на дне было несколько плохо очищенных картофелин с кожурой и немного перловой крупы. Справа лежал тюремного спецзапека кусок хлеба, рядом с ним — помятая алюминиевая наполовину заполненная кружка со сладковатой жидкостью с названием «чай».
— Доедай поскорее, тебя врач ждет, — положив руку мне на плечо, сказал санитар. — Вот, надень, — протянул он мне синего цвета с белыми пятнами от хлорки затасканный старый больничный халат.
Даже этому халату я был рад, можно было прикрыть им эти позорные кальсоны, но от предстоящей встречи с врачом у меня по телу пошла нервная дрожь. Я понимал, что от этой беседы будет зависеть моя жизнь в этих стенах: или это будет просто пребывание, или пребывание в муках от нейролептиков.
37
ЭКЗАМЕН НА ВЫЖИВАНИЕ
Я надел халат и, засунув руку в карман, придерживал кальсоны, чтобы они не упали.
«Что мне делать, если санитар прикажет взять руки за спину в кабинете у врача и в этот момент спадут кальсоны? Как врачу правильно ответить?» — переживал я.
— Садись! — даже не взглянув на меня, сказала врач.
— Чем болел ранее? Был ли среди твоих родственников кто-нибудь на психиатрическом учете?
Она листала страницы моего дела.
— Мы с братом первые из всех наших родственников.
— А за что ты был помещен в психбольницу в 1973 году?
— Военком на меня более четырех часов кричал и угрожал отправить не в армию, а в тюрьму.
— Так, что это было? Протест?
— Нет, нет! Просто нервы не выдержали. По болезни это, — выкручивался я, наслышавшись от сведущих в психиатрии людей, что врачи обычно долго и больно лечат тех, кто не считает себя больным. Правда, я знал и другую сторону медали, — врачи ещё сильней лечат тех, кто переигрывает, явно желая списать всё на болезнь.
— Я вижу, ты в армию идти не хотел. Как это понимать? — прочитала она в моих бумагах: — «Я буду служить только в своей американской армии».
«О Боже», — подумал я. Это я дразнил военкома в Туркмении в 1971 году, объясняя, что не люблю портянки с сапогами, а хочу в Америке в армии ботинки носить. Эта шутка подействовала. Военком после этого не знал, что со мной делать и он так долго думал, что к тому времени и набор закончился.
— Меня в армию должны были призвать в 1969 году. Вот я и злился, что из года в год откладывают. В Туркмении поэтому сказал от злости, что раз не берете меня в армию, так я в американскую пойду, — объяснял я врачу.
— А брат за что в больницу попал?
— Апатия на него напала. Пошел в диспансер на консультацию, а там его и отправили в больницу.
Не мог же я ей сказать правду, что мы готовились к переходу границы и в это же время его вызвали в военкомат. Там он прошел медкомиссию и через считанные дни его должны были отправить отдавать долг Родине. Это случилось в 1973 году. Я посоветовал ему пойти на приём к психиатру и наговорить всяких ужасов. Сработало, в армию не взяли, но, и военный билет не дали.
— Что вас заставило бежать из СССР? — спросила она сурово, даже майор Ефимов таким тоном никогда не говорил.
— Мы не думали бежать из Советского Союза, ведь это наша Родина, — возразил я. Мне было противно произносить это слово «родина». Я не любил это слово таким, каким его понимают советские люди; я сравнивал его с большой лагерной зоной, которую преподносят тебе, как рай на земле; я презирал этот рай и не мог представить, что должен так прожить всю свою жизнь.
— Здесь наши родители живут, — продолжал выкручиваться я. — У нас бабушка и дедушка — знаменитые большевики.
Это была истинная правда. Мой дед, отец матери, Петр Попов, воевал в окопах Первой мировой, где активно вёли агитацию против прогнившего царизма сторонники разных партий. Выбрал он для себя свой путь борьбы за справедливость, примкнув к великому [бездельнику] и выдающемуся [демагогу], борцу за дело рабочих и крестьян товарищу Ленину. Вернулся дед в родные края и в Онежской губернии был первым большевиком, героем событий в боях с англичанами в 1918-1919 годах, а погубили его не враги, а такие же большевики-ленинцы в 1937 году, и завершил он свой путь, как враг народа, в лагерях ГУЛАГа, оставив жену с пятью маленькими дочерьми на произвол советской власти.
— У нас даже в мыслях не было, что б там остаться, — объяснял я врачу. — Мы даже языков никаких иностранных не знаем. На какие б мы там деньги жили? Заработать там невозможно, там у них своих безработных полно. Это во всем виноват мой друг Анатолий. Он на границе в Карелии служил, говорил нам, что мы запросто пройдем туда, а потом — обратно, вот мы и хотели немного попутешествовать да и вернуться.
— Так для этого нужны деньги, — сказала врач.
— Мы надеялись где-нибудь подработать, вагоны разгрузить или кому-то что-то починить, или даже к хиппи примкнуть и с ними побродяжничать и послушать музыку.
— Почему ты оскорблял офицеров на границе при выдаче? — продолжала она всё тем же холодным тоном, от которого пахло сильно горячим лечением.