«Может решили разъединить нас и разбросать по разным больницам?» — эта мысль током пронзила меня.
Потянулись дни, полные неопределённости. Одни политзаключенные приуныли, увидев, что прекратились таинственные этапы из больницы, другие нервничали, что их могут забрать на этап и тогда начнется новый срок лечения на новом месте вместо ожидаемой выписки в днепропетровской больнице.
К таким относился переходчик границы в Румынию В. Колюшенко. Безысходность и отчаяние нахождения в спецбольнице толкнули его на самоубийство. Он помчался к часовому на вышку, но, перебравшись через проволочный забор, запутался в рулонах металлической паутины и кричал часовому, что б тот пристрелил его. Санитары и тюремные контролёры сняли его с проволоки, а врачи «хорошо» подлечили. С тех пор прошло уже почти пять лет, и Колюшенко надеялся быть выписанным на ближайшей комиссии.
Только Лёшка Пузырь и анархист Анатолий Анисимов ходили довольные, их выписала профессорская комиссия и со статьёй «Клевета на советскую действительность» (до трех лет лишения свободы) они пробыли шесть лет, радуясь, что так «легко» отделались и теперь ждали, когда их развезут по больницам общего типа.
С Лёшкой Пузырём мы долго на стройке бетон мешали, жалко мне было с ним расставаться.
Лёшка, я и моряк Володя Корчак решили, что каждый на отдельном листке бумаги напишет о больнице, врачах, политзаключенных и эти записи мы положим их в стеклянную пробирку, замажем её смолой и забетонируем между этажами здания. Может, найдут её через десятки лет и смогут люди узнать о нравах и порядках этой больницы и страны.
22 сентября. День сегодня с самого утра что-то предвещал. Утром в прачку за бельём пришёл Миша, он был очень взволнован и, даже слегка заикаясь, стал рассказывать, что больной, работавший у сестры — хозяйки под большим секретом сообщил ему, что Мишины личные вещи принесли в отделение, а во время обеда подошел ко мне переходчик Гена Чернаков, отвёл меня в сторону и прошептал мне, что мои вещи тоже лежат уже в отделении.
Колонны больных начали выходить на прогулку. Воздушный пират Василь Сирый увидел меня и начал пересказывать все подробности о брате, о которых я уже знал.
— Вывезут нас отсюда, вывезут, вот увидишь, — повторял Миша, проходя мимо. Шёл последний час работы. Давно снято бельё, и я хожу в одиночестве. От всех навалившихся на меня новостей нет никакого желания с кем-либо разговаривать. Из подъезда вышел контролёр и подошел к работникам прачки, сидевшим и болтавшим под стеной больницы. Они показали ему на меня пальцем, контролёр подошел и спросил мою фамилию.
— Пошли, пошли скорей! — торопил он.
От счастья я совсем потерял голову и теперь никак не мог сообразить — сон это или нет. Мне очень часто снились сны, что я уезжаю в другую больницу, где нет никакого режима и можно чувствовать себя человеком, и я всегда боялся проснуться.
Стас попросил прапорщика отвести его вместе со мной в отделение. Он говорил мне что-то, напутствия, но я его не слышал и не понимал, о чем он говорит. В отделении Стас раздобыл большую сетку, наполнил её банками консервов, пачками с сахаром, пряниками и поучал:
— Не раздавай никому в дороге! Чёрт знает, сколько тебе ехать придётся.
Медсестра попросила зайти к врачу. Нелля Ивановна была одной из немногих врачей в этой больнице, относившихся к больным хорошо и не злоупотребляла назначением нейролептиков. За несколько месяцев, проведённых мной в восьмом отделении, она не прописала мне ни одной таблетки. Мне повезло и во втором отделении с врачами, спасибо им, что они сохранили мне здоровье, назначая минимальную дозу лекарств. Этого я никак не могу сказать о врачах, «лечивших» моего брата.
В кабинете вместо Нелли Ивановны меня встретил завотделения. Его к нам перевели совсем недавно, и о нем больные отзывались очень плохо. Это был молодой врач, толстячок с весёлым лицом. При обходе больных он любил шутить и выглядеть простаком. Больной, с которым пошутил врач, знал, что ему теперь не избежать интенсивного лечения. Я очень боялся его и старался не попадаться ему на глаза.
— Саша, тебя переводят в другую больницу, — радостно сообщил он. — Здесь у тебя состояние здоровья было хорошее. Критику болезни ты даёшь и, если ты там, на новом месте, так же будешь себя вести и твоя ремиссия будет такой же, тебя вскоре выпишут. Ну, всего тебе хорошего! Пиши нам письма, не забывай.
Глядя со стороны, можно было принять этого добряка-врача за моего друга. Санитар открыл ключом дверь, и я вышел. Огромное, словно тяжёлое ярмо, свалилось с плеч. Это было такое счастье, осознавать, что я больше не принадлежу этому заведению. Контролёр привел меня в этапку, где меня разлучили с братом шестнадцать месяцев назад. Миша, одетый в свои вещи, уже был здесь.
— Не верится, что на самом деле покидаем эту помойную яму, — глядя на меня, не веря в происходящее говорил Миша. — Не верится, что сдыхался от своего Рыбьего Глаза и больше не услышу этих гимнов по утрам.
— С тобой Рыбий Глаз прощался? — спросил я.
— Только что был у него, сказал мне, что я еду в Сербский на переэкспертизу…
— А мне врач сказал, что меня в другую больницу переводят, — перебил я брата.
— Да разве можно верить этому Рыбьему Глазу? Он кругом врёт. Пусть везут куда угодно, лишь бы отсюда вырваться.
Зэк из хозобслуги принес на этап паёк — булку черного хлеба и кулёк с соленой, как будто сгнившей, килькой.
Этап шел на Киев.
70
ПО ДОРОГЕ В ПРИБАЛТИКУ
Наступило необычное утро под стук колёс. В вагоне было тихо. Впервые я был с братом вместе и мы были одни в столыпинском купе. В Киеве вагон отцепили. Локомотив долго таскал его и, пропустив через щетки моющих машин, поставил отмытым под выгрузку.
В Лукьяновской тюрьме г. Киева прибывших зэков и нас, двух сумасшедших, отправили на обыск. Два молодых тюремщика с комсомольскими значками на груди сидели на стуле и ждали нас.
— Раздевайтесь догола, — приказал один из них.
— Скорей, пошевеливайтесь! А то мы вас сейчас быстро подгоним, — торопил второй комсомолец, начиная ощупывать наши вещи. — Давай четвертак, по-хорошему! Найдем мы, несдобровать вам, — предупредил он.
— С больницы мы и под лекарствами, а насчёт денег, так мы забыли как они выглядят, — ответил я ему.
После шмона нас посадили в маленький бокс и теперь мы слышали как комсомольцы заставляли раздеваться молодых девушек-заключенных.
— Кому сказано, раздевайтесь! Мы здесь с вами не мальчики в игры играть, — прикрикнул мент и пхнул в бок большим тюремным ключом самой упертой из них.
Женщины перестали возмущаться и начали раздеваться для обыска. Такого мы еще не встречали! Сразу видно, — Украина, одна из самых просоветских республик Советского Союза, менты и те с комсомольскими значками на груди. Рюкзаки, с которыми мы прошли не одну тюрьму, на Лукьяновке приказали нам сдать в камеру хранения при условии, что они должны быть пустыми. Куда теперь переложить вещи и продукты? Мы решили завязать на узел штанины наших полосатых пижам, которые нам привезла мама в больницу незадолго до нашего отъезда. В пижамные штаны мы затолкали свои вещи и затянули сверху резинку, у нас получилось что-то вроде полосатой «толстой попы» с коротенькими ножками. Мы взяли бережно эти «полосатые попы» в руки и пошли за надзирателем по лабиринтам тюрьмы. В большой и просторной транзитной камере было много пустых шконок и мало людей. На стене висело радио, вместо новостей и музыки звучал призыв ко всем подследственным признаться в содеянных преступлениях или раскаяться в тех, о которых власти ещё не знают. За чистосердечное признание тюремная пропаганда обещала, согласно закона, сократить меру наказания и приводила примеры снисходительности суда в подобных случаях. Целыми днями мы спали, играли в домино с сокамерниками и могли говорить с ними, не скрывая свои мысли. Еда в тюрьме была несравненно во много раз лучше, чем в больнице. На обед каждый день подавали густой жирный суп с кусочками сала и такую же жирную кашу.
Прошло несколько дней и вот мы снова сидим в боксике на этап, где к нам посадили молоденького парня. У него очень смешные неровно обрезанные ниже колен штаны.
— Что они от меня хотят?! С самого утра по боксам таскают и в камеру не ведут, — возмущался он.
— Слушай, а что у тебя со штанами? На чифир что ли штанины спалил? — спросил я.
— Менты гадкие ещё утром на шмоне их порезали. Бахрома на моих клешах им не понравились, вот и приходится теперь так ходить.
— Сразу видно что Украина! Только здесь такое может быть, — сказал Миша, вспоминая как дома в Кривом Роге милиция с дружинниками делала облавы на танцплощадках, отрезая клеша на брюках прямо на месте. Из глубины тюрьмы слышался крик, кого-то сильно били и волокли по тюремным коридорам.
— Прекратите! — услышали мы голос женщины и сильный стук в дверь. — Прекратите! Что вы, сволочи, делаете! Здесь беременная женщина! Ей плохо!
За дверями возникло замешательство.
— Закройте дверь! — командовала надзирательница, от чего крик стал приглушенным и постепенно исчез в глубине здания. Мы сидели молча, пока не открылась наша дверь и вошли два надзирателя. У пожилого мента было добродушное лицо, чего нельзя было сказать о молодом и опять с комсомольским значком на груди.
— Что это вы, ребята, в Финляндию пошли? — поинтересовался пожилой.
— Просто так, — ответил я, желая скорее от них отвязаться.
— Просто так? — переспросил молодой. — Изменники! Пристрелить бы вас нужно! Правильно, что вас финны выдали! — разошелся комсомолец.
— Выходи! — приказал он Мише.
— Перестань, пусть будут вместе, — вступился пожилой.
Брата перевели в другой бокс. Я сидел пока не открылась кормушка и мне протянули на этап две булки хлеба.
— А зачем две булки? Куда это можно два дня в «столыпине» ехать? — спросил я зэка-раздатчика.
— Ты что, не знаешь куда катишь? — удивился он, показав мне листок бумаги, — видишь, в Калининградскую область, в Черняховск.
От неожиданности я оторопел. В Черняховскую спецбольницу я не ожидал попасть.
В «воронке» кроме нас двоих было ещё две женщины. «Столыпин» стоял в ожидании на запасных путях, окруженный охраной и собаками. Вагон был пуст. Конвой повесил дополнительные замки на отсек женщин и на наш. В проходе вместо солдата на карауле прохаживалось сразу два прапорщика. Тощий, низенького роста горластый старшина-грузин гонял рядовых солдат, выполнявших покорно все его распоряжения.
— Фамыля! За што сыдышь? — направляя свет от фонаря в лицо в хорошо освященном вагоне спросил меня старшина.
— Какая тебе разница? — ответил я понимая, что он спрашивает из любопытства.
— Ты мнэ все-таки скажэшь статъю? — не отступал он.
— Что здесь происходит? — спросил прапорщик. — Смотри у меня! До утра будешь вагон скрябать, — пригрозил он мне.
Солдаты простукивали купе у женщин и повторяли:
— Спецконвой… Спецконвой…
Затем они явились к нам и тоже простучали стенки и полки вагона, отыскивая дырки. Мы легли на лавки, бросив рюкзаки под голову.
— Убрать всё из-под головы, — приказал прапорщик.
Каждый час приходил грузин. Он светил фонарём в лицо и, убедившись что это всё ещё я и мой брат, шел проверять женщин. Глубокой ночью я проснулся от громкой ругани прапорщика.
— Кто тебе разрешил лечь?! Слазь живо!
— Но уже два часа ночи, — отвечал человек с прибалтийским акцентом.
— Слазь! А то сейчас быстро слетишь и никаких разговоров, — и прапорщик прошёл мимо, не делая нам никаких замечаний.
— Ты зачем это курышь?! — теперь пристал к прибалту грузин.
— Это ты опять! Тебе что, не известен порядок? Сейчас мы тебя обучим, — подоспел на помощь к грузину прапорщик.
Прибалт уже не знал как выпутаться из этого положения и лишь бормотал что-то в свое оправдание.
— Ну, ладно, ложись, — сменив гнев на милость распорядился прапорщик и в вагоне стало тихо.
— Приготовиться с вещами на выгрузку, — прозвучала команда ранним утром.
«Странно, куда это нас привезли? — подумал я, — хлеба дали на два дня, а выгружают через ночь».
В «воронке» мы оказались с прибалтом и молдавским турком.
— Ну и конвой попалься, какой-то пешенный. То — нелься! То — не полошено! — жаловался прибалт.
Нас привезли в Гомелевскую тюрьму. Она больше походила на агитационный центр. Во дворе висели большие красочные плакаты, намалёванные местными умельцами, призывающие заключенных к коммунистическому честному труду, чтобы выйти на свободу с чистой совестью. В маленькой этапке на двухъярусных нарах сидело много людей. Худой и длинный парень с далеко выдвинутой вперед челюстью сидел за столом и разводил в моче сажу от паленого каблука, чтобы сделать татуировку. Рядом ходил другой, с лицом полного идиота от рождения. Гремели кормушки. В камеру подали хлеб, сахар и по рукам пошли миски с жидкой кашей.
— Садись есть, хватит «косить»! — обратился длинный к идиоту. — Думаешь тебе на дурке лучше будет? Там тебе живо серой зад надерут.
Дурака посадили за стол, сунули ему под нос миску и вложили ложку в руку. Он съел всю кашу и сидел в глубоком раздумье, решая свои дурацкие проблемы как жить дальше. Сразу после завтрака всю камеру вывели на этап.
— Стройся по одному! — скомандовал конвой. — Марш в машину!
Машина была одна, а заключенных с полсотни, все не помещались. Я тянул Мишу в конец колонны. Прибалт стоял перед нами. Машина заполнилась быстро и изнутри доносились вопли, ругань и мат. Трое солдат, уперевшись в стенку фургона сапогами заталкивали зеков внутрь.
— Следующий, давай! — командует мокрый от пота солдат. Им оказался прибалт, эстонец с короткой фамилией Сиг. Несколько сапог уперлись ему в плечи, в спину и начали запресовывать в камеру. Солдаты пыжились изо всех сил, стараясь затолкнуть Сига, но у них ничего не получалось. Мы с Мишей понимали, что если Сига втиснут, то следующими будем мы.
— Не влезет! — махнул рукой старшина. — Придется ещё одну ходку делать. Ладно, вылазь!
Эстонец вылез, кряхтя ощупывая свои бока.
— Везёт тебе! — пошутили мы, едва сдерживая смех.
— И прафта фесёт! — засмеялся он.
Из машины вышли ещё двое, тяжело дыша после пережитой утрамбовки. «Столыпин» находился в пяти минутах езды от тюрьмы. Солдаты потеряли больше времени и сил на загрузку заключенных из-за своей лени. Ведь можно было сразу сделать два рейса. Это была типичная ментальность людей в этой стране.
Конвой вагона оказался тот же и бедный эстонец даже сразу поник.
— Опят оны! — всё, что он мог сказать.
Старшина-грузин узнал нас, эстонца и, улыбнувшись как старым знакомым, пропустил в вагон без всяких расспросов.
— Статыя, фамылья, срок? — повторял он, когда очередь дошла до идиота.
— Он дурак. Он ничего не понимает! — отвечали грузину за него сокамерники.
— Молчат! Я вас не спрашиваю! — орал на них грузин. — Два года у него! Кража!
— Он дурак, он ничего не знает, — кричали грузину из других отсеков вагона.
— Молчат! Я сам знаю. Я его спрашиваю. Статыя, фамылья, срок?!
Из отсеков понеслись колкие насмешки в адрес грузина. Он этого не мог перенести и побежал через весь вагон докладывать прапорщику. Разъяренный прапорщик выскочил вместе с ним и быстрым шагом они проследовали к камере дурака.
— Больной он! — кричали зэки. — Два года у него за кражу!
Прапорщик сообразил, что имеет дело с больным человеком и быстро перестал злиться.
До Минска поезд шел шесть часов. В тюрьме нас посадили в маленькую двухместную камеру в полуподвале, пообещав утром выдать матрасы.
Утро началось с обычной тюремной суеты. Хлопали кормушки, гремели чайники, раздавали завтрак.
— Начальник, что вы нам дали!? — закричал я в кормушку, когда увидел, что нам дали алюминиевые ложки без ручек.
— Такие у нас все, — ответил надзиратель.