Есть кашу ложкой без ручки оказалось целым искусством.
В стенной нише за решеткой стояло радио, целыми днями оно только и говорило о бульбе-картошке. Сколько бульбы досрочно сдали в закрома государства разные районы, на сколько перевыполнили планы колхозы и как счастливы жители Белоруссии, собрав столько бульбы. По утрам теперь вместо Украинского гимна звучал гимн страны бульбы. К нашему удивлению нам приносили местную газету каждый день и мы могли читать много о бульбе. Из газеты я скрутил трубку, пропихал её сквозь решётку, выкрутив громкость у динамика. Теперь в камере нам ничто не мешало и не хотелось покидать Минскую тюрьму. Каждый день надзиратели устраивали нам короткое развлечение, вылавливая в обед из бака с супом для заключенных кусочки мяса и громко ругали друг друга, если кому-то из них доставался больший кусочек.
Восемь дней прошли очень быстро. От Минска до Вильнюса рукой подать. В Вильнюскую тюрьму мы прибыли ночью, когда все уже спали. Надзиратель-литовец, крупный мордатый дядька даже не задал нам глупых вопросов о сроке, статье, фамилии, не стал нас обыскивать, а сразу повел в камеры.
— Не расходитесь, ждите меня здесь, я узнаю где место есть, — сказал он и ушёл. Эстонец был с нами и он хорошо знал эту тюрьму.
— «Крытники» здесь сидят на первом этаже, — сказал он нам.
— Вы трое — в 82-ю камеру, — приказал идти за ним надзиратель.
Небольшая ярко-освещенная камера напоминала судовой кубрик. Три узких двухъярусных шконки стояли под стенами. В камере было пусто.
— Смотри, чифир-бак стоит, — показал Сиг закопченную кружку, — и заточки лежат и даже веревка для «коня».
На стенах висели фотографии девиц, вырванные из журналов и этикетки от пачек чая. Этикеток была целая галерея из сортов чая, каких я даже никогда не видел.
Утром мы проснулись от стука в стенку.
— 82-я, отзовись! — звали нас.
Сиг приставил кружку к стенке и начал переговариваться.
— Что-то откачать просят, только я понять не могу, — доложил он.
Я сразу понял, что надо откачать воду из унитаза.
Так делали в Петрозаводской тюрьме, чтобы разговаривать с первым этажом.
— Воду в параше они просят откачать, — пояснил я.
— Ну их! Пусть сами качают, — махнул рукой эстонец и бросил кружку в тумбочку.
— 82-я, — звали нас со всех сторон.
— Чего надо? Мы на спецбольницу едем и никого не знаем, — кричу я в решетку окна лишь бы отвязаться он назойливых соседей.
— Мужики, прекращайте чифирить. Корпусной пришел смену принимать, — стуча по дверям камер предупреждает надзиратель.
— Поздравляю тебя с днем рождения, — вдруг сказал брат. Только теперь я вспомнил, что мне исполнилось сегодня 26 лет.
В это мгновение открылась кормушка и в ней появилось худое с колючим взглядом лицо зэка.
— Что вы молчите? Откачайте воду в параше, поговорить нужно.
— Пошли, пошли, — подгонял его надзиратель.
— Да сейчас, дай скажу, — не торопился закрывать кормушку зэк, — откачайте воду.
Мы обмотали веник тряпкой и стали выталкивать воду. Как только образовалась воздушная подушка, наш унитаз заговорил множеством голосов, тюремный телефон заработал с полной нагрузкой.
— 82-я, вы нас слышите? — спрашивал унитаз.
— Слышим, слышим! — отвечаем мы и через пару минут эстонец нашел земляка, который отсидел шесть лет и освобождался на днях.
— Парни, я там у вас на шконках кое-какие тряпки видел. Не подогреете?! А мы вам кое-что из жратвы подбросим…
— Не надо нам ничего взамен. Как вам передать? — спросили мы.
— Там у вас на батарее, где чифир варят… видите, в углу стенку закопченную, там шнур лежит, привяжите и опустите в решётку шмотки.
Мы последовали указаниям из унитаза и в три приема передали все вещи, посчитав, что они нам больше не пригодятся. В благодарность крытник положил динамик на свой унитаз и теперь в нашей камере играла музыка. Радио в Литве сильно отличалось от других советских республик. Целый день была западная музыка и никакой пропаганды. Иногда музыку прерывали шум сливов канализации или голоса сообщали, что товар по трубе доставлен по назначению, предварительно завернутый в целлофан.
Эстонец Сиг хорошо умел рисовать. Он взял мой учебник английского языка и на одной из страниц нарисовал на фоне засохшего дерева красивый пейзаж, подписав: «Моя Эстония».
— Подожди, я тебе сейчас одну шутку нарисую, ты только не смотри, — попросил он.
Он долго что-то складывал из листа бумаги, подрисовывал затем позвал меня.
— Смотри, я нарисовал домик со ставнями, в окне видно красивую девушку. Ты бы хотел познакомиться с такой? — спросил Сиг.
— Пожалуй…
— Сколько бы ты ей дал лет?
— Ну, лет восемнадцать, — ответил я.
— Правильно! Ты угадал, забирай её себе.
Он перевернул картинку так, что красивое тело девушки стало мордой старой и костлявой коровы с ужасно глупыми глазами.
Под вечер в камеру к нам подбросили двоих ребят. Они сидели молча и крутили весь вечер головой.
— Не могу понять, откуда играет музыка? — спросил один из них.
— Из параши, — ответили мы.
Парню ответ, похоже, очень не понравился, он думал, что мы над ним подсмеиваемся.
— Серьёзно, откуда играет эта музыка? — переспросил он.
— Иди к параше и послушай, — предложили мы.
Он подошел к унитазу, поглядывая на нас, всё ещё считая, что мы его разыгрываем.
— Смотри! — позвал он напарника, — по «толчку» музыку здесь гоняют, век такого не видал.
В Вильнюской тюрьме было здорово, но через три дня мы были уже на последнем этапе в Черняховск. Этапка была набита битком в основном молодыми ребятами-литовцами. Несколько литовцев с одним цыганом тусовались по камере, стреляя по сторонам глазами, что и у кого можно отнять. Наше внимание привлек человек с явно выраженным психическим расстройством. Он сидел один ни с кем не вступая в разговор. Его большая сетка с вещами привлекла внимание литовцев и, подсев к нему, они начали его обкатывать.
— Наш пассажир, в Черняховск едет, — сказал я брату.
— Откуда ты это взял? — засомневался Миша.
— По лицу видно. И, похоже, у него мокруха и, наверняка, жену замочил.
В это время парни расспрашивали этого человека и действительно, он шел на спец за убийство жены.
— Ну, убедился? — похвастался я.
Литовцы уже потрошили сетку больного и резали лезвием сало, раздавая его всем желающим, но мы отказались.
— Давай, снимай ботинки, махнемся, — предложил нагло Мише самый шустрый парень из этой группы.
— Пошел ты, — резко ответил ему брат. Из-за такого ответа литовцы загудели как разворошенные осы. Я понял, что Мишу сейчас будут крепко бить, их много, человек десять, а нас — двое.
— Слушай, ты, тосуйся пока твои уши целы, — обратился я к заводиле, из-за которого вся эта каша началась. Литовцы пришли в замешательство и начали о чем-то говорить по-литовски, обступив нас.
— Ну, ты, извиняться думаешь? — спросили они брата.
Миша сидел молча совершенно не реагируя на их слова.
— Слушай, Миша, ты хватай вот этого, — указал я на заводилу, — главное — крепко держи, а я откушу ему нос и уши. Всё равно мы на «дурку» едем, отвечать за это нам не придется. Пусть потом они нас поколотят, но это им будет наука.
Я говорил громко, давя на психику зачинщика.
— Понял! — поддержал меня Миша.
Живая стена расступилась и парни принялись снова переговариваться. Цыган подошел к нам и дружелюбно стал расспрашивать за что и куда мы едем. Я не испытывал к нему никакой злости и всё рассказал. Он пересказал разговор друзьям и они оставили нас в покое.
Поезд должен был отправляться в четыре утра. Многие сидя на лавках, дремали.
— Мужики! Кто хочет тягу словить? — предложил туберкулезник, который шел этапом в лагерную больницу. Несколько жадных глаз уставились на флакон с таблетками.
— Дай мне!
— Мне!
Он раздавал таблетки направо и налево. Мне показалось, что его щедрость была коварным замыслом.
Проглотив целый флакон неизвестно какого дерьма, литовцы ожили.
— Труба дело! Ну и та-а-ска! — по-русски кричали они.
— Мужик, если есть ещё, подгони! — с деловым видом обратился цыган.
— Есть кое-что ещё, — ответил «туберкулёзник» и с лукавой улыбкой протянул ещё один флакон.
Рядом сидел русский парень, он не брал эти таблетки, а только довольно улыбался и всё время что-то шептал на ухо «тубику», поглядывая на литовцев.
Утром началась загрузка в вагон. Мужчину за убийство посадили к нам, мы втроем занимали отсек, а туберкулёзника — одного в соседний. Вместо того, что б лечь спать, он начал без всякой на то причины кричать литовцам:
— Немцы вы все! Мало вас русские били!
Литовцы ему кричали в ответ:
— Русские свиньи.
Ругань длилась добрых два часа, пока всех литовцев не выгрузили в Каунасе, после чего в вагоне стало тихо.
Светало. Поезд проносился мимо небольших посёлков с домами построенными из красного кирпича, покрытыми черепичными крышами, приближаясь к Черняховску.
71
ЧЕРНЯХОВСК. УЧРЕЖДЕНИЕ ОМ-216. СТ-2
Зэки в вагоне спали и никто не заметил как нас троих выгрузили в старенький зеленого цвета минивэн. Убийца жены сидел молча, сетка его была почти пустой и в ней лежали теперь никому не нужные вещи. Два конвоира, разместившись у двери машины, обсуждали свои домашние дела. Машина выехала на привокзальную площадь и помчалась по улицам города. Мелькали рекламы магазинов, дома с непривычными для нас черепичными крышами и люди, идущие на работу тепло по-осеннему одетые. Эта была моя первая поездка за два с лишним года, когда я сидел у окна машины и смотрел в окно.
Спецбольница находилась на окраине города рядом с мясокомбинатом, от которого несло тошнотворным, тухлым запахом. Машина въехала в массивные железные ворота.
— Сколько орлов привезли? — спросил человек в штатском и, взглянув на нас, засеменил шустро в дежурную комнату.
Я сравнивал всё это с Днепропетровской больницей. Полы здесь были выложены кафелем, стены дежурной комнаты облицованы пластиком, потолки свежевыбелены. Рядом был зубной кабинет и библиотека. К двери библиотеки подошёл человек одетый в синюю фланелевую пижаму с беретом на голове. Он дернул за ручку, но убедившись что дверь закрыта на ключ, присел на корточки рядом с ней. Я принял его за работника больницы, потому что в отличие от заключенных, он был не подстрижен. Разговорившись с ним я был изумлен, узнав что он — больной и работает здесь библиотекарем, что книги могут брать все, кто хочет, и ещё он сообщил, что я даже себе представить не мог, что на прошедшей комиссии было выписано из больницы более сотни больных и это здесь — норма.
— А почему ты не стриженный? — спросил я.
— С 1975 года после комиссии, приезжавшей из Москвы, волосы носить разрешили.
— Трое вас? Это хорошо, маленький этап. Берите вещи и пошли,-приказал надзиратель в засаленном мундире, — помоетесь сейчас и на завтрак успеете.
Мы вышли во двор больницы. Здесь находилось несколько просторных прогулочных двориков с беседками, деревьями, с цветущими кустами роз. После Днепропетровской вони и угольной пыли это место мне показалось теперь райским садом. К большому трехэтажному корпусу примыкало два двухэтажных крыла, здания были выложены из красного кирпича с высокой черепичной крышей и большими окнами со вставленными в чугунные решётки стёклами. Пока проверяли наши вещи и делали их опись, нас по очереди вызывал врач.
— Меня в первое отделение направили. Иди к врачу, она велела тебя позвать, — сообщил Миша.
Врач встретила меня с улыбкой.
— Что это вы надумали в Финляндию бежать?
Я ответил ей с полной критикой своего поступка, мол смотри, моя ремиссия стабильна.
— Пойдёшь в шестое. Только у нас все, кто поступает должны подстричься, — предупредила врач.
Баня с большой и тёплой раздевалкой находилась на первом этаже, здесь было чисто и воду в душе можно было регулировать самим. Нас никто не торопил. Сестра-хозяйка забрала меня и, попрощавшись с Мишей, я пошел с ней в своё новое отделение. Толстый, откормленный и медлительный надзиратель отпер дверь. Сестра-хозяйка завела меня в отделение. Здесь была раздевалка с крючками на стене, с висевшими на них байковыми халатами и беретами, а рядом — комната с кафельными стенами и кранами с горячей и холодной водой. Это был не Днепр с бетонным туалетом и ледяной водой из-под крана. В коридоре с высокими потолками было много света, проникавшего через большие окна. Все двери в палаты были открыты и больные свободно ходили по коридору. В стене были вмонтированы электрические розетки и больной в пижаме стоял и брил себя сам без присмотра санитара. В столовой рядами стояли столики, каждый с четырьмя стульями и под стенкой — телевизор.
— А кто у вас телевизор здесь смотрит? — спросил я.
— Как кто? — удивилась сестра-хозяйка, — больные, кому ж его ещё смотреть?!
После завтрака, как и положено новичку, меня определили в надзорную палату. Эта была узкая и длинная комната, заставленная кроватями. В палате собрался интернационал. Здесь были эстонцы, литовцы, латыши, русские, осетины, чеченцы.
— Ложись на эту кровать, она пустует, — предложили больные, в основном, молодые ребята.
Моим соседом оказался армянин, совсем на вид завернутый.
— Не повезло тебе, парень, что тебя сюда привезли, Черняшка — один из самых паршивых спецов в Союзе, — сказал больной из Армавира, — и держат здесь долго и лечат сильно.
— Не знаю как здесь лечат и сколько держат, но то, что я уже видел в Днепре, так здесь просто курорт.
— Ты что к нам оттуда прибыл? — удивился он.
Я сидел на кровати и отвечал на вопросы, пока один больной не сказал:
— Слушай, ты можешь это не рассказывать никому и нигде больше. Не дай бог это дойдет до врачей, так они и здесь такой режим сделают.
Из разговора с больными я теперь знал, что большинство из них находятся в надзорной палате за недавний бунт в больнице. Больные поколотили надзирателя и погоняли по отделению медсестру.
— До абсцесса меня закололи, по стакану гноя выкачивали из каждой ягодицы, — рассказывал парень из Арзамаса. Он был здесь самый разговорчивым. — Прочистили, даже передохнуть не дали, и снова по новой колоть начали… Обидно… Ночью вышел в туалет, даже поначалу не понял, что в коридоре происходит. Меня заметили, теперь никому и ничего не докажешь.
В подтверждение он опустил штаны и показал мне синие провалы в ягодицах с багровыми шрамами.
— В этом году происшествие на происшествии, — сказал староста палаты.
Здесь так называли больного, отвечавшего за чистоту и порядок.
— Во втором отделении один больной за сигарету санитара шваброй убил, нелепый случай, случайно по темечку попал. А у нас бунт один баламут с целью побега задумал, а нас из-за этого бунта прижали и человек тридцать колят.
— А правда, что Валька-медсестра к больному в постель залезла, что б её не нашли? — громко спросил старосту больной по кличке «Мамонт».
— Это правда. Залезла от страха, боялась что изнасилуют.
— Ха-ха-ха, — рассмеялся «Мамонт» громким идиотским смехом.
— А что было зачинщикам за это? — поинтересовался я.
— Один из них за политику сидит — Шапоренко, — ответил латыш, по кличке «Пан Спортсмен», — так его в первое отделение перевели. Другой — Нечипуренко на суд уехал. Обоим им, надо сказать, хорошо досталось от ментов, но тому, которого на суд увезли, повезло, а Шапоренка по сей день колят.
— На обед! — позвал нас санитар.
— Идём обедать. Скажешь потом, где лучше кормят, — позвали меня больные.
Обед был на славу. На первое был фасолевый суп с кусочками мяса, а не щетина и дроблённые кости от свинных голов. Второе блюдо — гуляш, где было много картошки с соусом. Такая пища мне и присниться не могла в Днепропетровской больнице.